Текст книги "Дом проблем"

Ваха стал искать хотя бы щель с заборе, чтобы заглянуть и тут кто-то до ужаса его напугал, ткнул под рёбра.

– Хм, раз пришёл, может, поможешь? – только знакомый голос Кныша дал ему спокойно вздохнуть.

– А-а-а вы что, эвакуируетсесь? – что на языке, выдал Ваха.

– Мастаев! – вот теперь, наверное, впервые Ваха услышал военно-командные нотки в голосе Кныша. – Я думал, ты наивный простак, а ты действительно псих и дурак. Возомнил из себя! Салага!

– А что я сделал?

– В обкоме, в горкоме – генералам хамишь. На офицера руку поднял. А табельное оружие – в реку! Хм, хренов революционер. Свободу почувствовал… Засадим в тюрьму. А пока прочь!

Обескураженный Мастаев двинулся, оказывается, не в ту сторону.

– Ты куда? – остановил его Кныш.

– Домой.

– Нет у тебя дома, есть служебный чуланчик, беги туда и чтоб в девять утра был здесь.

Не бегом, да как было велено, торопясь, Ваха дошёл до чуланчика, а здесь, то ли он не прикрыл, в общем, дверь приоткрыта, темно. Первым делом он бросился на кухню – мать спокойно спит. Вернулся в комнату – всё на месте, только его интервью с генералом со стола исчезло. «Да пошли вы все к чёрту», – в сердцах сказал Ваха. Он устал, лёг спать и, как казалось, только заснул, как его грубо разбудила милиция. Было уже утро, жители «Образцового дома» шли на работу, а на Ваху, под слёзы и причитания матери надели наручники, отвезли.

У следственного изолятора в вызывающей позе встречал Асад Якубов.

– Ты-то говорил, что вам приказано из Москвы ни во что не вмешиваться, – успел сказать Ваха.

– Вот и займёмся тобой, козёл, пока мы свободны, – торжествует милиционер.

Как показалось Мастаеву, милиция действительно свободна – плотно взялись за него, следователь уже ознакомил с судебно-медицинской экспертизой побоев Якубова – непонятно, как он выжил. Свидетели есть. И тут не хулиганство, а организованное нападение на сотрудника, насилие, грабёж и прочее – минимум на двадцать лет. А для начала его отвели в отдельную камеру и на ходу кто-то сердобольно подсказал – сейчас будут бить, терпи.

Побоев не было, напротив, перед ним даже извинялись, и вскоре на том же «Уазике» только без наручников вывозили из изолятора, а у ворот небольшой митинг:

– Свободу газете «Свобода»! Свободу главному редактору газеты «Свобода»! Отпустить Мастаева! – тут же плакаты и даже свой портрет узника борца за независимость увидел Ваха.

Его почему-то высадили в самом центре Грозного, прямо у непрекращающегося митинга со словами «ты ещё получишь своё, козёл». И он не успел даже осмотреться, как из-под земли перед ним встал Асад Якубов в гражданской форме, вручил конверт и словно растворился в толпе митингующих.

Эти письма Мастаеву уже до боли знакомы:

«10.09.1991 г. Главному редактору газеты «Свобода» Мастаеву В. Г. Вам, и скажу честно, поделом, светило лет десять. Так что за вами ещё один должок. А сейчас на митинг. Знаю, что Вы накануне страстно желали на нём выступить. Можете говорить что угодно, но есть и пожелания (тезисно).

1. Обличить и как можно ярче своих соседей-узурпаторов-партократов жителей «Образцового дома», назвав этот дом рассадником лжи, взяточничества и воровства, то есть – «Дом проблем» – их надо всех, как min выгнать из «Образцового дома» и «Дома Правительства» соответственно.

2. Рассказать о Ваших встречах накануне с руководителем республики (что, вероятней всего, явилось поводом для Вашего ареста) и лидером оппозиции. О лётчике – генерале-председателе – более подробно, зажигательно, эмоционально. (Я думаю, генерал тебе понравился, по крайней мере это видно из твоего интервью).

3. Об аресте… Вывод. Репрессии властей начинаются. «Если мы, по приказу генерала, тотчас организованно, в борьбе сейчас не сместим эту продажную промосковскую, большевистско-имперскую власть, то нам всем конец, и есть угроза выживанию всего чеченского народа, ибо витают слухи, что нас снова хотят депортировать, только не в Казахстан, а ещё дальше – крайний Север». Мол, ты уже видел этот проект.

