Текст книги "Дом проблем"

Прописка, тем более временная, да ещё в служебном помещении, говоря по-ленински – дело архисложное. А тут, у Мастаевых всё как по маслу – их ждут. Тем не менее из-за множества заполняемых бумаг они опоздали на субботник во дворе.

Много солидных людей, даже дети. Кныш, подложив газету, стоит на скамейке. В костюме «тройка», палец за жилет, кепка в руках и он даже пытается картавить как пролетарский вождь.

– Товарищи! Это безобразие. Я понимаю, если какая-то тётя Мотя написала здесь «Дом проблем», а посмотрите, что теперь творится. Каждую ночь какая-то контрреволюционная гадина малюет наш «Образцовый дом».

Мастаевы, как и все, повернули головы – у центрального подъезда чёрной краской замазано «Образцовый», а под ним приписано «проблем».

– Товарищи, – продолжал оратор, – «Как „образцовые“, в глазах капиталистов предприятия расхваливаются! А мы не заботимся о наших образцовых домах, чтобы рекламировать их, описывать подробно, какая экономия человеческого труда, какие удобства для потребления, какое сбережение продукта, какое освобождение женщины из-под домашнего рабства, какое улучшение санитарных условий достигается при образцовой коммунистической работе… Образцовое производство, образцовые коммунистические субботники, образцовые заботливость и добросовестность, образцовые чистота каждого дома и квартала ― всё это должно составить вдесятеро больше, чем теперь, предмет нашего внимания и заботы»1919
  В. И. Ленин. Великий почин. ППС, т. 39, с. 1—29.


[Закрыть]. Так сказал великий Ленин. ПСС, том 39, страница 26—27.

– Какой СС? – молодой голос из толпы.

– Что? – стал оглядываться оратор. – Кто сказал «СС»? А-а, это новые жильцы, Якубовы?.. Всё ясно. Мы ещё посмотрим, как вы умудрились попасть в «Образцовый дом».

– Дом проблем! – ещё один молодой голос.

– А?! – Кныша словно укололи. – Кто это сказал? А-а, Дибиров. Во-во, это тоже из той же когорты… Вот, товарищи, во что хотят превратить наш «Образцовый дом». Непонятно, как сюда влились эти граждане, Дибировы и Якубовы? Ничего, мы разберёмся. А теперь все по домам, у кого есть дома инвентарь: грабли, лопаты, вилы, тяпки – всё на субботник.

Мастаевы вооружились этим инвентарём, ждут, пока ещё кто-нибудь появится, хотя бы руководитель. А никого нет. Но Мастаевы не уходят, может, и так и стояли бы, по-пролетарски, пока совесть у остальных не проснулась, да появился всем известный шалопай – Асад Якубов, он стал над Мастаевыми хохотать, и только после этого новосёлы ушли. И не от выходки соседа, а просто подходило время идти в Дом Политпросвещения. А тут иная проблема. Кныш сказал: «Вы» приходите». Если одному Вахе, то вроде большая честь. Решили идти вместе и долго выбирали, что надеть, словно был выбор. В итоге, и здесь стали опаздывать. Сломя голову, побежали, благо всё рядом, даже не поняли, как очутились в каком-то огромном светлом кабинете. Кныш в другом костюме. Даже не привстал, и их от дверей не пригласил, только, медленно закурив папиросу, глянул поверх очков:

– Вы, гражданка Мастаева, неграмотны? – хозяин кабинета стал что-то записывать.

– Э-э, малограмотна, – за мать нашёлся Ваха.

– А у вас, Ваха Ганаевич, дефект речи? – грубый вопрос. – Это плохо, – бесстрастно продолжает Кныш. – Так, – вновь он поднял взгляд, – вы, гражданка Мастаева, свои функции знаете, можете быть свободны. – Баппа, словно навсегда прощается с сыном, бледная, растерянная, тихо попятилась к выходу. – А с вами, молодой человек, будет долгая беседа, – как будто они впервые видятся. – Вы, в отличие от матери, весьма грамотны… Только ваш опус про Афганистан… В принципе, всё верно, … верно мыслили вожди. Да что-то надломилось в нашем королевстве… Вы согласны Родине служить?

– Д-д-да, я-я работаю.

– Это похвально. Биография у вас выправляется. Дед осуждён, реабилитирован, сейчас достойно живёт. У вас были приводы в детскую комнату милиции, а может, и ещё что есть?

