Текст книги "Казакстан. Национальная идея и традиция"

Странно, что «монгольская традиция управления», на которую опирается всё «построение» Акимбекова, на самом деле, по его же признанию, не играет «никакой практической роли», а установление власти казахских ханов над ногаями не является свидетельством «подчинённого положения». Если учесть, что именно ногайские эдегеиды, наряду с барласскими тимуридами, в своё время манипулировали торе и тем самым снизили их авторитет в степи, просто «дань традиции» вряд ли подойдёт для объяснения их мирного вхождения. Тем более, что ногаи вполне могли найти своих номинальных чингизидов, какие у них были до присоединения к казахам. Легче предположить, что «надплеменные» ногаи, как и «надплеменные» моголы, действительно были родственными племенами с «надплеменными» казахами, и их политическая принадлежность к торе, а также связь генеалогии их племён с генеалогией торе были уже известны к моменту присоединения к казахам. Только в этом смысле условность такого строгого, т. е. прямого, пусть и номинального, старшинства всех родов и племён сквозь все жузы была бы приемлема как для казахов, так и для ногаев с моголами, лишившихся своих династий торе.

Также странно, почему жузовая иерархия казахских племён вдруг стала обретать значение после схода торе с политической сцены ближе к XX в., когда все традиции казахов уже претерпевали трансформацию, если иерархия жузов как анахронизм «не имела практического смысла» с самого начала и была всего лишь «данью монгольской традиции управления». Создаётся ощущение, что Акимбеков иногда излишне использует как заклинание введённый им термин «монгольская традиция управления» и прячется за него, когда возникают некоторые противоречия в его посылках и выводах. Более того, сам термин предполагает, что племена древних монголов не имеют этнического отношения к казахским племенам и от них осталась только политическая «традиция управления». Хотя всем и ему давно известно, что казахские алшины как прямые наследники мангытских ногаев в основном и есть древнемонгольские мангуды, ураганные атаки которых вызвали к жизни понятие «казачья лава». Также самоочевидно, что древнемонгольское племя уйшун (хушин) скорее дало начало Усуньской Орде, чем потомки ираноязычных саков под названием усуней, и по времени существования, и по культурно-бытовым признакам образа жизни. Бесспорным также является и то, что Средний жуз как Аргынская Орда скорее проистекает от древнемонгольских аргунов, чем от кыпчаков, которые под русским названием половцы жили намного западнее Волги и не могли сохраниться как доминирующее племя в империи Чингисхана даже на западе, среди ногайцев. Пора сбросить с себя эти догматические оковы исторического материализма и признать главенство политических факторов над экономическими в реальной жизни. Экономические интересы невозможно реализовать вне рамок политической деятельности населения и экономической политики государства. А культурно-бытовые факторы всегда обусловливают политические пристрастия и стремятся к обособлению и сохранению себя через собственную государственность и язык на определённой территории. За исключением этой идеологически и методологически обусловленной неточности термина «монгольская традиция управления», «Историю степей…» Акимбекова следует признать блестящей и энциклопедической, хотя и с множеством повторений. Акимбеков сам заключает её фразами, которые подтверждают правоту народных шежире казахов, выводящих себя от древних монголов – казаков Чингисхана:

«…Казахи остались последним крупным кочевым народом…

В какой-то мере наряду с монголами казахи являются наследниками или последними осколками… прежней кочевой имперской государственности, некогда игравшей огромную роль в истории» (там же, с. 583). «С исчезновением во второй половине XIX в. в казахском обществе традиции осуществления власти чингизидами фактически закончилась история грандиозных общественно-политических перемен в степной Евразии, начавшихся в Монгольской империи Чингисхана… Казахское общество оказалось последним из тех, где данная традиция продолжалась так долго. …В результате казахи к началу XX в. широко распространились по степным территориям… к востоку от Волги вплоть до Западной Монголии… сохранив при этом общую идентичность» (с. 566–567).

