Текст книги "Казакстан. Национальная идея и традиция"

Понятно, что узбек-казаки, могол-казаки, кыргыз-казаки, ногай-казаки и иные казаки, оставшиеся в степи под властью ордуидов-урусидов Джанибека и Гирея, реставрировавших законную династию Урус-хана, рано или поздно должны были остаться под внешним названием казак и свыкнуться с ним в условиях отсутствия единого над ними хана-урусида, который дал бы им звание урусов. И дело здесь не только в политических пристрастиях казахов, а в том, что казáком можно было остаться, только следуя завету Чингисхана не оседать, а кочевать в степи, чтобы оставаться морально «крепкими, сильными» (тюркют, мангул) и, главное, свободными «воинами-добытчиками», казáками. А это, извините, не только политическая, но и вполне классическая культурно-бытовая основа этнообразования, которая, в отличие от языка, более точно идентифицирует этносы. Язык – необходимое, но недостаточное условие этнической самоидентификации, в то время как собственная государственность – достаточное, но не необходимое условие этнообразования.

Кстати, в отношении родоплеменного состава узбеков-шибанидов Акимбеков указывает, что в «Шейбани-Наме» Бенаи приводятся названия тех (племён), которые ушли на территорию Узбекистана: «кушчи, найман, уйгур, курлеут, дурмен, кият, туман, мангыт, кунграт, кытай, тангут, чимбай» (там же, с. 502). Как мы видим из этого, здесь нет названий ни одного из этнообразующих племенных казачьих союзов: усуней (хушин, уйшун), аргынов (аргун, арикан, аргынот) и алшинов (алшун, алшин), которые собственно и составили основу трёх казахских жузов: Старшего, Среднего и Младшего. Эти три жуза назывались также «прямыми» казачьими ордами, а именно: Усуньской, Аргынской и Алшинской соответственно, в отличие от остальных орд и казаков, в т. ч. русских.

Теперь осталось только разобраться в отношении Акимбекова к числу и старшинству казахских жузов. И здесь необходимо признать титаническую по анализу и обобщению работу Акимбекова, который классифицировал подходы к этой так и неразрешённой, по авторитетному мнению Т. Султанова, загадке казахской истории. «Гипнотический» критерий старшинства жузов никому не даёт построить сколь-нибудь последовательное, хотя бы внутренне непротиворечивое, объяснение проблемы трёхжузовости и загнал её «в тупик», по меткому выражению Ю. Зуева. Даже такая величина, как В. Бартольд, в 20-х годах XX в. установил только, что «кочевья этих орд располагались в порядке с востока на запад», где Старшая занимала «самую восточную часть степи», а Младшая – «самую западную»; и что «орды получили своё название не по числу принадлежащих к ним кочевников (Младшая Орда была самой многочисленной), но по старшинству входивших в их состав родов» (там же, с. 542).

С классификацией основных подходов к этой проблеме, произведённой Акимбековым, следует в целом согласиться, за исключением его несколько надуманного деления их на «легендарно-исторический» и «естественно-исторический» (там же, с. 543). Данное деление даже терминологически не вполне корректно и может дезориентировать многих увлекающихся историей не на профессиональной основе. Научный подход вовсе не отрицает, а, наоборот, включает в себя изучение, проверку и обоснованную опору на изустные традиции передачи исторической информации в виде народных преданий и легенд, особенно если этот народ не имел своих письменных исторических источников. Это с одной стороны.

А с другой – «формационная теория», основанная на советском учении об «общественно-экономических формациях» и «историческом материализме» Маркса, в отношении прямого старшинства родов и племён казахских жузов неприменима и обусловлена чисто идеологическими и политическими факторами, что как раз к научному подходу не относимо. Благо, что Акимбеков сам это деление в своей классификации не жёстко реализует в смысле отнесения «легендарно-исторического» подхода к не научному, а «естественно-исторического» – к научному, и добросовестно приводит проявления каждого из них во всех своих существенных чертах.