4. Не забудь поболее революционных цитат В. И. Ленина.

С комприветом, Председатель С. Н. Кныш

P.S. Кстати, очередной номер твоей газеты «Свобода» вызвал на митинге фурор. Браво!»

Мастаев посмотрел по сторонам: на митинге в основном люди из далёких окраин, и вряд ли они вообще читают газеты. А он устал. Всё это ему уже надоело, и надо успокоить мать, к чуланчику, как к родному дому потянуло его. И он уже бодро шёл по аллее, как заметил «свою» газету: красным крупно «Свобода», её подстелили на скамейке милиционеры – отдыхают, так сказать, ни во что не вмешиваются.

Да, всё-таки борьба человека не только закаляет, она его где-то портит. И можно было вежливо у этих стражей порядка газетку попросить, да Мастаев не уверен, что его поймут, и он стал действовать наверняка, то есть по-революционному. А точнее, вернулся к толпе митингующих, определил наиболее одиозных на вид уже далеко не молодых и как великую тайну сообщил – самую независимую газету «Свобода», пытаясь низложить, советские милиционеры демонстративно подложили под неприличное место – вон они.

Такого и Мастаев не ожидал, и пока сам тоже не получил, знание местности спасло, успел с газеткой добежать до ближайшей подворотни, а там не терпится – раскрыл «свою» газету. Передовица – это призыв к борьбе, немного переделанный «Доклад о текущем моменте»100100
  В. И. Ленин, ПСС. Т. 35, с. 36—38.


[Закрыть] Ленина. Тут же «Обращение к чеченским женщинам» – это, в свою очередь, слегка переделанное «Приветствие первому съезду женщин-горянок»101101
  И. В. Сталин. Избр. соч. М.: Политиздат, 1952, с. 60—61.


[Закрыть] Сталина.

Чуть ниже, в углу, интервью Мастаева с руководителем республики. Будто подслушивали, почти как было, та же урожайность сахарной свёклы, предложенный готовый текст и чего не было – солидная взятка, от которой гордый редактор «Свободы» Мастаев с презрением отказался.

А вот главная публикация – огромный портрет лётчика-генерала, и слово в слово написанное Вахой интервью, вот только концовки – разговора с главнокомандующим – нет.

Гораздо хуже, чем милиционеры, поступил Мастаев со «своей» газетой – разорвал. Пошёл в чуланчик, надеясь поспать, а вечером – футбол. А там дед Нажа, очень встревожен.

– Как ты быстро узнал, как скоро примчался?! – пытается быть весёлым внук.

– А я только здесь узнал, что тебя милиция забрала, – говорит дед, – а приехал – заставили, – он показал письмо – документ Агропромбанка, требуют в трёхдневный срок возвратить ссуду, плюс колоссальные проценты; в противном случае дом в Макажоое будет конфискован в пользу государства.

– Поезжай домой, я всё улажу, – устало молвил Ваха, через полчаса он был в «Доме Политпросвещения».

– Ты должен был выступить на митинге – прямой эфир на весь мир, – кричит на него Кныш, – а ты устроил избиение милиционеров, хотел спровоцировать органы власти на противодействие… Бегом на митинг, камеры ждут.

– А это? – Мастаев показал документ Агропромбанка.

– А ты и твой дед всё хотите бесплатно, на халяву… Вот выступи на митинге, как тебе велят, и я обещаю: не то что такое письмо, а такого банка вовсе не будет, всё будет снесено, как и вся Советская власть.

На митинге Мастаева, оказывается, уже давно ждали.

– Свободу прессе! Свободу печати!

Здесь же иностранные журналисты и очень много камер. А заика Мастаев никогда перед микрофоном не выступал и от волнения не может не только слова подобрать, а даже что-то произнести, как вдруг видит прямо перед собой какое-то до странности, даже до смеха знакомое лицо – то ли Кныш, то ли нет, какие-то густые, чёрные усы, очки в несуразной оправе. И этот мужчина всячески пытается его взбодрить, жестикулирует и даже показал, что Ваха дурак, а следом что-то вроде решётки. Вот тогда в Мастаеве пробудился бунтарский дух и как понёс он речь, мол, все у власти и те кто рвётся к ней – негодяи, не дают ему не только жить, но даже в футбол играть.