Идентичность с древнемонголами сильно отличает казахов от современных монголов, которые сначала отняли власть у чингизидов уже в конце XIV в., затем китаизировались и, наконец, действительно сменили религию по содержанию, а не по форме, став истыми буддистами. Казахи же не предали забвению Закон Чингисхана со всеми его атрибутами тенгрианства и зашифровали его, по мнению Чокана Валиханова, в казахском исламе в виде поклонения Кудаю как Вечному Небу, духам предков Аруах, солнца и луны Тэнер-Ай, земли и воды Жер-Су. Таким образом, в Казахстане власть династии Чингисхана закончилась лишь через 650 лет после его смерти, что вряд ли было просто «данью традиции». На протяжении почти всего II тысячелетия это и была, собственно, традиция, причём коренная, этническая. В истории не было ещё примера такой длинной династии. Поэтому казахи имеют право гордиться тем, что основатель их государственности признан человеком прошедшего тысячелетия, но должны раз и навсегда осознать, что он сам себя называл монголом, и то, что братские племена Казахстана и Монголии являются на сегодня всё-таки разными историко-культурными и этнополитическими общностями.

* * *

Теперь, под конец затянувшегося предисловия, разберём то, что критики пишут в отношении казачьей концепции этногенеза кочевых казахов и ответим на их вопросы и доводы.

Ответы на вопросы Мамбета Койгельдиева и др.

Вопрос 1. «Выделив как главное свойство казахов «казачью» свободу индивидуумов, автор не замечает… естественное стремление… к единству, взаимопомощи и, наконец, к государственной независимости … элементарную связь между индивидуальной и национальной свободой, их взаимообусловленность. …Если бы казахский народ не поднялся от пут первобытной, дикой свободы до осознания всеобщей, национальной свободы – разве мог бы он вообще выжить, отстоять свою культуру, независимость, эту землю – огромную евразийскую равнину – от многочисленных азиатских и европейских завоевателей?».

С правоведческой и политологической точек зрения внутриполитическая, т. е. индивидуальная, свобода никак не отрицает и даже, наоборот, предполагает внешнеполитическую, государственную независимость. Что касается исторической точки зрения, то казахи действительно жили в Голодной степи, которая вряд ли представляла для кого-то интерес до начала XX в., по соотношению выгод и затрат. И, к сожалению, казахи в силу своего казачьего статуса и мироощущения действительно имели слабое стремление к соблюдению интересов централизованного государства, если оно не давало им выхода на оседлое население для торговли с ним или обложения его данью. Это мироощущение вовсе не отрицает общепризнанную, чисто социальную «тесную солидарность свободных индивидуумов» в условиях казачьего и степного быта. При этом критики не заметили целого раздела книги о том, что автор не считал кочевое казахское общество первобытным и диким, и, более того, он не считал его даже традиционным в собственно научно-историческом, узком смысле этого слова.

Вопрос 2. «Если «казачество» как система ценностей и было в нашей истории, то для современности это – лишь пустой звук, так как речь идет о мёртвой традиции. …В XVIII, а то и в XV веке казахское общество уже было «азиатским», «восточным» (то есть феодальным), а черты, присущие «младенческой» поре, проявлялись весьма слабо. Представим себе, что кто-то стал бы звать современных русских к восстановлению древнеславянских языческих ценностей и институтов, игнорируя то, что привнесло в их сознание христианство, петровская эпоха и т. п.».

То, что моими критиками «казачество» в этногенезе казахов признано системой ценностей, уже является большим научным достижением в историографии Казахстана. В 1995 г. нельзя было по данному открытию «походя проходиться». Это во-первых.