– Н-нет!

– Не важно… – Кныш закурил очередную папиросу. – Важно, что получили воинскую, и что более важно, трудовую закалку, пролетариат до мозга костей, положительная характеристика с работы и по месту жительства, занимаетесь спортом, не пьёте… Так что вновь можно рекомендовать в партию. Могу я за вас ручаться?

– Да, – иного Ваха и сказать бы не смог.

– Тогда приступим к делу. Мы возлагаем на вас большие надежды, – он подал руку. – Теперь, к тому же, вы наш сосед. Надеюсь, мы не посрамим высокое звание «Образцовый дом».

Эта беседа, точнее монолог, в форме внушения продолжалась долго, и если вначале Мастаев думал, что на него наваливается всемирное благоденствие, то потом он понял иное: за всё надо платить, и не мало. Так как отныне он обязан поступить в университет и учиться только на «отлично», по вечерам и выходным посещать занятия в «Доме Политпросвещения» – он агитатор и пропагандист, и все это без отрыва от производства, где он должен стать «Ударником коммунистического труда». Да и это все не главное, главное – с этого дня он председатель самого ответственного показательного избирательного участка. Тут же ему вручили удостоверение, где и фотография уже наклеена. На лацкан пиджака какой-то значок нацепили, на шею – галстук, в руки – пачку инструкций и положений, которые необходимо изучить. Словом, в «Образцовом доме» может жить только образцовый гражданин. Так что пришёл бледный Ваха в своё служебное жильё, подавленный, уставший, повалился на казённый диван, забылся в тревожном сне. Проснулся под вечер, видит – мать среди баулов сидит, вновь куда-то собралась.

– Ты что это, нана? – удивился Ваха.

– Вижу, сын, непосильную ношу хотят на тебя взвалить.

– И что ты предлагаешь? Вернуться в общежитие? Там комната нас еще ждёт?

– Нет, – отвела мать взгляд.

– А где будем жить? Выбора нет. Да и не хочу я опять в общаге жить. Н-нам лучше здесь, я справлюсь.

До сих пор при разговоре с матерью Ваха почти никогда не заикался, а теперь стал. Судьба: теперь он должен хоть как-то выбиться в люди, о чем раньше и не помышлял. Как первый шаг, каждую свободную минуту, даже во время перерыва на работе он штудирует «Положение и инструкции о свободных выборах в СССР» и «Устав КПСС». Через неделю он явился в «Дом Политического Просвещения», у него лишь одна проблема – будет заикаться и поэтому попросит отвечать в письменной форме. К его крайнему разочарованию и удивлению, о «Положениях» даже не упомянули, а весь разговор о предстоящих выборах – Мастаеву предоставляется двухнедельный отпуск, он должен обойти все квартиры и лично каждому жильцу «Образцового дома» вручить повестку.

– И ещё, – делал наставления Кныш, – всё замечай, всё осмотри, всё и всех запомни, и в конце каждой недели письменный отчёт.

– Так эт-то донос? Я стукач? – попытался возмутиться Мастаев.

– Ни в коем разе! – вознёс палец Кныш. – У нас самое свободное социалистическое общество! Но враг не дремлет! Посему нам необходимо сохранять бдительность… Разве не так?!

– Так, – после некоторого замешательства залепетал Мастаев.

– Что-то нет энтузиазма в твоих речах!

– Я-я не оратор, я рабочий.

– Правильно, нам болтуны не нужны! А пролетарий не упустит власть из своих рук. Правильно я говорю? – хлопнул по плечу.

– Да, – еле выдавил молодой человек.

– Что-то не слышу, я пролетарской твердости в твоем тоне…

– А может, то есть д-да, я согласен.

– Тогда твердой рабочей рукой распишись здесь, и фамилию.

– Что это такое?

– Это верность коммунизму и рабочему классу. Ты согласен? Наши ряды вопреки всем буржуазным козням, ширятся. Мы ещё покажем им, где раки зимуют, и, – он вознес кулак, тут телефон, Кныш явно не хотел говорить при Мастаеве.

– Подожди минутку, – сказал он вежливо в трубку, и выпроваживая посетителя. – Кстати, о нашей дружбе, службе и рабочей солидарности – ни кому, даже матери – ни слова.

– Э-э, т-так мать-то знает.

– Я сказал – не должна знать… И ещё, на время выборов – в горы ни ногой, из города выезд запрещён.

