Текст книги "Каблограмма"

Канат Омар
Каблограмма

об авторе

Канат Омар родился в Павлодарской области в 1971 году. Закончил Санкт-Петербургскую Государственную Академию культуры по специальности «режиссер киновидеостудии». С 2001 в Астане. Публикации с 1988 года в журналах «Арион», «Воздух», «Новая Юность», «Простор», «Аполлинарий», сетевых журналах TextOnly, РЕЦ и др. Участник антологий «Явь и сны: Новая поэзия Казахстана» (2001) и «Освобождённый Улисс: Современная русская поэзия за пределами России», а также ряда коллективных сборников. Автор трех книг, опубликованных казахстанскими издательствами. Участник московского Биеннале поэтов-2003

предисловие
Из-под воды

Смеющаяся рыба не только походила бы на нас – она смеялась бы над нами – ужасающая штука.

Э. Уайнбергер

Уильям Кук и Чарльз Уитстоун получили патент на телеграфную связь в 1836 году. Через три года после этого, в 1839-м, появилась первая рабочая линия. С этого момента началось обсуждение идеи трансатлантического кабеля. Уже в 1840 году Сэмюэль Морзе высказал уверенность в том, что со временем такой кабель будет проложен. На эксперименты ушло десять лет, и в 1850 году первый подводный телеграфный кабель соединил Англию и Францию. В том же 1850-м Епископ Джон Т. Муллок, глава Римско-Католической Церкви Ньюфаундленда, предложил провести телеграфную линию через леса от города Сэйнт-Джонс до мыса Рэй, а затем проложить оттуда подводный кабель до Новой Шотландии через пролив Кэбот Стрэйт.

Публикации Каната Омара в сколько-нибудь доступных широкой публике изданиях можно пересчитать по пальцам одной руки. При этом «Каблограмма» – третья (а если считать первый самиздатский сборник 1989 года – то четвёртая) его книга. Конечно, внимательный читатель современной поэзии мог заметить публикации Омара в «Новой Юности», «Арионе», «Воздухе», сетевом журнале TextOnly или в антологии «Освобождённый Улисс». Но сколько-нибудь представительный корпус текстов российскому читателю до сих пор представлен не был. В том, что касается русских поэтов, живущих за рубежом (пусть даже и на пространстве бывшего СССР) это, в общем, не такая уж редкая ситуация. Часто это связано с тем, что поэт, оказавшийся вне российского культурного пространства, работает с поэтикой, далеко отстоящей от «нерва» культурного пространства языковой метрополии. Иногда такая работа на дальних полях случайно задевает этот самый нерв, иногда этого долго не происходит. Бывает, что попечением хорошего издателя, плоды долгой работы на (кажущейся) периферии вдруг оказываются в центре внимания. «Каблограмма» этого более чем заслуживает.

Примерно в то же время похожая идея пришла в голову Фредерику Н. Гисборну, инженеру-телеграфисту из Новой Шотландии. Весной 1851 года, Гисборн получил грант от властей Новой Шотландии, основал компанию и начал постройку наземной телеграфной линии. В 1853 году компания разорилась, а самого Гисборна арестовали за долги. В 1854 его познакомили с Сайрусом Филдом, который, после консультаций с Гисборном, предложил более масштабный проект: прокладку кабеля по дну Атлантического океана.

Одна из самых заметных особенностей текстов Омара – их многоголосие. Оно, с одной стороны, буквально. Здесь Введенский («просыпайся бегемот / житель выжженных болот / отвечай без промедленья / олин ты или ты ленин») перекликается с Айги («снегопад во всю ширь»), а отсылка к Мандельштаму (хрипит сверчок а море бьётся ровно / гремит сверчок а море море бьётся) соседствует с почти Звягинцевым («месопотамия моя / зачем ты вся be-bop-a-lula / такая выгнутая вся / на цыпочках и фу-ты ну-ты»). С другой стороны, это многоголосие вовсе не ограничивается свободной игрой культурных ассоциаций. Звук и голос для Омара вообще необыкновенно важны. Медсёстры «раздают инвалидам и детям / нет не ампулы смерти / а смех с хрипотцой», маленький самаркандский базар «визжит в истоме полудня», Тютчев грохочет, простыни хлопают на ветру, прозрачные колибри стрекочут даже под водой. Мир предстаёт иногда какофонией, а иногда симфонией голосов, которые маркируют индивидуальность не только тех, кто говорит, но и тех, кто вовсе лишён речи. Говорение в этом мире присуще (и то не всегда) только авторской инстанции, а все остальные, хотя и ведут разговор, но нечленораздельно. Маленькая девочка лопочет и гулит, а рыба, плывущая к ней владонь, кричит ей: «я юки юки алло алло», пытаясь назвать себя. Девочка ничего не слышит, разговор не происходит, не выпрастывается из агуканья, и дальнейшее оказывается молчанием «на снегу / в декабрьской степи / где и сугробы в диковинку не то что единороги». Слышащий окружён бормотанием, шумом, доязыковой стихией, из которой вдруг иногда выплывает случайное «да» или другое, такое же короткое слово. Выплывает, выныривает на поверхность, как бы из-под воды, хорошо, как известно, проводящей звук, но непригодной для обмена голосовыми сообщениями.