Во-вторых, прошлые исторические события, не говоря уже о традициях, всегда обусловливают, в той или иной форме и «при прочих равных условиях», настоящие события, особенно если речь идёт о ценностных ориентациях людей. В-третьих, книга была посвящена аргументации того, что кочевого феодализма, не говоря уже о крепостном праве и патриархально-деспотическом рабстве, у кочевых казахов на институциональном уровне не было. Казахи имели особые социальные отношения, отличные от азиатских (в частности) и от восточных (в целом). В обоснование этого были приведены авторитетные исследования и репрезентативные источники, в том числе и более позднего времени, чем XVIII в.

Но критики просто не обращают на эти аргументы внимания. Никто из нас не призывает возрождать языческие ценности и институты русских или казахов. Но пока нет серьёзных оснований отрицать, что они повлияли на этнические свойства этих народов. Форма и мера как православия русских в Петровскую эпоху, так и казахского ислама в послемонгольскую эпоху были в своё время априори обусловлены этими ценностями и институтами. Мы призываем лишь к тому, чтобы учитывать их все и использовать только в лучшей их части.

Вопрос 3. «Методологически неверно противопоставлять древнее общество сменившему его средневековому. …У нашего автора получилось – школьник лучше профессора (ничего совершеннее «казачьего» общества придумать нельзя, оно прогрессивнее и Китая, и России, превосходит даже индустриальное!). Переход на аграрную ступень оценивается, словно ошибка истории. Так ли это? В работе говорится, что древние казахи были похожи на англосаксонские племена «в период младенчества». Почему же тогда казахов надо лишать такого же права на «взросление» (как и у других народов), и приобретение нашими предками средневековых черт должно казаться упадком, порчей?».

Признаю, что несколько идеализировал институт тюркского казачества. Многое в нём, как открывается мне сейчас, должно было отжить в социальном развитии общества. Но это не отменяет исторического факта происхождения от него современных казахов как этноса. При этом повторимся: в книге особо оговаривается, что казахское кочевое общество не было обществом «древним», в смысле истинной традиционности, и оно не стало «средневековым», в смысле феодальности его устройства. Естественно, в нём не было промышленности, а скотоводство сплошь являлось сельскохозяйственным, но оно не было аграрным обществом, в собственно историческом смысле этого слова, вплоть до советской «седентарной» коллективизации. К тому же в представленной мной работе если и есть противопоставления, то они, как правило, являются неотъемлемой частью сравнительного анализа. Также считаю важным уточнить, что в работе говорилось только о схожести (и не более) культурного быта и ценностей кочевых скотоводов казахов и кочевых хлебопашцев древнегерманцев. Если речь и шла о схожести с англосаксами, то только в части сравнения обычного права казахов с англосаксонской системой общего права. Не стану при этом отрицать, что в то время, да и сейчас, мне лично хотелось бы, чтобы наше казахстанское право развивалось в данном направлении. Вот здесь именно критики уличили меня вполне обоснованно.

Вопрос 4. «Вообще, стоит обратить внимание на полное пренебрежение автора к национальным источникам, будь то фольклор, произведения акынов и жырау или национальной интеллигенции. Можно ли написать полноценное историческое исследование о народе, находясь на поводу у европейских учёных (по сути, внешних наблюдателей) без знания альтернативного источника – произведений самого народа. …Многих перекосов и нелепых утверждений можно было избежать и в данной работе, будь её автор более внимателен к голосу самого народа».

Вполне справедливая претензия, поскольку круг использованных мной источников и исследований действительно неизмеримо узок. Уже в то время мной могло бы быть использовано для обоснования моих утверждений намного больше разнообразных и основательных источников. Более того, я признаю, что мне не хватало знания родного языка. Я глубоко сожалею, что, как и другие шала-казахи, был лишён всей полноты культурного наследия своей национальности (этноса), поскольку как тогда, так и сейчас горжусь тем, что казах. Тем не менее, в целях служения своему народу, считаю важным подчеркнуть, что не должно ни у кого возникать иллюзии, будто сколь-нибудь научно обоснованную историю Казахстана можно исследовать без знания русского языка.