Как и в первый раз, вышел Мастаев из «Дома Политпросвещения» весь мокрый от пота, а в ногах дрожь. Сознание, хоть и туманится, а он понимает, что не хочет идти в своё новое жилище «Образцового дома», но большле некуда, да и мать там. В таком, в подавленном состоянии он брёл по освещенной солнцем стороне проспекта Революции мимо магазина «Молоко», там в очереди оказалась его мать.

– Сынок, Ваха, – голос матери вернул его к действительности, – ты домой? Иди, я скоро приду.

Ничего не оставалось, побрёл домой. Обеими руками обхватив разболевшуюся голову, он сидел на диване, то бессмысленно глядя в телевизор, то бросая тоскливый взгляд в сторону протертых футбольных тапочек, заброшенных под кровать, как вошла мать, положила тёплую руку на его плечо и с какой-то усмешкой сказала:

– Кныш только что прошмыгнул в подъезд… Хм, без галстука и без костюма – не узнать, – она отошла к столу. – Ты видишь, как здесь люди живут… А эти все врут, – она выключила телевизор. – Конечно, в общаге было проще, а здесь лучше. У нас обратного пути нет. А у этих людей – слова и дела – по разным дорожкам. Так что и ты особо не мучайся, иди, играй в свой футбол.

* * *

Скорее всего жизнь – это не прямая, не спираль или зигзаг, а просто совокупность эпизодов, которые под старость вспоминаешь. И наверное, в жизни каждого человека есть такие эпизоды или моменты, которые вновь и вновь вспоминаешь, переживаешь, думаешь – а правильно ли поступил, и зачем?

Вот так, почти всю жизнь, мучился Нажа Мастаев, вспоминая один из эпизодов своей жизни, который в некой степени сказался на его судьбе и всегда сам себя корил – зачем? почему не как все остальные – не сдержался, пока не прочитал «Архипелаг Гулаг»: «Но была одна нация, которая совсем не поддалась психологии покорности, – не одиночки, не бунтари, а вся нация целиком. Это – чечены!»2020
  А. И. Солженицын. Малое собрание сочинений. Т. 7, с. 367. М.: Инком, 1991.


[Закрыть].

От этих слов знаменитого писателя Мастаев не только успокоился, но даже на какое-то время несколько возгордился (однако это длилось недолго). Позже, когда началась война 1994 года, он подумал иначе: действительно не как все – шальные, оттого и попадаем вечно в переделки.

…А эпизоды? Какие эпизоды могли быть в жизни Нажи Мастаева, если он почти ровесник Октябрьской революции и, можно сказать, этой революции плод, точнее жертва. Родина Нажи – Макажой – завораживающий своей красотой высокогорный край, и это очень благодатный край. Но даже в таком благословенном краю много опасностей: шаг в сторону – пропасть, летом – шквал грозы, а зимой – буран, и всё может снести. И чтобы выжить в таких суровых условиях, не одно поколение горцев пóтом орошало альпийские просторы, создавая поливные террасы, каменными изгородями огораживало пастбища от сенокосных лугов. Труд и только труд давали здесь возможность хорошо жить… Однако, как не раз с давних пор бывало, с равнин в очередной раз за добычей пришли варвары. И эти варвары, как и все захватчики, хорошо вооружены. И это не только и не столько хорошее оружие, которое и у горцев имеется, это страшное оружие – идеология, или новая религия, отрицающая Бога и превозносящая человека неимущего, и не то чтобы бедноту, а бездельников и голытьбу. И если в прежние времена на борьбу с агрессором прочной стеной вставал народ, то варвары-большевики действовали изощрённее.

Среди каждого народа есть смутьяны, отщепенцы, просто недовольные всем и вся. Вот таких партия большевиков подыскивала, подкармливала, вербовала и засылала как агитаторов, а вернее – шпионов-изменников, в свой же народ. И эти вмиг «обогатившиеся» оружием, конём и некой властью агитаторы обещали всем райскую жизнь, где все равны, всё поровну и никакой эксплуатации, даже труда, ведь у зажиточных столько добра: перераспределив всё, можно долго безбедно жить.

Этот грабительских подход очень соблазнителен: во все времена и повсюду бедных большинство. И как в таком случае противостоять большевистскому насилию, если в рядах разбойничьей власти оказались свои же земляки?