Филд ничего не понимал в прокладке подводных кабелей. Он, однако, проконсультировался с Морзе и со специалистом по океанографии, лейтенантом Мэтью Маури. Филд включил схему Гисборна в свой план в качестве первого этапа более масштабного проекта, после чего начал переговоры с властями Нью-Йорка и Ньюфаундленда, а также с Лондонской Телеграфной Компанией о прокладке трансатлантического кабеля. Сначала нужно было проложить кабель между Сэйнт-Джоном и Новой Шотландией. Первая попытка, предпринятая в 1855 году, закончилась неудачей (баржа, с которой клали кабель, затонула), однако уже на следующий год первый подводный телеграфный кабель связал мыс Рэй ибухту Эспай.

Поэтика Омара – это прежде всего поэтика мелких деталей. Не «простые истории», которые, как известно, можно найти behind everything, а ещё более мелкие дребезги, не складывающиеся в связный нарратив. Случайно увиденная пустая стограммовая бутылочка из-под коньяка в лифте многоэтажки хотя бы может постоять за себя, рассказав свидетелю обстоятельную историю о том, как устроена жизнь человека, который выпил её за пятнадцать минут до того, как мы её обнаружили. Омара интересуют вещи, которые могут связать буквально два-три слова, не больше: не фильм с Настасьей Кински, а «кусок киноплёнки», «водосточная буквица», «чёрный бархат родинки», «ватмана дряхлого кусок», «носовые платки однодневки», – вот они, настоящие герои этих текстов, которые не могут сказать, не говорят, а только протягивают руки. Почти каждое стихотворение книги вслушивается в эти жесты отчаяния и беззвучные мольбы о произнесении. Омар не делает вид, что он всегда разбирает, что хотят сказать эти «маленькие люди» мира вещей: если слышит, то честно переводит, если нет, – оставляет читателю чистую фиксацию жеста, без мне-кажется-интерпретаций. Вдруг читатель разберёт то, что не удалось разобрать автору. Шанс всегда остаётся, пластика предметов не просто разомкнута для перевода и пересказа, а разомкнута зачем-то: всегда есть шанс понять, что действительно произошло. Платки – однодневки, «игрушки пускаются в пляс / и сразу же догорают», но важно другое: всей этой мошкаре есть, что сказать, их можно понять правильно или неправильно, точка отсчёта существует.

После удачного завершения первого этапа прокладки кабеля, Филд направил основные усилия на трансатлантическую часть проекта. Часть необходимых средств была выручена от продажи акций Атлантической Телеграфной Компании. Четверть необходимого капитала вложил сам Филд. Первый кабель был медным (26 кг/км), с трёхслойным гуттаперчивым покрытием, которое само по себе весило больше кабеля: 64 кг/км. Кабель был изготовлен совместными усилиями двух британских компаний: – Glass, Elliot & Co., базировавшейся в Гринвиче, и R. S. Newall & Co., чья штаб-квартира размещалась в Ливерпуле. Британское правительство субсидировало проект в размере тысячи четырёхсот фунтов в год, а также предоставило корабли для проведения работ. Филд также получал субсидии от Конгресса США (соответствующий билль был принят большинством в один голос).

Книга Омара – о коммуникации и о её невозможности. Автор (или кто за него) вслушивается в голоса малых сих, но, кажется, не различает речи. Не потому что его слух недостаточно хорош, тем более не потому, что он прилагает недостаточно усилий. Просто «рядом мигает немое кино / и вырваться невозможно», соблазн чистого видения не то, чтобы слишком велик, а просто «варварская роспись дня» застит, вспыхивает заново, «не пройдёт и недели». Там, где «родители хотели стать разведчиками», увидеть, дети оказываются «спутниковыми наводчиками / матерными переводчиками», то есть, их зрение и едва обретённая речь сужаются до небольших секторов. Внуки и вовсе шастают «по окраинам / завывающих руин эпохи раннего / каннибализма постиндустриального сверхточечного». Проект распознавания образов и превращения их в речь терпит неудачу, возвращаясь в до-речевое, тёмное, воющее пространство: в панкеевский детский сон, к игрушечным, но зрячим, видящим тебя, и оттого бесконечно страшным волкам Мандельштама.