Простая объективная причина – практическое отсутствие национальных авторов письменных исторических источников, а также полное отсутствие качественно переведённых на казахский язык каких-либо исторических источников по истории кочевого Казахстана. Без письменных источников произвести фиксацию и, соответственно, верификацию разнородных и противоречивых фольклорных и иных народных преданий абсолютно невозможно. При этом нельзя не согласиться, что в памяти народа давно отражены те самоочевидные истины, к расшифровкам которых официальная историческая наука Казахстана только недавно подошла. К примеру, в фольклорной памяти народа нет гибели «своего» города Отрара от «пришлых» монголов, зато прекрасно отражена прямая связь казахов с Чингисханом и Казрет Кожой (Ахмет Яссауи). В то время как до наших дней в официальной историографии Казахстана господствовали если не панегирики по сгоревшим библиотекам Отрара, то мнение о кыпчакском, а не древнемонгольском сложении казахского этноса и государства, а также о суннитском, а не суфийском происхождении казахского ислама.

Всё намного сложнее. С одной стороны, нельзя впадать в мифологизацию истории на основе собственного домысливания народных преданий, как это делают некоторые авторы типа Багитжана Адилова или Калибека Даниярова (к примеру, найманы выводятся от Noi Man – «северного человека»). А с другой – нельзя оставаться в плену заданных стереотипов научного мышления, обусловленных порою идеологическими факторами и никак не рассматривающих вполне подтверждённые факты и самоочевидные истины, которые им противоречат.

В завершение этого абзаца также нельзя не остановиться на именах «европейских учёных, «по сути, внешних наблюдателей», упомянутых критиками. Речь идёт, прежде всего, о Радлове и Левшине, которые жили среди казахов, по-разному к ним относились, но произвели поистине титаническую работу по систематической фиксации исторических данных и этнографического материала. Не признавать их заслуг перед этнографией и историографией Казахстана – это всё равно что не признавать заслуг Затаевича по систематизации и сохранению музыкального наследия казахского фольклора. Такие всесторонне образованные, страстно увлечённые своим предметом люди, как Радлов, Затаевич и др., вряд ли ещё появятся в Казахстане. Самое меньшее, что мы можем сделать для них – быть только благодарными за ту любовь, которую они нам подарили…

Вопрос 5. «…Одна из главных идей книги – идея о том, что у казахов якобы никогда не было этнического (родоплеменного, национального) сознания, национальной солидарности… В действительности нет никаких оснований говорить о «правах человека» в древности, тем более в аграрном (феодальном) обществе. Но автор изо всех сил стремится доказать, что истинного казаха интересовала только личная свобода, а на свободу народа и страны ему было, фигурально выражаясь, попросту наплевать. …Все длинные рассуждения, копания в древности нужны для того, чтобы заявить: «Казахи в силу казачества не станут сторонниками этнократического государства!».

Последнее выражение, приписываемое мне, несмотря на вольность и утрированность цитаты, довольно точно отражает мои политические и идеологические взгляды. По неопытности и неискушённости они привнесены мной в чисто научное исследование, чем придали ему в последней главе стиль политического памфлета. Но тому виной радость и удивительность научного познания, а не преднамеренная схема искажения фактов. Свидетельство тому – моё введение к работе, где описан путь неожиданно вынужденного отхода от схематичного признания кочевых казахов традиционным обществом, которое якобы не приемлет рыночные нормы морали и потому в процессе модернизации массово маргинализируется. Что же касается национального сознания и солидарности, то в этой работе доказывалось, как ни странно, обратное: казачий статус свободного состояния личности являлся важнейшим признаком этнического самосознания и солидарности казахов. В работе говорилось лишь то, что родоплеменное деление казахов было основано не на кровно-родственной природе, а на потестарно-политической. Это делало так называемое «родоплеменное» сознание казахов особенно явственным и закоренелым вплоть до XX в. О правах человека в современном смысле этого слова, конечно же, речи не шло, но, как правило, хан казнить казаха без суда биев не осмеливался. Это исторический факт, между прочим.