«Устная традиция» начинается у него с классической версии, зафиксированной Левшиным в «Описании киргиз-казачьих орд и степей» от 1832 г.: «Имя хана, который разделил народ на три части, было «Орус». Причём по времени этот хан якобы жил после Тамерлана… и был сначала полководцем некого ногайского хана Улянты, который проживал в окрестностях Урала, Илека и Ори, затем ушёл от него и стал самовластным правителем». Акимбеков пишет, что «упомянутая здесь мифическая фигура «Орус-хана», скорее всего, была связана с именем главы левого крыла Улуса Джучи Урус-хана, деда первых казахских ханов Джанибека и Гирея, хотя он, безусловно, и не мог жить после времён Тимура» (там же, с. 543). Используя последнее обстоятельство, Акимбеков предполагает, что эта легенда была записана Левшиным в Оренбургской области, где он работал, и, следовательно, со слов казахов именно Младшего жуза, которые в основном, по версии Акимбекова, родом из Ногайской Орды, и полностью на этом основании отвергает версию Левшина. Акимбеков не берёт в расчёт изложенное нами выше удивительное для легенды совпадение биографий мифического Алаша-хана и вполне реального Урус-хана. Урус-хан действительно без поддержки ногайских мурз вряд ли мог захватить Сарай, и его предки действительно могли быть среди джучидов – «каторжан» кията Тенгиз Буги. Конечно, жизнь Уруса после Тимура, который умер позже Уруса, невозможна, но это не говорит о том, что все легенды мы должны принимать во всём полностью или никак. Кстати, идентичность имён Орус и Урус несомненна и является буквальным совпадением, а не «скорее всего» связанным. Не факт, что Урус-хан разделил казахов на жузы и/или является Алашой-ханом, как это считает Ж. Сабитов, но то, что Орус-хан есть Урус-хан, нельзя проблематизировать. Историографических проблем в казахстанской науке и так хватает, и усложнений «на ровном месте» она вряд ли потерпит. Видимо, здесь сказалось предвзятое отношение Акимбекова к «легендарно-историческому» подходу.

Ко второй версии «легендарно-исторического» подхода Акимбеков относит показания известного поэта Шакарима Кудайбердиева в его «Родословной тюрков, киргизов, казахов и ханских династий» от 1911 г., в которых, со слов уже восточных казахов из района Семипалатинска, «опять фигурирует личность хана, который, собственно, своим субъективным решением и разделил казахов на три части. Причём в этой роли выступает некий Ахмет-хан, известный ещё под именем Алаша…», т. е. «душегуба» «для устрашения калмаков». В то же время известно, что у казахов такого хана не было, а именем Алача называли Султан Ахмад-хана, одного из могольских ханов, сына Юнус-хана, брата правителя Ташкента Султан Махмуд-хана, который участвовал в борьбе за тимуридское наследство и в том числе боролся с ойратами (калмыками) в районе Иртыша. Согласны с Акимбековым, если он эту версию отклоняет, но не потому, что она со слов восточных казахов, а потому, что даже в ней самой времена образования жузов, которые связываются с легендарным Алаш-ханом, привязаны намного к более поздней эпохе борьбы с джунгарами, о которой есть уже немало достоверных сведений.

К третьей, наиболее целостной версии «легендарно-исторического» подхода, Акимбеков относит работу видного деятеля Алаш-Орды М. Тынышпаева «История казахского народа» от 1925 года. Тынышпаев утверждает, что «можно считать бесспорной генетическую связь между «косогами» Святослава, Мстислава, Константина (Порфирородного, X в. – Прим. авт.) и Фирдоуси (XI в. – Прим. авт.) – с «казаками» XV в.». Акимбеков считает данное утверждение «околоисторическим», так как «поиск различных ассоциаций по названиям является одним из методов легендарно-исторической традиции». Мы же полагаем, что подобный поиск является околоисторическим только в случае надуманности ассоциации, её несогласованности с историческими фактами и оторванности от действительности. К сожалению, здесь смешиваются понятия необходимых и достаточных условий. Поиск «ассоциаций по названиям» недостаточен, но необходим. Мы согласны с В.П. Юдиным в его споре с Ю. Зуевым, что историография, впрочем, как и всё общество, пока не может, к сожалению, обойтись без ассоциаций как основной формы мышления и без названий (имён) как способа обозначения явлений. К тому же Константин Порфирородный и Фирдоуси говорили не просто о «косогах», а о «казакии» и «казацких ханах». То, что мы не можем объяснить и связать эти необъяснимые сведения из X и XI веков с вполне объяснимыми сведениями из XV в., не означает, что более ранних сведений нет. Наоборот, они вынуждают нас как историков либо аргументировать их недостоверность, либо продолжать исследование подобной «ассоциации по названию», особенно если она связана не с «бытовым» созвучием и не с произвольным разделением единого слова на иные «слоги-слова». И если Тынышпаев, намного ближе, чем мы, стоящий к событиям казахской истории, её преданиям и быту интеллигент, говорит о генетической, а не просто этнической, культурно-бытовой и иной социальной связи «косогов» и «казаков», то это заслуживает исследования.