Первая попытка, предпринятая в 1857 году, окончилась неудачей. Кабель, который прокладывали специально оборудованные для этой цели корабли «Ниагара» и «Агамемнон», порвался сначала в первый же день, а потом, после ремонта, оборвался снова на глубине в 3 200 метров. Предприятие было отложено на год. Следующим летом, после ряда экспериментов в Бискайском заливе оба корабля снова вышли в море с тем, чтобы встретиться в центре Атлантики. 26 июня кабель снова порвался – в первый раз на расстоянии пяти с половиной километров, затем во второй раз, – когда было пройдено уже сто километров и, наконец, в третий – на расстоянии трёхсот семидесяти километров от берега. Корабли вернулись к месту дислокации чтобы предпринять ещё одну попытку, которая увенчалась успехом в десятых числах августа. Шестнадцатого числа королева Виктория послала президенту США Джеймсу Бьюкенену поздравительную телеграмму, вкоторой выражалась надежда на укрепление связи между нациями, «чья дружба основана на общих интересах и взаимном уважении». Президент в ответной телеграмме отметил, что прокладка трансатлантического кабеля – «это триумф более важный, нежели любой из тех, что были завоеваны оружием, поскольку он более важен для человечества». «Пусть трансатлантический телеграф (да благословят его Небеса), – писал Бьюкенен, – свяжет родственные нации узами вечного мира и дружбы, станет инструментом Божественного Провидения в деле распространения религии, цивилизации, свободы и закона по всему миру».

Только там, где моментальный фрагмент настоящего обретает рану, стигму, ангину, – там паттерн из вспыхивающих и гаснущих огней схлопывается в точку: «так моя девочка так только так только так только так». «Бунт согласных и гласных» бьётся в припадке только там, «где уже катастрофа». Где опыт получает предельное измерение, там не говорящее обретает речь. Осторожную, тихую, но уже речь, размечающую пространство, расставляющую «запятые и паузы / чтобы не ранили воздух не дышали не двигались», слишком осторожно, но расставляющую вешки, уже не справляющуюся без грамматики, уже додумавшуюся до синтаксиса, выросшую до морфологии. Книга заканчивается вот чем:

 
повисли паузы на меху
на сучьях января
воздух дымится на солнце
недоумевает о чём это они
серебряный от мороза
 
 
день топчется на месте
пошатывается и сопит
тычется в стекло
 
 
вдруг кто-то или что-то
прошелестит в воздухе
вот-вот
и вздрагивая и недоумевая
всё медленно рушится
 

Каблограмма – это телеграмма, переданная по подводному кабелю. Систола, диастола, точки, тире, цезуры, перебои, нерегулярный стих. Образ рушится не к смерти, а к речи, рыба обретает голос, немое находит, в конце концов, слова, – нравится нам это или нет. Так устроена не только поэзия, но и жизнь вообще.

Станислав Львовский

«конский череп летящий…»

 
                     конский череп летящий
                                         над городом
                                                    прочь
                                    очень похожий
                           то ли на жизнь мою
                     с обветренными губами
                        рвущуюся всё куда-то
                                   на диком ветру
                                   то ли на взгляд
                                          из-за спины
пытающегося заглянуть мне в лицо
                            (а где оно это лицо)
                                            почему-то
 

стихи из резервации

«как контуры всплывают исподлобья…»

 
как контуры всплывают исподлобья
чудовища с цыплячьим пухом
головастого выдувающего из корыта
взгляда твёрдый пузырь
столь долговечный
что хочешь сказать фотоплёнка
а выходит не то минотавр
не то отравлен
потерян давным-давно
забыт в картонной коробке
вперемешку с пыльными катушками
рассыпающимися конвертами карандашами
как всплывают
 

«знаешь я слышу уже раздаётся зари барабан…»

 
знаешь я слышу уже раздаётся зари барабан
стражники входят засовы сипят парус хлопает в море
 
 
думаешь это я говорю это он говорит
кто это он я не знаю не знаю ответа
 
 
выдуешь парус пузырь на губах пусть летит задыхаясь
вот коровы мычат бурлит молоко падают фрукты
 
 
выдохни раз и замри на задворках у шороха
охает филин и вот снегопад во всю ширь
 

«упрямая повестка из месткома…»