Вопрос 6. «Если доказана «казачья», западная сущность народа, то откуда всё-таки черпает свои силы национальная идея? Эти «грехи» списываются на счёт пагубного влияния Средней Азии, проклятого Ташкента, а наиболее легко подхватывают эту «заразу» южные казахи… Эта идейка – поистине кульминация воспалённого воображения автора. …Юг по-прежнему остаётся оплотом национально-культурного возрождения. Но кое-кому оказалось выгодным теперь противопоставить Юг и Север… Вообще, деление на Север и Юг по культурно-психологическим показателям весьма условно и зыбко. Например, как объяснит уважаемый автор такой факт, что казахи Мангистау и Устюрта – казалось бы, далекие от ташкентско-кокандского фанатизма свободолюбивые и гордые адайцы – отличались религиозным пылом? Почему южный присырдарьинский город Туркестан был резиденцией казахских ханов и общенациональной духовной святыней? И по какой закономерности (если национальность – это «болезнь» южан) идеологами освободительного движения начала XX века выступили казахи восточного, западного и других регионов?!».

Если начать с последнего вопроса, который не имеет отношения к теме, то в начале XX в., кроме просоветских и антисоветских восстаний, мне ничего неизвестно. Исследования Р. Темиргалиева вполне обстоятельно отразили то обстоятельство, что только выступления Кенесары-хана могут обоснованно рассматриваться как действительная борьба за национальную независимость, если не брать в расчёт требование Алаш-Орды по национальной автономии. Что касается Туркестана, то он действительно время от времени бывал резиденцией казахских ханов, хотя они там фактически не жили (по «закону Чингисхана»), но всегда стремились к управлению им, как и иными присырьдарьинскими городами. Эти города были им нужны в целях налогообложения их жителей или хотя бы для сохранения рынков сбыта для скотоводческой продукции своих кочевников-казаков, что помогало ханам соответственно сохранить власть над своими родоначальниками, что хорошо описал С. Акимбеков в своей «Истории степей…».

Касательно Туркестана как общенациональной духовной святыни казахов в критикуемой книге подробно объяснено, что там захоронен великий для всех степняков суфий Ходжа Ахмет Яссави (последователь Арыстан Баба). Кожа Ахмет Яссауи проповедовал как дервиш в степи гибкую форму ислама, и казахи чтят его как одного из основателей рода Кожа, так называемого «асыл сьёока». Кстати, паломничество в Туркестан для истинных мусульман несравнимо с хаджем в Мекку, а для казахов это было (и есть) вполне приемлемым и сравнимым явлением, если не более важным.

Касательно адайцев: их общеизвестный пыл в отношении ислама не так важен, как само содержание их ислама, а оно было весьма далеко от мусульманских канонов, так как адайцы по определению – казахи. Казахи всегда поклонялись и будут поклоняться, прежде всего, духам предков, наивно полагая их исламскими святынями (феномены различных Ата Баба и Аруахов), что напрямую запрещено Кораном. В этом смысле даже «южане», т. е. ташкентско-кокандский субэтнос казахов, всегда останутся казахами, и вряд ли соседи узбеки примут их за истинных правоверных (мусульман).

Вообще, в представленной мной тогда книге не было ни указания Ташкента «проклятым», ни цели «противопоставления Юга» ни Северу, ни всем трём жузам. Была только неосторожная констатация факта наличия субэтноса «южан» среди казахов в прежние времена и использование этого факта для объяснения единичных пока проявлений исламского фундаментализма в Казахстане. На фоне моей экзальтированности по поводу открытия казачьего происхождения казахов такое одностороннее объяснение, конечно же, выглядит несколько категоричным и неосторожным, за что я приношу свои глубокие извинения всем читателям этого труда.