От этих наивных, но искренних слов толпа одобрительно загудела и многие стали смеяться, а вот усатый очкарик совсем поник, опустил голову, так что лица совсем не видно. И тут Ваха понял, что вроде бы без вида этого странного лица он более и говорить не может, – как бы не о чем. Он замолчал, не зная, что ещё сказать. Наступила довольно долгая неловкая пауза, от которой, наверное, усатый очкарик вновь поднял своё лицо и это, как вдохновение, обнаружило ораторские способности выступающего, – он стал цитировать Ленина:

– Т-т-товарищи! Положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине промедление в восстании смерти подобно!

– О-о-о! – одобрительно загудел митинг. А Ваха заметил, как просияло лицо усатого очкарика, и Мастаев ещё громче заорал:

– Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь всё висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, что не совещаниями решаются, не съездами и митингами, а исключительно народом, массой, борьбой вооружённых масс. Так сказал Ленин накануне революции. – Какой том? – вдруг Мастаев ткнул пальцем в сторону усатого очкарика.

– ПСС, том 34, страница 435, «Письмо членам ЦК», – последовал немедленный ответ.

– Совершенно верно, товарищ! – ещё раз Мастаев указал пальцем всем на усатого очкарика, а сам в том же революционно-пролетарском духе, уже заведясь, продолжил: – Дорогие товарищи! Работающие на окраинах империи великорусские коммунисты, выросшие в условиях существования «державной» нации и не знавшие национального гнёта, нередко приуменьшая значение национальных особенностей в партийной работе, либо вовсе не считаются с ними, не учитывают в своей работе особенностей классового строения, культуры, быта, исторического прошлого данной национальности, вульгаризируя таким образом и искажая политику партии в национальном вопросе. Это обстоятельство ведёт к уклону от коммунизма в сторону великодержавности, колонизаторства, великорусского шовинизма! Так говорил Ленин…

– К чему вы это?! – вдруг криком перебил очкарик с усами. – К тому же это не Ленин, а Сталин, избранные сочинения, том 5, страница 27, «Национальный вопрос в партии…».

– Товарищи, – в свою очередь так же перебил Мастаев. – Этот товарищ, на таком жизненно важном этапе становления нашей нации упомянул ненавистное всем имя тирана и деспота Сталина, и даже постранично вызубрил труды этого дьявола. Посмотрите на него! Средь нас…

– О-о-о! – загудел в бешенстве народ, так что и микрофон не помогает.

Только сейчас Мастаев понял мощь толпы. И пока он видел, что к усатому очкарику потянулись руки, а под стихию попал и он сам, и ему бы тоже не сдобровать, да расположение спасло. Трибуной митинга, откуда выступал Ваха, были мраморные, парадные ступени «Дома Правительства», его вдруг кто-то сзади потащил. Неожиданно он почувствовал блаженную тишину, прохладу, спокойствие и даже опеку: оказывается, рядом сосед Бааев Альберт, который без особых церемоний сразу пригласил его в свой кабинет на втором этаже, где на дверях солидная надпись «Заместитель Председателя Правительства».

Оказавшись в мягком, удобном кресле, Ваха первым делом подумал, что крупный, вальяжный Альберт, в дорогом костюме, очень даже смотрится в этом кабинете, а следом, словно боль в зубах, мысль – кого бы выбрала бы Мария, – конечно, не его… Да это минутная слабость, и в следующее мгновение Мастаев попытался мобилизоваться, тем более что любезность с лица хозяина кабинета куда-то улетучилась, только в голосе, несмотря на молодость, уже витиевато-чиновничья мудрость есть.

– Ваха, дорогой, что ни говори, а мы с тобой соседи, под одной крышей и в одном доме живём, в одной команде не раз в футбол гоняли, и нам с тобой здесь ещё долго жить, а вот…

– А пошли в футбол играть, – вдруг ляпнул Ваха.

– Гм, – словно поперхнулся, кашлянул Бааев. – Сейчас мы пойдём на телевидение, и ты скажешь всю правду, что к газете «Свобода» ни ты, и никто из чеченцев отношения не имеет, и она, как провокация, поставляется из Москвы, – Альберт небрежно бросил перед Мастаевым пачку газет.