Относительно происхождения жузов Тынышпаев указывал, что «Жузы, или Орды, имеют более древнее происхождение и относятся ко временам Батыя. По Лен-Пули-Стенлю, номинальным главой Улуса Джучи считался старший сын Орду-Ежен (так называемая Белая Орда, занимавшая восточную часть улуса). Это старшая линия. В неё входили джалаиры, канлы, другие более мелкие роды (между прочим, дурмены, ушедшие в Узбекистан) – это Старшая Орда. Самому младшему сыну, Токай-Тимуру, достались Кавказ и Крым, откуда, собственно, и вышли первые казаки, или ногаи, главную массу которых составляли алчыны. Таким образом, на западе утвердилась Младшая Орда. В промежутке между владениями Орду-Ежена и Токай-Тимура находились владения средних сыновей – Батыя и Шейбака. На этом пространстве кочевали кыпчаки, конраты, мангыты, ширины, баарины (последние ушли частью в Казань, частью в Крым) – это Средняя Орда». Акимбеков пишет, что эта версия Тынышпаева уже «всё же связывала историю происхождения жузов с эпохой… монгольского государства», объединяла «с известной ему информацией о распределении отдельных (курсив автора) казахских племён по тем или иным жузам», упоминала связи Младшего жуза с ногаями, хотя Тука-Тимур «никак не мог получить в XIII в. в наследство Крым и Кавказ» «от Джучи-хана», так как тука-тимурид Тохтамыш сел на сарайский трон только в 1380 г. (там же, с. 545).

С последним обстоятельством следует согласиться, но оно опять приводит нас к мысли, учитывая отношение Акимбекова к «легендано-историческому» подходу, что он всё-таки не поддерживает версию Тынышпаева, в то время как мы считаем её весьма референтной, если уточнить её в деталях.

Во-первых, Тынышпаев говорит о временах Батыя, а не о получении Тука-Тимуром Улуса от Джучи. Во-вторых, Тука-Тимур сам, намного ранее тука-тимурида Тохтамыша, действительно получил от Бату западную часть «левого крыла» Улуса Джучи после возврата из «Западного похода». В-третьих, тогда же Бату действительно выделил Шейбану (Шибану) центральную часть левого крыла Улуса Джучи, оставив его восточную часть Орду-Ежену и номинально подчинив Орду, как самому первому сыну Джучи, улусы Шейбана как пятого сына и Тука-Тимура как тринадцатого сына Джучи, по старшинству. В-четвёртых, Бату (Батый) оставался над всеми в Золотой Орде (Белой Юрте, имеющей «право на золото»), как глава всего Улуса Джучи в целом и как глава его правого крыла, к западу от Волги, поэтому улус Батыя не мог размещаться рядом с «Шейбаком», т. е. к востоку от Волги. В-пятых, ничего не говорится об уйсунях и аргынах, хотя Тынышпаев в своих материалах по «истории казахского народа» прямо упоминает их как заглавных в Старшем и Среднем жузах, поэтому Акимбеков тонко замечает, что речь идёт только об «отдельных» родах и племенах. В-шестых, ясно говорится о том, что алшыны составляли основу ногайцев, т. е. мангытов. Следовательно, алшыны как прямые политические наследники ударных «тысяч» Чингисхана действительно по праву считаются истинными казáками из древнемонгольского племени мангуд (мангу-т), «речных» су монголов. Мангуды Чингисхана считаются «младшими» либо по изначальной родословной от Бодончара, либо, что менее вероятно, из-за присоединения к «великим» еке монголам после бааринов (баринцев) во главе с великим волхвом «Старцем Усунем», и после аргынов. Последних Тынышпаев также выводит от древнемонгольского племени аргун (возможно, из состава тайджиутского союза племён, он же нукуз, он же чинос, шонос [волки], если верить ведущему современному монголоведу Скрынниковой). Таким образом, Тынышпаев существенно дополняет Левшина в части того, что хотя, кроме Уруса, некому претендовать на прототип Алаш-хана и все протожузы должны были ему номинально подчинены, тем не менее поделил казахов на протожузы не он, а Батый.