 
упрямая повестка из месткома
в лицо хрипит астматик это то же
что миллион прицельных чебурахов
хрипит сверчок а море бьётся ровно
гремит сверчок а море море бьётся
 
 
пусть брюхо облаков рвёт телеграфный столб
пусть виснут клочья птичьих перестрелок
за поворотом вспыхнет и погаснет
прогромыхает чёрной коробчонкой
в стеклянном пузе выдумав тебя
 
 
откуда ни возьмись
краплёных возгласов шары
на ниточках клубятся что цыгане
золотоволосые о чуде бормоча
твоих шагов и горько усмехнёмся
 
 
через перила свесимся в фонтанку
на барже бар и склянки на соплях
что этот звон прозрачный ворожит
над заревом из солнечного жира
и кляксой радуги сереющей уже
 

«книга гремит и грохочет…»

С. и Г.

 
книга гремит и грохочет
железная книга рассвета
ржав и непрочен
буквицы водосточной
промельк и шорох у мочки
уха в рисунке растрелли
я опрокинут растерян
всё это вновь воочию
 
 
серые сёстры
здравствуйте навзничь в канале
окающим осётром
брезжущие далее стёрто
жабрами хлопая мёртвыми
крытые жестью хрипит икая
лётчикам вслед викарий
пачкаясь горлом распоротым
 

«так пахнет яблоко…»

И. К.

 
так пахнет яблоко
или оливки (в египте
намного нежней чем на крите)
так красное сухое
пьют пробуждаясь от ветра
думая всё о том же
как дотянуться губами
вырваться из окружения
взорваться
размазаться помидором (вернее
томатом)
в луже из запаха яблок
где рисовальщик фонарь
 

«как будто игрушки пускаются в пляс…»

Я. П.

 
как будто игрушки пускаются в пляс
и сразу же догорают
жмурясь на солнце стоит паровоз
в квадратиках жёлтого с бурым
 
 
под ёлкою хнычет гниющий пьеро
ноги ему обломали
серые тени рыщут кругом
сомненья как вороны кружат
 
 
а рядом мигает немое кино
и вырваться невозможно
хлопочешь о ветре ты парус проснись
и вот уже догораешь
 

«глоток вина а на закуску дым…»

 
глоток вина а на закуску дым
разбудишь голосом глухим
глухого глуше лес глухой
кто отзовётся за горой
 
 
гребите гребнями в гарем
горим ребята
окно грызёт зари костром
ревёт работа
 
 
просыпайся бегемот
житель выжженных болот
отвечай без промедленья
олин ты или ты ленин
 
 
рыбы рты пораздирали
сдулись тотчас
скачут синие деревья
что не часто
 

«воображаю себе лето…»

 
воображаю себе лето
крадучись выкурить сигару
из листьев коки растафара
и долго думать ни о чём
 
 
ах эти девочки конфетки
желаний стыдных марионетки
 
 
месопотамия моя
зачем ты вся be-bop-a-lula
такая выгнутая вся
на цыпочках и фу-ты ну-ты
 
 
ах дни денёчки перепёлочки
в костюмчиках с иголочки
 
 
пока в горах грохочет тютчев
кругом гремит гораций
рыбы рыбы куда вы с разинутым ртом
в дыму и паузах разрывов
 

«долгие долгие очереди…»

 
долгие долгие очереди
в маленькие лаборатории
выкрашенные в свежее бежевое
просушенные феном
где с тугой накрахмаленной кожей
выглаженной без единой морщинки
неслышно
сестрицы в коротких халатах
дышащие медицинским спиртом
раздают инвалидам и детям
нет не ампулы смерти
а смех с хрипотцой
пляску склянок в стеклянном шкафу светотени ложбинки
 

«о принцесса будур…»

 
о принцесса будур
с чёрным бархатом родинки
над влажным
над выпуклым очерком губ
выходящая из дымных дверей
общественной бани
выносящая в прозрачных шальварах
всё о чём грезят курильщики опиума
этот очерк стоящих торчком
всем напоказ
этот визжащий в истоме полудня
всеми красками всеми запахами
маленький самаркандский базар
неосязаемый
проходящая улочками
замершего от восторга и ужаса
города
белого и бесстыдного
в жаркие щели меж ставен
подглядывающего
хрипло
 

«рептилия в промёрзшем замке…»