В отличие от хозяина, Ваха бережно взял одну газету и, разворачивая её, сказал:

– Кстати, какое-то отношение я имею – вот два моих личных интервью.

– Неважно, – перебил Бааев, – ты должен сейчас же выступить на телевидении, разоблачая эту толпу и её генерала.

– Я-я «должен»? – Ваха стал осматриваться. – Красивый у тебя кабинет, я и не знал, что ты уже вице-премьер. Такой рост, такая власть! А «должным» оказываюсь я, бедный пролетарий… По-моему, ты что-то путаешь или я чего-то не понимаю.

– Хм, – большим весом отодвигая массивное кожаное кресло, Бааев встал, склоняясь над столом, навис над Мастаевым. – Я думал, ты простофиля, а ты наглец, о чужом мечтаешь.

– Свобода чужой не бывает, – Ваха тоже встал.

– Я здесь власть! – неожиданно рявкнул Бааев.

– Вот и сохрани её, – Ваха уже хотел уйти, да вице-премьер остановил:

– Мастаев! – он подошёл к нему. – Хочу, чтоб совесть была чиста. По секрету предупрежу… Ты знаешь, что из Москвы приказ, чтобы милиция и КГБ ни во что не вмешивались, – это предательство! Так вот, завтра расширенное заседание Верховного Совета и Кабинета Министров, будут назначены новые руководители этих органов, и тогда… Кстати, министр МВД – твой «друг», ха-ха, Асад Якубов.

– О! – серьёзным стало лицо Вахи. – К вам бы ещё твоего свояка Руслана Дибирова.

– А он с нами в команде.

– Прекрасно! «Образцовая» команда из «Образцового дома», как всегда у власти… Только вот вы и в футбол плохо играете и, боюсь, превратите «Образцовый дом» в Дом Проблем».

– Эту гадость ты пишешь?

– Мне эту правду приходится стирать, – Мастаев двинулся к выходу, а Бааев вслед:

– Смотри, Ваха, Кныш уберётся восвояси, а нам здесь жить.

У самой двери Мастаев остановился:

– Я без него проживу, а вот «Образцовый дом» без присмотра Кныша – вряд ли, – Ваха улыбнулся. – Альберт, хочешь, по-соседски, тоже подскажу, пойдём играть в футбол.

– Дебил, – уже будучи в коридоре, услышал вслед Мастаев, но это его не трогало, он действительно нуждался в футболе, в этой искренности открытой борьбы, и так увлёкся игрой, что неудачно упал, с синяком под глазом поздно пришёл домой, а там знакомый конверт: срочно в «Дом Политпросвещения».

Была уже ночь. В этой части города вроде та же жизнь, однако Ваха, идя по знакомым улицам, уже чувствует напряжение перемен. И почему-то они не навевают на него чего-то хорошего, а наоборот, тревогу и беспокойство большевистской революции и последующей гражданской войны. И, как доказательство, вокруг «Дома Политпросвещения» освещения почти нет… Как обычно, под берёзками у парадной лестницы он стал курить, а тут Кныш из окна кричит:

– Мастаев, беги, быстрее, тебя на всю страну показывают!

Себя Ваха так и не увидел – не успел, а вот увидев Кныша, рассмеялся, и тот не сдержался, тоже стал смеяться, – у обоих синяки под глазом.

– Это тебя спасло, – сквозь смех говорит Кныш. – Мы в расчёте. А впредь не рой яму другому.

В это время по телевизору показывали спор между руководителем Союза ССР и РСФСР.

– Сговор. Продажные суки, – Кныш выключил телевизор, сел на диван, приглашая Ваху. – И твой Бааев такая же сволочь, только масштаб поменьше.

– А почему он мой?

– Ну не мой же. Ведь сказал, что Кныш убежит, вы останетесь.

– У вас и там всё прослушивается?

– Не будь наивным, Мастаев, прослушать всё невозможно… Просто есть отчёты: «Беседа с главным редактором газеты «Свобода».

– Бааев тоже ваш? – крайне изумлён Ваха.

– Не мой, а обитатель «Образцового дома», на высоком государственном посту, со всеми вытекающими последствиями.

– Да, – Мастаев при Кныше, как перед старшим, до этого не курил, а теперь, как вызов, а может, как признание сдачи позиций, затянулся. – Завтра Асад Якубов станет министром МВД, митинг разгонит, меня посадит.