Понятно, что в советской России «нельзя было согласиться со столь явной связью казахов с Монгольской империй», и «в 1935 г. появляется работа С. Асфендиярова «История Казахстана». Она «оказала огромное влияние на развитие казахской исторической мысли в последующие годы» как образец исторического материализма, хотя её автор, как и Тынышпаев, был репрессирован в 1937 г.

По мнению Асфендиярова, «иерархия казахских жузов по старшинству была обусловлена архаическими пережитками из более ранней эпохи», однако не имела «практического смысла» и была вторична «по отношению к способу производства, в данном случае к трём естественным для Казахстана зонам ведения кочевого хозяйства», грубо говоря: Урало-Актюбинской, Чуйско-Ишимо-Тобольской и Джетысуйской. Поэтому, по Асфендиярову, «действительные причины невозможности полного политического объединения, конечно, лежали в способе производства». Акимбеков относит эту версию к «естественно-историческому», т. е. уже научному подходу в его понимании, хотя и оговаривает, что для иных научных вариантов просто «нет прямых указаний источников» (там же, с. 546). Поэтому мы имеем развитие именно этого «формационного» подхода в разных вариациях последующих за Асфендияровым учёных.

Так, в частности, В. Востров и М. Муканов, изучавшие «Родоплеменной состав и расселение казахов» в 1968 г., полагали, что «огромные территории», «слабые экономические связи» и отсутствие центральной власти «привели к усилению… трёх обособленных географических районов, являвшихся когда-то древними этническими центрами трёх групп племён». Поэтому «основу Старшего жуза составили древние уйсуны, жившие в Семиречье… Средний жуз сложился на базе древнего кыпчакского союза племён в Северном и Центральном Казахстане… ну а Младший жуз, соответственно, на базе племени алшын, жившем в Западном Казахстане». Они предприняли вполне научную попытку привязать легендарные данные о родах и племенах к «формационной» теории, тем более что заложенный Асфендияровым компромисс это позволял. Только на этом пути можно было вести действительно научные исследования жузов, по мере ослабления влияния марксистской идеологии и методологии истории, но Акимбеков счёл их версию весьма сомнительной, используя явные ошибки в их посылках. Так, нет никаких оснований полагать, что древние ираноязычные усуни, как потомки андроновской культуры, возможно также кочевые, имели отношение к пришедшим в Семиречье почти через тысячелетие древнемонгольским уйшунам (хушин). Не говоря уже о том, что «сотенная» организация «тысяч» древних монголов смешала все прежние рода и племена, без шансов на восстановление в прежних формах (там же, с. 552–553). Тем более, вряд ли и алшыны (мангут) оказались на Урале ранее уйшинов в Семиречье. Странным выглядит также приписывание ими Среднего жуза как Аргынской Орды кыпчакам, явно доминирующим до монголо-татар не столько за Уралом, сколько вообще за Волгой, и составившим один из основных факторов этнообразования современных татар России. Тем не менее путь, обозначенный Мукановым и Востровым, был конкретно-эмпирическим, не схематичным и потому очень важным направлением исторической науки, которое теперь уже можно и нужно развивать.

Т. Султанов существенно развил «формационный» подход тем, что предположил (1982) и развил (2000) последовательную смену улусов жузами в связи с «переходом от кочевания в кибитках на колёсах к разборным юртам». Этот переход каким-то особым образом привязал казахов, как единую политическую общность с внутренними генеалогическими связями, к «границам относительно устойчивых зон постоянных перекочёвок». Это обстоятельство возвысило биев как «больших людей» пастбищных общин, которые отнюдь не стремились разрушить улусную систему военно-политического деления, но для обозначения зональных сообществ, выходивших за рамки родоплеменного устройства, использовали термин «жуз», «сотня». Султанов не называет прямо «эти три естественные зоны», как Асфендияров, но полагает последовательное становление жузов, с Семиречья через центр на запад, причиной генеалогических ступеней и потому остаётся в рамках «формационной теории». «Сама идея перехода от улусов чингизидов к казахским жузам выглядит весьма привлекательно», хотя так и не обоснованной (там же, с. 551). С этим вердиктом Акимбекова пока следует согласиться.