Наже Мастаеву было лет семь-восемь, но он отчётливо помнит тот ужас, когда вместе с голытьбой большевистские погромы докатились и до Макажоя. Его отец не захотел делиться нажитым не одним поколением горцев. За это был убит вместе с женой и старшим сыном. А маленького Нажу пощадили. С тех пор Нажа жил у дяди. И нельзя сказать, что жил плохо, хотя время было очень непростое: вроде новая власть, а вроде никакой. В таком обществе не до образования, наоборот, самые нерадивые стали верховодить, но без нахрапа: ещё не окрепли, ещё давали горцам заниматься традиционным хозяйством. А Макажой для труженика – благодать: очарование и щедрость завораживающе-обширных альпийских лугов… Так что, когда в начале тридцатых сюда вновь явились большевики, теперь уже в виде регулярной Красной армии, они поразились богатству местных кулаков (так, с подачи Ленина, стали называть всех зажиточных крестьян). Силой согнав всё население на митинг, зачитали так называемый «Закон о трёх колосках» Сталина, гласивший, что теперь всё принадлежит только государству.

Горцы взбунтовались. Это восстание потопили в крови. Начался террор – красный террор. Из тех, кто выжил, наиболее ретивых горцев, дабы впредь не стремились созидать, отправили в далёкую Сибирь, где ничего не произрастает.

Дядя Нажи представлял, что в ссылке ничего хорошего не будет, и, рискуя, догадался отпихнуть племянника: не член его семьи, что соответствовало сельскому учёту.

С тех пор жизнь в горах буквально переменилась. Всё обобществили, создали какие-то колхозы и советы, и какое-то отродье у власти, даже муллы назначены из этой же безродной среды.

С тех пор, до своего совершеннолетия, точнее, очень ранней женитьбы, Нажа жил у родственников-односельчан. Жил очень бедно, впрочем, как и все. И он не мог представить, что можно жить ещё хуже, пока в их глухом селе не появились беженцы с голодающей Украины – измождённые тени, и среди них молодая девушка, по её словам, учительница, которая, желая хоть как-то отплатить за миску похлебки, всё время виновато повторяла:

– Давайте я вас научу грамоте. Вам знания в жизни помогут.

– А тебе помогли? – грустно улыбались горцы.

Трудно сказать, помогли ли знания Наже, но он считает, что очень даже помогли. И не зря он с такой тягой и даже с удовольствием учился грамоте у украинской девушки, которую приютили в соседнем доме. Односельчане оценили рвение Мастаева, как-то пришли к нему старики и старухи и говорят:

– Вряд ли власти в столице знают об этих бесчинствах в горах. Мало того, что на посев зёрнышка не оставили, а теперь и последнее отобрали. Как мы до весны доживём? Так даже звери не поступают… Напиши письмо.

Никто подсказать не мог, а Нажа, по молодости дурак, вот так почти слово в слово и написал. Его арестовали, отвезли в Грозненскую тюрьму и пытали, чей он шпион – английский или турецкий, а может, вовсе троцкист, кто завербовал?

Нажа ничего не понимал, тупо смотрел на следователей, а они ему злобно орали:

– Что ты, гадина, молчишь? Говори! Или ты думать не можешь?

Что он мог сказать? Он даже таких слов не знает, а думает лишь об одном: – дома молоденькая беременная жена и ещё грудная дочь, их арестом его пугают. И тут (об этом страшно вспоминать, но это было спасение) его повели в какую-то камеру – украинская девушка! Что же с ней сотворили – высохшая, как скелет, лишь глаза словно у бешеной собаки, вся в ссадинах и кровоподтёках, в разодранной одежде.

Вроде Нажа русский усвоил, да что выпытывают у девушки – понять не может. А она, скрючившись, на холодном полу, лежит и всё одно твердит: «Да». И лишь когда Мастаева стали выводить, она, истерзанная, прошептала:

– Нажа, прости. Не виновата я. Я не хотела.

А он её и не винил, наоборот, благодарен. Она научила его читать, и его горский, как у всех горцев, глаз успел ухватить главное в «памятке», что лежала на краю стола следователя: «троцкист – расстрел», «иностранный шпион – расстрел», «вредительство и саботаж – 20—25 лет», «хищение соцсобственности – 10—15 лет»… Вот в этом Мастаев признался, даже настаивал и, видимо, по молодости получил 15 лет лагерей.