При этом в сердцах мне приходится признать, что данные оппоненты сами заостряют и утрируют защищаемые мной позиции, противопоставляют всё всему, провоцируют политизацию научной полемики и доходят, по сути, до приписывания мне своих домыслов, а не моего конкретного текста. В частности, мной не отождествлялась казачья свобода с западной, а, наоборот, подчёркивалось её своеобразие. Казачья свобода была открыта для личного общения, в отличие от западной, закрытой от вмешательства частной сферы жизни (т. н. «прайвиси»). В завершение этого абзаца хотелось бы обратить внимание критиков, что понятие национальной идеи много шире национализма как обособления национальности посредством собственной государственности. Национальная идея черпает свои силы и зиждется на характере и миссии народа, который может быть представлен не только на уровне этнической национальности, но и на уровне гражданской нации.

Вопрос 7. «Можно привести немало примеров произвольного обращения автора с историческими фактами. Так, например, оказывается, казахская интеллигенция в лице Алаш-Орды в период гражданской войны, предав русских казаков, нарушила с ними договор и тем самым обрекла народ Союза Алаш на всенародную казахстанскую трагедию, на массовое его вымирание в XX веке. В действительности же казахский народ, тем более его интеллигенция, ничего общего с военным казачеством не имел, и лишь суровая реальность гражданского противостояния 1918 года подтолкнула алаш-ордынцев заключить временное соглашение с дутовцами, которое, кстати, было нарушено, прежде всего, руководством казачьих войск. …Казахстан создал в начале XX века чисто буржуазное по своим либеральным ценностям правительство Алаш-Орду – вторит автор большевистским историкам 30-х годов. Сегодня исчерпывающе доказан факт, что лидеров казахского национально-освободительного движения волновало не классовое содержание создаваемого ими правительства (Алаш-Орды), а более всего – завоевание политической национальной независимости. Кстати, это уже не первый случай, когда местный автор демонстрирует полную неосведомлённость или пренебрежение относительно алашской интеллигенции».

Признаю, что вышеприведённый критиками пассаж действительно имел место, был явно поэтическим и морализаторским отклонением и допуском. Во всём остальном, что касается буржуазности и неоднократных обращений Алаш-Орды за союзом к белоказачьим войскам (не только к Дутову), нет смысла входить в особую полемику. Не только буржуазность, но и «западничество» лидера Алаш-Орды А. Букейханова общеизвестны и вполне обоснованы широкодоступными источниками. В частности, речь идёт об утверждённом им в 1911 г. «Уставе Казахского Народа», составленном его соратником Барлыбеком Сыртановым по примеру Конституции США. Этот Устав среди прочих либерально-демократических принципов постулирует разделение властей и основывается на том, что «все живущие на казахской земле равноправны». В ту эпоху, радикально ориентированную на всеобщее равенство, это было весьма либерально и консервативно в смысле формально-юридического равноправия, а не фактического социального равенства.

Вопрос 8. «В книге особая тенденциозность проявляется к исламу и вообще Востоку… Протаскивается безнадёжно устаревший тезис о противоположности ислама и суфизма, шокирует оценка Яссави, который якобы звал к «естественной радости земной жизни». Исламское просвещение, согласно автору, – источник фанатизма. …Абсолютно голословно звучит положение о «всенародном, многовековом противодействии» казахского народа исламу. Поскольку не удалось найти ни единого факта в его пользу, то ничего не оставалось, кроме как объявить его «негласным». Между тем, если обратиться к своему народу, в его сознании ислам всегда был высшим цивилизующим началом и оценивался позитивно. Ещё в XVIII веке Бухар жырау (народный сказатель, не замешанный в «фанатизме») пел: «Первое вам пожелание – жить, как велел Аллах… в сутки свершать пять раз древний святой намаз».

Если «особая тенденциозность» к исламу была в книге проявлена, то я приношу свои извинения всем мусульманам Казахстана.