Также и И. Ерофеева в своём «Хане Абулхаире» от 1999 г. существенно дополняет «формационный» подход «хронологической последовательностью образования этих этнотерриториальных объединений» (жузов), чем устраняет полностью достигнутый Асфендияровым и сохранённый Султановым компромисс между легендарной и естественной версиями, по мнению Акимбекова (там же, с. 548). Это просто значит, что после опять же пресловутой откочёвки Джанибека и Гирея «Старший жуз образовался первым, вторым –

Средний и лишь потом Младший», что выглядит для Акимбекова «достаточно убедительно и доказательно». Полагаем это мнение поспешным, поскольку ещё Юдин, не будучи противником «формационного» подхода, показал, что при назывании Среднего жуза Средним необходимо было планово зарезервировать место «младшего» для ещё одного, третьего жуза, и быть уверенным в его согласии на это. Как видим из этого, ни места, ни времени для процесса «постепенного формирования жузов как экономической формы хозяйственного освоения территории» (там же, с. 549) в истории Казахстана нет. Древнее не значит долгое.

Таким образом, мы имеем, по Акимбекову, шесть версий образования трёх жузов по старшинству: три «ненаучных», «легендарно-исторических» и три более-менее научных, «естественно-исторических». Из них по степени обоснованности и целостности выделяются версии Тынышпаева и Ерофеевой, но сам Акимбеков даже с поддержанной им самим версией Ерофеевой не согласен и обосновывает это беспощадными, сложно оспариваемыми доводами.

«…Устоявшиеся маршруты кочёвок, о которых, в привязке к отдельной территории, говорят сторонники формационной теории, могли появиться только после того, как в степи закончились все политические процессы, в частности борьба с ойратами, т. е. не ранее середины XVIII в. Если же представить, что жузы образовались раньше, например, в начале или середине XVII в. (когда жузы уже были. – Прим. авт.), тогда окажется, что упомянутые… территории к западу от Мугоджарских гор находились в составе Ногайской Орды, а после 1628 г. перешли под контроль ойратов (калмыков). Им же в это время принадлежала часть… Восточного Казахстана, в частности бассейн реки Иртыш. Позднее ойраты на время вытесняли казахские племена из Семиречья… В этой ситуации какое-либо последовательное создание, согласно принципу экономического районирования, организационных структур вроде жузов по направлению с юго-востока на северо-запад было практически нереальным… Это требовало политической воли, а значит, централизованной ханской власти… Настаивая на эволюции в рамках естественно-исторических процессов, её сторонники не могут найти ей обоснование в конкретных исторических условиях XVII в.», когда отдельные новые племена родом из «сотен» и «тысяч» усилились, а осознанной политики надплеменного государства по созданию жузов не было. Ни один источник не называет более или менее сильного хана типа Есима, Джангира или Тауке, «который своим решением мог создать жузы». Казахские племена, а тем более их жузы или ранее улусы, «не были территориальными объединениями», «перемещались по весьма значительной территории» и были первичны по отношению к подконтрольным территориям джуртам (юртам). Они «всегда сохраняли свою целостность и, что, может быть, важнее, общую идентичность» и «являлись носителями традиции, в том числе и по поводу принадлежности к тем или иным жузам». «Их (адептов формационной теории. – Прим. авт.) подводит необходимость следовать логике старшинства, то есть временной последовательности образования жузов от Старшего к Младшему. То есть известной к настоящему моменту информации о распределении жузов от Семиречья по направлению к Западному Казахстану. И, наконец, сторонники формационной теории не могут объяснить связи казахских жузов с предшествующей монгольской эпохой…» (там же, с. 554–556).