– Ха-ха, тебя посадить ещё успеют… А завтра, наоборот, митингующие захватят всю власть.

– Это так? – не перестаёт удивляться Мастаев.

– Твоя газета поможет, – с этими словами Кныш передал Вахе свежую газету «Свобода».

– Что это такое? – Мастаев не верит своим глазам. На передовой странице список «пострадавших от оползней и наводнения», которым из федерального бюджета выделены колоссальные суммы. Далее такой же список крестьянских и фермерских хозяйств. Фамилии одни и те же, сплошь жильцы «Образцового дома».

– Хе-хе, посмотри, – указывает Кныш, – сколько деньжищ у народа своровала эта власть.

– Не может быть. Это не правда! – поражён Ваха.

– Если не веришь, то вот копии документов.

Ваха взял документы.

– А тут и ваша жена есть.

– Бывшая, бывшая, – сказал Кныш, – мы в разводе. К тому же её уволили, и она уже уехала.

– С тонущего корабля, – далее Ваха не продолжил, а усмехнулся. – А вот в документах вас вроде бы нет, а в газете – есть. Кныш…

– Что?! – выхватил номер Митрофан Аполлонович. – Господи! Какая дрянь!

– Нельзя на Бога так говорить, – шёпотом возмутился Мастаев.

– Да пошёл ты. Сволочь! Сволочи! Меня подставили. Где телефон?.. Мастаев, беги в «Образцовый дом», в каждом почтовом ящике должна быть эта газета, всё изыми, всё сюда. Меня предали.

Когда Ваха Мастаев покинул здание «Дома Политпросвещения», в Грозном уже царила ночь, такая же ночь воцарилась и в его сознании. Он не мог понять, как его соседи могли присвоить такие деньжищи? Столько денег?! Зачем? За что? Ведь как говорил его дед, просто так ничего не бывает. Значит, за что-то проплачено. Ясно одно – это грязные деньги, харам, и какое счастье, что он к ним не причастен.

С таким более-менее осветленным чувством Ваха подошёл к «Образцовому дому» и, даже не думая залазить в чужие почтовые ящики, он хотел было зайти в чуланчик, как увидел просунутую в дверную ручку «свою» газету «Свобода».

Не взять газету невозможно, а ощутив её в руках, он почувствовал какое-то омерзение, так что не хотелось попадаться на глаза матери, словно и он участвовал в этом грабеже, словно и у него в карманах эти громадные чужие суммы… И что с ними делать? Оказывается, с огромным богатством, тем более таким, нелегко жить.

Под бременем таких мыслей он как-то машинально опустился на скамейку перед центральным подъездом, там, где и была табличка «Образцовый дом». Подъехала чёрная служебная «Волга», и тут же грузные шаги из подъезда. Огромным телом всё более и более заслоняя свет лампы, двигалась фигура Альберта Бааева, в руке «Свобода» и прямо к нему:

– Что ты натворил, подонок? – Бааев презрительно хлопнул Мастаева по подбородку газетой.

Злость дня воспламенила Ваху. Будучи почти на голову ниже и гораздо легче Бааева, Мастаев в резком порыве ухватив за грудки вице-премьера, довольно шустро двинулся в атаку, да так, что с силой пригвоздил Альберта к стене, как раз под освещённой, красочной вывеской «Образцовый дом», и последовали бы удары, да женский голос сверху:

– Мастаев, перестань! – голос Марии сразу отрезвил его. Виновато он удалился в торец «Образцового дома». Закурив, выглядывая во двор, пока Бааев уехал, Ваха думал, вот так любят женщины богатых, даже с балкона провожают взглядом, как из того же подъезда выскочил Асад Якубов в милицейской форме, завёл машину и спешно уехал.

«Их вызвал Кныш», – почему-то подумал Мастаев, и чтобы подтвердить свою догадку, он пошёл вновь к «Дому Политпросвещения». Здесь непривычный полумрак, многие фонари не горят, а никаких машин вокруг не видно. Зато за высоким забором со двора опять движение, а с фасада окна в «Обществе «Знания» светятся, да высоко, ничего не видно. Любопытство подхлестнуло Мастаева, взобравшись на берёзку, он стал подсматривать: Кныш, Бааев и Якубов о чём-то оживлённо говорили, вероятно, спорили. Вдруг свет в окне погас, погас всюду – мрак. Такого в Грозном ещё не было, и он даже с дерева не слезал, ожидая, что вот-вот электричество подадут, а вместо этого спокойный голос Кныша снизу:

– Вот не думал, что эволюция Дарвина вспять пойдёт… Ты что это по деревьям лазаешь, Мастаев? А ну, слезай.