По сравнению с родными горами Кавказа, Урал – просто холмы, но и их он редко видит, пятнадцать часов в шахте под землей, руду добывает, на ночь выводят, так что и белого света не видать. О том, что началась война с Германией, узнали сразу – ещё более увеличили план, ещё скуднее стал паёк. И тогда помогла грамотность. Это бригадир, земляк, уже зрелый мужчина, Зарма, подсказал:

– Не сегодня-завтра подохнем здесь. А русские, видишь, письма пишут – на фронт просятся. Ты грамотный, тоже за нас чиркни, мол, за родину и Сталина на поле боя костьми ляжем, а немец не пройдёт.

Буквально так и произошло. В штрафбате им не дали ни нормального питания, ни даже оружия, а одно лишь задание – костьми лечь, а высоту у противника голыми руками взять, там и оружие, и пропитание добыть, на то они и напросились.

Если бы кроме него и Зармы никого больше не было, то Нажа подумал бы, что это очередное насилие над чеченцами, а в строю, как и в лагере, – тысячи-тысячи русских, все преступники, искупают вину. Как такое понять? Лучше идти в бой и в схватке погибнуть.

Наверное, только с таким ощущением этот безоружный штрафбат, рыча на весь мир, ринулся в атаку… После многих лет заключения Нажа в атаке почувствовал выстраданное очарование предсмертной свободы. Он был счастлив, что не в шахте сдох и там бы его замуровали, а в чистом поле, под ярким небом. Как мужчина, воин. И что ещё ему надо? Вперёд! Он яростно бежал на встречу свисту пуль. И только Зарма смог обогнать его, первым бросился в окоп на дуло офицера. Словно попали в него, Нажа отчётливо услышал два хлопка, от которых земляк прямо в воздухе дрогнул, но его бросок уже никто не смог бы остановить, повалив немца, даже не борясь, Зарма, как хищник, вонзил свои изъеденные кариесом редкие зубы в глотку врага.

Нажа думал, что в лагере всё повидал и пережил. Но такое?! Увиденное ввергло его в ужас. Его друг и покровитель умирал, и от страсти атаки – горечь смертей.

– Забери оружие, – сквозь окровавленный рот едва выговорил Зарма. – Средь этих тварей без него нельзя, – и на издохе: – Прочитай Ясин2121
  Ясин (арабс.) – заупокойная молитва.


[Закрыть].

Последнее слово – словно шило в бок. «Неужели в аду ещё хуже?» – подумал Нажа, и, не желая умирать, схватил оружие и стал убивать.

После гибели соратника он должен за двоих жить, а в бою только атака дает этот шанс. И он рванулся вперёд и замер. Навстречу плотной стеной двигалась колонна немецких танков и пехота. Половина штрафбата уже полегла, оставшиеся подняли руки. Нет! После большевистского ада попадать в фашистский плен Нажа никак не желал, к тому же дезертир – трус, а на Кавказе дом, где семья – за спиной, и он, подгоняемый рёвом контратаки врага, побежал обратно, хотя знал, что позади заградительный батальон «смерш». Оказалось, «смершевцы» только своих могли пристреливать, а при виде танков сами бежали первыми, но не так резво, как Мастаев, который ушёл далеко в тыл, и, понимая – иного нет, он сам вышел на какие-то резервные войска. Вновь «особый» отдел, да это не каратели НКВД – это военные, более здравые, они требуют всё подробно пересказать.

А зачем пересказывать, можно невольно ошибиться. Мастаеву и тут помогла грамотность – он всё описал, врать не было смысла, и в конце приписал – «уже сразился за Родину, Сталина, и впредь готов!».

Всё же его изолировали, видимо, что-то проверяли, согласовывали. Нажа и сам чувствовал – жизнь на волоске, да Родине и Сталину нужны бойцы. Так он вновь попал на фронт – пехота.