После этого давно назревшего блестящего заключения, которое может положить конец любой попытке применения марксистской теории «формаций» к исследованию трёхжузовости казахов, Акимбеков задаётся всё теми же вопросами о причинах образования жузов казахскими племенами и поразительной согласованности племён в отношении их «иерархии по старшинству». Он выявляет и развивает седьмую версию, отличную от «легендарных» или «формационных». Седьмая версия основана на «конкретно-политических» исследованиях этнотерриториальной близости Младшего жуза к Ногайской Орде (Вяткин, Кочекаев, Жирмунский и Трепавлов) и Старшего жуза к Могулистану (Юдин и Пищулина). Поскольку Казахстан, как правило, представлял собой конгломерат не связанных между собой ханств, постольку миграция в Казахстан восточноногайских племён на западе и могульских на востоке, ещё до их подчинения ойратам, присутствовала ещё на рубеже XVI–XVII вв. по внутриполитическим причинам. «Несмотря на родственность казахов, моголов и ногаев, а также узбеков… и чагатаев, в XV–XVI вв. политическая конкуренция между всеми ними носила весьма жёсткий характер» за «контроль над степью и доступ к оседлым регионам», так как все они как родственные казаки обладали «надплеменной идентичностью» и стремились воплотить её в собственную государственность. Но к началу XVII в. Московское государство полностью перекрыло для ногаев переправы через Волгу, отделив от восточных ногаев западных. А отделившиеся от ойратов торгоуты и дербеты (будущие калмыки) в 20-х годах того же века, обойдя казахские степи вдоль Сибири, достигли междуречья Урала – Волги и подчинили себе часть восточных ногаев. Во второй половине того же века оставшиеся в Западной Монголии ойраты/джунгары забрали у могольских ханов Восточный Туркестан (Кашгарию и иные синьцзян-уйгурские районы). Одним словом, к последней четверти XVII в. племена восточных ногаев и моголов окончательно потеряли свои журты и, соответственно, собственную «надплеменную» государственность и «оказались с запада и востока прижаты к казахским племенам». Но к тому моменту (самому концу XVII в.), когда Цэван Рабдан, уводя джунгар от истребления китайцами, начал наступление на присырдарьинские города, которые контролировали казахские ханы, жузы при Тауке-хане уже были «составной частью организации казахского общества». «То есть между победами ойратов над ногаями и моголами и тем периодом, когда у казахов образовались жузы, прошло определённое время», а война казахов с джунгарами лишь закрепила жузовое деление. «Напрашивается вывод, что к середине XVII в. должна была быть найдена политическая формула совместного сосуществования» казахов с моголами и ногаями. Моголы и ногаи уже не могли идти на Индию, Россию или Среднюю Азию, как в «старые добрые» времена казачьего доминирования кочевого мира над оседлым.

И для них, с незабытой ещё независимой самоидентификацией и славной историей, осталась теперь единственная возможность кочевать в казахском обществе. Благо, что у моголов и ногаев с казахами были общими язык, религия, хозяйство и быт, а общий враг в лице монголоязычных ойратов-буддистов, ранее не включённых Чингисханом в состав тюркомонголоязычных еке монголов как «лесной» народ, был дополнительным мощным фактором объединения всех этих казаков под властью казахских торе, джучидов.

Таким образом, образование жузов всё же носило «больше политический характер, раз в нём участвовали племена, вышедшие из других государственных образований», но «доказать эти предположения очень сложно», «остаётся неясным принцип вхождения разных племён» в состав казахских ханств. Войны, понятно, быть не могло, и каких-либо сведений о завоеваниях «пришлых» нет. И «пришлые» племена вполне могли сами, по отдельности, «войти в зависимость от отдельных чингизидов», контролирующих жизненно важные для моголов и ногаев присырдарьинские города. В жузах как политической «формуле сосуществования» не было необходимости, а моголы и ногаи вряд ли имели единых представителей для переговоров по учёту их интересов, о чём источники также молчат. Ситуация осложняется тем, что критерий условного разделения жузов по старшинству должен был быть также понятен и обычному населению. Этому отвечает только «монгольская традиция управления», а именно: «признание легитимности власти потомков Чингисхана», которое было присуще моголам, казахам и даже ногаям (там же, с. 556–564).