Только Ваха коснулся земли, словно от этого, всюду огни.

– Красота! – выдал Кныш. – Наслаждайся напоследок.

– Что вы говорите? – тревога в голосе Вахи.

– Революция! Переворотом пахнет, – какое-то упоение в тоне Митрофана Аполлоновича.

– Вы верите, что сверхбогатые жильцы «Образцового дома» уступят власть этой митинговой голытьбе? Да если надо, они всех и всё купят.

– Хе-хе, дорогой Ваха, эти, как ты выразился «сверхбогатые жильцы «Образцового дома», уже всё и вся продали и продались. И, поверь мне, сами ждут не перемен, а сплошного революционного переворота. Дабы все свои грешки списать. Ибо только в мутной воде можно концы спрятать.

– Это невозможно.

– Мастаев, ты слаб в науках, тем более в истории, в частности, истории Октябрьской революции.

– Я был лучший слушатель, – перебил Мастаев.

– Ой, ой, брось! За три дня историю не учат, – Кныш закурил и после паузы. – А всё вкратце, было так… Царь, Николай II, как выразился Ленин, – гнусный развратник.

– ПСС, том 36, страница 176, – решил показать свои знания Ваха.

– Не-не-не, – категорично возразил Митрофан Аполлонович. – Я имею ввиду ПСС, том 31, страница 12, «Письма из далека». Хотя, признаюсь, ты тоже прав, ибо вождь частенько Романовых поносил, особенно в 36 томе,.. э-э, может быть, и на странице 176. И вождь прав, и поделом. Ибо царь Николай II проиграл подряд две войны. Где это видано?! В общем, когда царь отрёкся от престола, его родня ликовала, – какая мерзость! Да что с них ждать, – «шайка разбойников с чудовищным Распутиным во главе».

– Это тоже Ленин, там же, – только сейчас Мастаев заметил, что от Кныша, как всегда, разит спиртным.

– Ныне ты абсолютно прав, – Митрофан Аполлонович с удовольствием глубоко затянулся. – Так вот. Недееспособный царь вынужден был отречься от престола. Казалось бы, свято место пусто не бывает. Ан нет, никто из родни на прогнивший изнутри трон не позарился. А власть в огромной империи захватили – кто? Разумеется, авантюристы-аферисты во главе со шпионом-масоном Керенским, которые заботились лишь об одном – как бы поболее ограбить царскую казну?! А власть? А власти не было, не было штурма Зимнего, не было никакого залпа «Авроры», просто большевики эту власть с земли подняли, а Керенский чуть-чуть, для виду, попыжился и со своим богатством на Запад бежал, где прожил долго и беззабобтно.

– А к чему вы это? – удивлён Мастаев.

– Разве непонятно? История повторяется, и ничего нового нет… В Чечне испокон веков наместник русский, назначается Кремлём. В последнее время и в Москве всё подгнило, и институт наместников зажрался, словом, началась перестройка, та же революционная ситуации, в результате которой и здесь к власти пришли те же казнокрады Керенские, которые завтра убегут в «свою» Москву, где уже обзавелись жильём, а власть захватят, так сказать, революционеры.

– Такого не может быть, – вяло возражает Мастаев.

– Может. Многое расписано. Деньги правят миром. – Кныш вновь присосался к сигарете и, выдыхая густой клуб: – Разница, ну если не учитывать масштаб, лишь в одном: Октябрьский переворот – под знаком пролетарского интернационализма, а здесь, наоборот, – мелкобуржуазно-религиозного национализма… Конечно, будет страшный бардак, а в итоге, может быть, развитие. Диалектика! – он развёл руками.