Я сам являюсь мусульманином по определению, так как родился казахом. Цель книги была только исследовать истоки неприверженности большинства казахов к исламскому фанатизму, проистекающему из фундаментализма. В отношении тезиса противоположности суфизма и ислама – не помню такого в представленной мной книге. Касательно же оценки Яссави как суфия «и, следовательно, позитивно воспринимающего естественную радость жизни», признаю, что это было весьма вольное допущение и надеюсь, что оно не бросит тень на достоверность приведённых мной показаний Вамбери в его «Истории Бохары» о том, что степняки посмеивались над муллами «как половинами человека» и «позволяли руководить собой» лишь «чудотворцу Казрет Коже». Что же касается негласного и всенародного противодействия степняков распространению ислама в степи, то в книге было достаточно ссылок на источники, не считая приведённого критиками пожелания Бухар жырау казахам в XVIII в., которое явно свидетельствует о том же. Казахи, тогда называвшие себя мусульманами, всё ещё не жили, «как велел Аллах», и «не совершали пять раз древний святой намаз». Вряд ли они совершают это и сегодня в большинстве своём, поэтому их как не считали, так и не считают во внешнем мире истинными мусульманами.

Вопрос 9. «В заключение автор в своей почти патологической страсти доказать американское происхождение казахского народа не пренебрегает и таким веским аргументом, как «удивительная схожесть ковбойских узоров на сапогах с казахскими». Книга эта – отнюдь не безобидные забавные фантазии… Это больше походит на заведомо продуманный расчёт. То есть рассуждения о древнем происхождении народа, прелестях «казачьего» образа жизни, критика имперской политики царизма и большевиков и прочая демагогия должны были служить прикрытием, за которым скрывается главная цель – придать казахской истории некий расплывчатый, отвлечённый универсализм, а казахам – приписать врождённую предрасположенность к абстрактному статусу «гражданина мира». Тем самым делается попытка подорвать национальную идею, навязать народу чуждые ценности. Объективно книга призвана не «вернуть Казахстану историю» (как даже захотелось автору), но вызвать вполне конкретные последствия – внести раскол между южными и северными казахами, между казахами и исламским миром и т. д. Другими словами, всюду сеять недоверие, нагнетать напряжённость (в том числе и прогнозами, что «в XXI веке Казахстан может стать тоталитарным государством»)».

В книге говорилось о схожести эмигрантской истории США и казачьей истории Казахстана, а не об американском происхождении казахов. Полагаю эту подмену понятий со стороны критиков полемическим увлечением, а не намерением приговорить автора к общественному осуждению. «Ковбойские узоры» признаю публицистическим и поэтическим отвлечением, бросающим тень на фундаментальность исследования и дающим критикам право огульно обвинить меня в «навязывании чуждых ценностей». В самом начале предисловия мной, с высоты прожитых лет, была признана радикальность политических и правовых оценок в отношении проведённого тогда референдума о продлении полномочий Президента РК. Несмотря на правовой казус, он был вполне легитимен с политологической точки зрения, так как действительно подавляющее большинство электората полностью поддерживало и Президента, и идею того референдума от 1995 г. Моё предупреждение о пути Казахстана к тоталитарному обществу было чисто теоретическим (по Ясперсу) и не подтвердилось на практическом опыте. Казахстан не стал тоталитарным, и неизвестно, был бы он признан международным сообществом «страной с рыночной экономикой», не проведи он тогда того референдума. Повторюсь ещё раз, что последнюю главу книги следует рассматривать как публицистическую, а не как научную, историческую.

Несмотря на давность и политизированность статьи М. Койгельдиева и Н. Нуртазиной, было важным ответить на все основные их тезисы, так как они до сих пор лежат в основе застоя научного развития определённого, весьма авторитетного и действительно заслуженного круга историков Казахстана.

Первое издание книги: «Правовая и экономическая модернизация традиционной структуры Казахстана», с выходными данными от 1995 г.