Поэтому Акимбеков вполне правомерно предполагает связь жузообразования от Чингисхана, но предлагает почему-то весьма запутанное объяснение деления жузов по старшинству:

«Моголы вышли из улуса Чагатая… (от распада улуса Чагатая до присоединения моголов к казахским ханам прошло как минимум столетие, и моголы вели войны с чагатаидами. – Прим. авт.). Хотя казахские ханы относились к улусу старшего сына Чингисхана Джучи и, скорее всего, являлись потомками его сына Орда-Еджена (первенца Джучи. – Прим. авт.), …в негласной чингизидской иерархии они могли уступать по значению потомкам Чагатая», так как «потомки боковой линии Джучи могли занимать более низкое место в рамках монгольской традиции, чем чагатаиды», а «сам Чагатай хотя и был вторым сыном Чингисхана, был назначен своим отцом хранителем основного правового документа Монгольской империи – Ясы». «Но в XVII в. данное преимущество не имело никакого практического смысла, в конце концов, во главе государства остались джучиды…», хотя, «что касается чингизидов Старшего жуза …встречались предположения, что они происходили из числа потомков Чагатая». «Старший жуз получил такое название, потому что племена, вошедшие в его состав, ранее находились в структуре могольских государств, которые, в свою очередь, произошли из улуса Чагатая» (там же, с. 564–565).

Учитывая все вышеприведённые обстоятельства того, что разноплеменные моголы, потеряв своё «надплеменное» государство, не были едины, были беженцами, не могли и вряд ли хотели диктовать свои условия, данная отправная посылка заключительной версии Акимбекова выглядит крайне бледно и не блещет логикой. Видимо, чтобы не объяснять, в чём конкретно состояла «негласная чингизидская иерерхия» и почему линия Джучи стала вдруг «боковой», Акимбеков прибегает даже к упоминанию подозрения со стороны «свирепого» Чагатая в отношении меркитского происхождения «благоразумного» Джучи (когда Чингисхан, скорее всего, был намерен назначить того своим преемником как старшего сына). Но эта «конспирологическая версия» могла только отдалить могольских чагатаидов, если таковые были, от жузообразования с казахскими джучидами, которым моголы уготовили более «младшее», чем им самим, место.

Далее Акимбеков пишет: «Средний жуз образовался на основе племён, признававших власть джучидов и входивших в состав Казахского ханства (казахских ханств. – Прим. авт.)», как «наиболее сильного» среди всех «родственных племён». «Название Средний появилось для определения его положения между старшим и младшим жузами (там же, с. 565)».

Получается, что сначала должны были предполагаться Старший и Младший жузы, а Средний просто отмечен по центральному расположению между ними. Странно, что Акимбеков вообще прибегает к этому аргументу, ведь он уже вполне обоснованно раскритиковал привязку Среднего жуза к значению «центральный» (там же, с. 551–552), которого придерживаются Ю. Зуев и Р. Темиргалиев. Эта привязка несерьёзна и обсуждению не подлежит. Никаких сведений о дополнительных «крыльях», да ещё и с центральным, внутри «левого крыла», не было, так же как и о том, что Средний жуз в качестве центрального (орта) мог быть главным, без чего это значение неприменимо, по крайней мере, в степной культуре. Если казахские ханства были «наиболее сильным» образованием среди всех объединяющихся племён, оно и должно было быть наиболее «старшим». Но складывается такое впечатление, что для красоты развития гипотезы Акимбеков считает старшинство жузов настолько условным, что его и учитывать не стоит. Поэтому он ещё более запутывает версию, когда применяет ещё одну, несколько отличную от первых, логику единого процесса образования трёхжузовости:

«…Младший жуз стал таковым не в силу подчинённого положения по отношению к Старшему и Среднему. Иначе это послужило бы основой конфликта ещё в ранние времена. По монгольской традиции племена, вошедшие в состав этого жуза, долгое время управлялись нечингизидами… следовательно, их место в иерархии должно было автоматически уступать первым двум… Данное распределение по старшинству, скорее всего, носило условный характер и являлось следованием традиции («монгольской традиции управления». – Прим. авт.), так как общее руководство новым Казахским ханством оставалось у ханов-джучидов из числа потомков Урус-хана. Более того, власть чингизидов из дома Джучи установилась также и в Младшем жузе. Возможно, это также было частью компромисса по присоединению ногайских племён… Таким образом… разделение казахского общества на три жуза не следует рассматривать как разъединение. Речь, скорее, идёт о форме объединения родственных племён в рамках политического компромисса на основе наиболее сильного из них Казахского ханства на фоне кризиса монгольской традиции управления. …Постепенный сход с политической арены чингизидов в процессе присоединения к Российской империи… привёл к тому, что жузы стали основной формой самоорганизации казахского общества с собственной идентификацией входящих в них племён», хотя «во время образования жузов их иерархия была данью монгольской традиции управления и не имела практического смысла…» (там же, с. 565–566).