 
рептилия в промёрзшем замке
а ластиком сотру себя
с слезящегося от ветра горизонта
облегчив кругозор объять
одним летящим быстрооком
тому кто следует повсюду
не отступая ни на шаг
оставлю только вытертый местами
ватмана дряхлого кусок
не пробежит и недели
варварской росписью дня
вспыхнет он заново
сколько пепла не сыпь
сколько не посыпай пути-дорожки
песочком
а тополь по-прежнему
в реку таращиться будет
угадывая времени полёт
в алгебре арабесок над головой
там
где минуту назад их ещё не было
 

«упругим воздухом разбужен и отброшен…»

 
упругим воздухом разбужен и отброшен
на полглотка от толстого стекла
ошеломлённого не то в калошах
тотошею не то брусчатка крошится
стих сыпется подошва едет вниз непрошеный
вломился шелопут в строку и вот не складывается
не вяжет лыка морщится не то не то осклабившись
по самое горло затянут песками
 
 
жёлтая жжётся рука проступают ожоги
на запястьях предплечьях и праздных лопатках
лопается на зубах твёрдый крыжовник
медленно очень медленно брызги разжёвывая
лягушачью кожицу с кислинкой прожжённую
до которой девицы поди и лисы падки
посмотри сквозь щель в заборе шевельни висками
море свирепо сопит и опадает плескаясь
 
 
ступает как пепел по залитой солнцем воде
по серой тропе через просеку к лесу
который от шороха дрогнув грохочет кто где
в ужасное утро сырого как смерть понедельника
худых очертаний халатик сорвёт и отдельною
соткёшься фигурой вопроса откуда здесь крейсер
на залитых страхом бульварах и в улочках кесаревой
причуды сквозистой в которой никак не согреться
 
 
город завис над собой в дымящихся лужах
на булыжных мостовых и площадях
влажной анфиладой ведущей к морю сужен
зрачок что по замкнутой кружит
а узел всё туже и туже
уже не развяжешь в горячке дыша
не разгрызёшь не просунешь стержень карандаша
в дырку откуда ветер в двух от тебя шагах
 
 
рыцарь пера и DVCPRO
рот растянул и пузырь выдувает
пучит глаза швыряется просом
в самое небо и вдребезги просто
или не вдребезги ухватился за простыни
хлопающие на ветру с одеяньем
срамным там с подвязками трусиками няни
детсадовской от мокрых пощёчин пьяный
 
 
в пене по горло с отвёрстою раной
медленно переплываешь коцит
так же нага и застыв своенравно
так же хоть вся уже облако рваное
мира коснуться не хочешь не равен
твоему мизинцу киваю простыв
на сквозняках и укутав бесстыдно
шею таскаюсь под сводами стылыми
 

Стихи из резервации

 
пустоши полузатопленные пыльной
из-за пылающей смердящим воплем электростанции
водой как и прежде грохочут беззвучно
под дымящимся блеском копыт
в задушенном хрипе неразличимом
на многие дни перехода в степи
неизвестно откуда без всякой причины вслед солнцу
рваных всадников наблюдая в себе
в тусклой сфере в которой
давным-давно распущенные ветром
уже размытые одно воспоминанье
хохочут облака
над местом моря
 
 
кусок киноплёнки с настасией кински
плывущей по замершим кадрам
болтается в луже
прозрачным и чёрным
скрученный парусом
или кольцом
сжатой как мокрый живот неудачи
рядом шоссе
где верблюды бредущие с камы
грубо трубят
о постколониальных причудах
готовых во всём угодить пригодиться в хозяйстве
запертых до поры в коробчонках
 
 
точно взаправду
будут шататься рыдать каждый раз
удаляясь из виду
города
растекаясь по стёклам
и ты соглашаешься да кошмар расстояний
дальше провалы в памяти
зубовный скрежет откуда-то снизу
девочка в кургузом пальто
носком ботинка трогает лужу
отчаянно смотрит на серую стаю
приближающуюся постепенно
и не решается
 
 
ветер ей ругань швыряет в лицо
рот раздирает и сгрыз до корней
до синевы беспробудной
веки прогульщицы неженки сладкоежки
ей же и дела нет
успеть бы только на поезд
отходит ровно в четыре часа
в сторону моря
только оставить записку
хоть в привокзальном буфете
так в силу привычки
расставлять запятые и паузы
чтобы не ранили воздух не дышали не двигались
 

весопляс на ветру

 
След у ручья, летящий тополь —
Нечто обратное действию ластика.
 

Кирилл Случайный

«а вчера весь этот город…»

 
а вчера весь этот город
просто высосан на воздух
просто выплеснут наружу
весь исхлёстан этим слухом
а сегодня все соседи
говорят пускай в сарае
пусть там спят какое нам дело