– «Страшный бардак», «диалектика». Твари! – тихо вымолвил Ваха; ему стало невыносимо, как он подумал, прежде всего от перегара собеседника и он, не прощаясь, по ночному, уже затихшему городу пошёл домой, и когда проходил мимо летнего кинотеатра «Машиностроитель», он вспомнил, как здесь когда-то играла Мария, как он впервые в жизни подарил ей неживые цветы, как оказалось, к исходу его первой и пока ещё последней любви… И тут, вновь во всём городе, словно репетиция, свет погас. Вскоре, напряжение, как прежде, подали, однако теперь уже Ваха всерьёз напрягся, он отчего-то вспомнил свою дипломную «Борьба Ленина с голодом» и, уже приближаясь к «Образцовму дому», подумывал, что необходимо заранее запастись мукой, сахаром, спичками. А где деньги взять? И в этот момент, уже будучи во дворе, его окликнул Альберт Бааев:

– Тебя жду, – молодой вице-премьер весьма пьян, даже шатается. Как бы в знак примирения, он протянул мясистую влажную руку. – Ваха, я знаю, что ты никто.

– Почему это я «никто»? – напрягся Мастаев.

– Да нет, я не так выразился, – в свете ночного освещения лыбится его лицо. – В общем, я знаю, в своей газете «Свобода» ты никто. Ик, – он, не прикрывая рот, икнул. – Так вот… И всё же ты что-то можешь, ты должен.

– Я никому не должен, – Мастаев хотел уйти, но Бааев почти силой его пытался удержать, и, видя, что это у него не получается, он удержал иным:

– Ты должен знать правду… Деньги колоссальные,.. но из Москвы поступила всего половина, а из тех, что поступили, – треть мы вновь «откатили» в Москву.

– Чего ты хочешь? – грубо оборвал Ваха.

– Вот деньги, – Бааев не без труда достал из кармана большую пачку. – Ты таких не видел, – он попытался всучить их соседу. – Завтра ты должен…

– Я ничего не должен, – отпихнул руку с деньгами Ваха.

– Хм, ты ведь не знаешь, сколько тут. Бери, пожалеешь.

– Пошёл ты, – Мавтаев уже уходил, как услышал:

– Я-то пойду, хе-хе, к Марии пойду, а вот ты особо не дрыхни, утром двор надо убирать.

Мастаев остановился, мгновение он не знал, что делать, изнутри весь кипел:

– Не мужчина ты, – процедил он, уже уходил, как Бааев в полный, пьяный бас на весь двор:

– Сам ты не мужчина, нищий уборщик Кныша.

И без того бурлящая кровь просто осязаемо хлынула в голову Вахи, так что он почувствовал, как воспламенилось его лицо. Словно будет бить решающий пенальти, он, выверяя шаг, направился к Бааеву, думая, что теперь никто и ничто его на остановит, как вновь голос Марии с балкона:

– Ваха, оставь его, он пьян, не знает, что говорит.

Как пригвожденный, Мастаев стал, и в это время Альберт наотмашь ударил. Вроде Ваха увернулся, да не совсем, и пьяный Бааев, падая, подмял его.

Первым при помощи Баппы, вскочил Мастаев. А возле Альберта тоже его мать.

– Распоясались, голодранцы! – кричит Бааева. – Ничего, завтра с митингом покончим, а потом в тюрьму ублюдка. А то ненароком в «Образцовом доме» пожил – с кулаками и доносами – «Свободы» захотел!

– Это твой сын ублюдок! – в ответ кричит Баппа. – И все вы «образцовые» воры, на народном хребте разжирели.

Этот скандал, может быть, так быстро бы не закончился, да появилась милиция: все разошлись. А Баппа в чуланчике уже на сына ворчала:

– Чужая жена им командует, её муж чуть не задавил, – а чуть погодя, уже немного поостыв: – А вообще-то спасибо Марии – наломал бы ты дров, тогда точно посадили бы… Сынок, уехал бы ты к деду в Макажой, пока здесь все не перебесятся.

Уехать в горы в данный момент Мастаев не мог; именно в эту ночь он представил, а может, это было сновидение, что он и только он, как честный, здоровый молодой человек, настоящий пролетарий, должен, просто обязан подумать о будущем своём и, главное, своего народа. Всю ночь он грезил, что с утра пойдёт на митинг и станет самым активным участником строительства нового миропорядка в городе и республике. Однако этот порыв благородства или просто сновидение, исполненный смысла ночью, при свете дня стали казаться пустыми, более того, он побоялся оказался просто в роли посмешища и дурака.

А началось всё с того, что его разбудила мать: она не может одна справиться с уборкой – какой-то кошмар. Такого и Мастаев представить не мог: по всему двору валяются свежие газеты «Свобода» с его портретом на передовице. И пока он читал свою биографию, в общем всё, как есть, даже как на второй этаж к девушкам лазил и как девушки из окна его в Москве кормили, словом, это было, да тут так всё это преподнесли, с явным издевательством – позор, по которому, будто обходя лужи, наступая на его чуть искажённый, даже придурковатый портрет, ныне поутру идут на работу все жильцы «Образцового дома». И надо же было такому случиться, ведь Ваха этого более всего боялся: из подъезда вышла Мария, большая сумка в руках, может, в магазин собралась. Так она единственная обескураженная остановилась и, бросив сумку стала аккуратно эти газеты собирать, как вслед за ней из подъезда появился её важный муж. С перекошенным от негодования лицом Бааев грубо потащил её обратно в подъезд, и оттуда брань и стон уловил Мастаев.

Всё это более Ваха терпеть не мог, только теперь он понял, что должен бороться. Бороться не за себя, а за новую жизнь. Он понял, что его место не здесь, средь богатеев «Образцового дома», а на митинге, где призывают к борьбе, к свободе.

Как он бежал, как он торопился к центральной площади, всей плотью ощущая, что не в «Образцовом доме», а здесь в толпе жаждущих перемен его собратья, его единоверцы по духу. И, казалось бы, какое счастье, что всё рядом, всего пять минут, и он средь подобных себе. Да что-то не так, митинг на сей раз его сразу же не принял: вначале насмешки, от него с презрением отворачиваются, а кто, наоборот, пальцем показывает, даже угрожают. Непонимание, что происходит. Он растерянно смотрел по сторонам, и только сейчас заметил: всюду тот же его портрет, только это не газета, а листовка, и текст другой: оказывается, сам Мастаев не тот, за кого себя выдаёт, на самом деле он предатель, подготовленный в Москве провокатор. Да и что много говорить, «ведь Мастаев сам живёт в „Образцовом доме“, там прописан».

Более Ваха ничего не мог, даже думать не мог. Его загнали в ловушку. Единственное спасение – бежать в Макажой, там политики нет.

* * *

Осенью, да и не только осенью, в Макажое работы непочатый край: пасека, скотина, овцы, конь. Так что Ваха даже удивлён, как это дед без него справлялся. По молодости ему казалось, что в горах жизнь скучная, однообразная, даже убогая, а оказалось, здесь так просто, искренне, красиво, и он твердо решил обосноваться здесь, что так рьяно поддерживает Нажа. Вот только одно здесь плохо – времени свободного тоже очень мало. А он горец, местный, а вот родных гор почти не знает, ведь он здесь мало жил. И вот вместо городского футбола у него появилось новое, почти такое же в прямом и переносном смысле головокружительное увлечение, даже мания – он заразился горами, уже покорил все окрестные высоты, а восходя на трёхтысячник Кашкерлам, точнее уже спускаясь, он, видимо, расслабился, оступился, понесло его кубарем в ущелье, очень долго летел, пока в ледяную речку не свалился. Чудом жив остался, главное, голову не разбил. А вот руку вывихнул и всё тело болит. Полдня не мог даже с места двинуться, просто свободно вздохнуть не мог, идти не мог. И всё же была в нём какая-то природная сила, упрямство, твёрдость и закалка: он двинулся. К ночи в горы приполз осенний туман. К ужасу Ваха понял, что заблудился – это жуткое ощущение не ориентироваться в пространстве, не знать, куда идти, а наугад идти и сил нет; но он шёл, за что-то цеплялся, падал, стонал от боли в руке, и всё же шёл, и буквально на ощупь осознал, что вышел на какую-то то ли звериную, то ли зверино-человеческую тропу, она вывела к какому-то обильному роднику, от которого при виде его шарахнулись в сторону четвероногие тени. Тут у родника стал осязаться рассвет, и вскоре он обнаружил четкую колею, выведшую его наподобие дороги, и, к счастью, всё под гору. Вот и крик петухов – горный хутор Тарсенаул, о котором Ваха только слышал: всего пять-шесть домов, но не вымирающих, очень много детей. Его, конечно, не знали, зато деда Нажу знали и уважали. Здесь его с горским гостеприимством встретили, правда, местный знахарь так дёрнул вывихнутую руку Вахи, что он заорал.