Казалось бы, прошлое позади. И, конечно, не за Сталина, а за родину Мастаев не хуже остальных воюет, имеет награды. И окаменелое сердце помогает в бою. Да тело не каменное: был контужен, потом ранен и лежал в госпитале, когда заболело даже окаменелое сердце – страшная весть, в которую и поверить невозможно: все чеченцы и ингуши депортированы в Казахстан и Среднюю Азию, все – преступники и предатели. Конечно, Мастаева недолечили. Как врага, под конвоем отправили в Вологодскую область, на лесоповал. Здесь, с одной стороны, стало немного полегче, таких как он, земляков, – десятки тысяч. С другой, как такое пережить: вчерашние воины Красной Армии в таких же условиях, как пленные немцы, – та же норма выработки и скудный (хуже, чем в лагере) паёк, от которого не только работать, даже выжить, казалось, было невозможно. Да чеченцы, в отличие от остальных каторжан, выживают, удивляя этим надзирателей. И если бы охранники узнали, до чего додумались горцы: тягловая сила – быки и коровы, и пусть люди мрут от голода – трупы в реку, а вот скотина – под строгим учётом, и если даже помрёт, тушу под наблюдением отвозят. А чеченцы умудрились быка на водопой увезти, утопить, привязать на дне к корневищу. Как скотина пропала – никто не знает, может, волки задрали. А в воде мясо не портится, отрезают кусками. Вот только там приходится делиться: через два-три дня рыба лишь скелет оставляет… В общем, выжили чеченцы-бойцы. А лесорубы они не ахти какие, и, видимо, власти посчитали, что выгоднее и этих вслед за родственниками в пустыню отправить.

Уже и война закончилась, когда Нажа Мастаев нашёл свою семью – жену и двух уже повзрослевших дочерей – в поселке Айдабул Кокчетавской области. И тут помогла грамотность: Мастаев – бригадир. Совхоз зерноводческий, после уборки, ещё много раз людей по жнивью прогоняют, и всё равно, где колосок, где зёрнышки валяются. Но не дай Бог кто эти зёрнышки подберёт – по сталинскому закону – арест, лучше под пашню, а люди от голода пухнут.

Но ведь семью кормить надо. К тому же, у Мастаевых уже родился сын. И Нажа пошёл на риск: в небольшой мешочек тайком набрал совхозного зерна, и, якобы покормить коня, отъезжал в сторону и бросал мешочек в камыши.

После захода солнца ни один казах, тем более спецпереселенцы, не смели выходить из своих жилищ. А вот чеченцы ничего не боялись, всякое по ночам творили, даже вечеринки устраивали. Мастаеву не до вечеринок, за» полночь он уходил далеко в степь и выискивал свой клад. До утра зерно надо было истолочь, сварить, съесть, остатки закопать, и чтобы никаких следов или запахов.

Так, как бы попав в колею, жизнь Нажи понемногу налаживалась. Дети росли, пропитание было. Что ещё человеку для счастья надо? И вот эпизод, один лишь эпизод, который вновь перечеркнул всю жизнь.

Стояла осень, тихая спокойная осень. Пожалуй, самое благодатное время, когда летний зной спадает, а сибирские циклоны ещё не задули. И пора подводить итог, а урожай как никогда выдался на славу, совхоз перевыполнил план сдачи зерна государству и впервые рассчитывали на премиальные, а Мастаеву за ратный труд даже медаль обещали. И Нажа уже сожалел, что выкинул на лесоповале свои боевые награды… В таком радужном настроении ехал он как-то на совхозной кобыле по фашистской слободе (так назвали новый посёлок, где разместились депортированные немцы). Благодаря усердию и исключительному трудолюбию немцев эта слобода отличалась особой аккуратностью, тишиной и порядком. И вдруг какие-то крики, детский плач, стоны и свист. Местные жители даже за забор выглянуть не смеют, припали к щелям. А во дворе управляющий совхоза, здоровенный казах, толстой плетью полосует всю немецкую семью, даже детей, коих окровавленный отец ещё пытается прикрыть.

Ни минуты не думая, Нажа соскочил с лошади, перемахнул через забор, сбил с ног казаха и той же плетью хлестал его до тех пор, пока древко не обломилось. А потом ещё ногами поддал, плюнул и ушёл.

Вечером к Мастаеву пожаловали земляки, советовали уехать, либо на время схорониться. А куда Нажа уедет? На кого бросит семью? А тут казах-управляющий сам Мастаева в гости позвал, там же и та немецкая семья. Это казах в знак замирения зарезал большого барана. Плов, бишпармак… Казалось, на этом инцидент исчерпан. Да ровно через неделю, прямо во время совещания в конторе совхоза Мастаева арестовали. А казах вслед через окно кричал:

– Шешен, Мастаев, клянусь Аллахом, я слова никому не сказал. Это не я, поверь! Прости!

Учитывая прошлые «заслуги», Мастаеву светило лет пятнадцать. Но он более-менее грамотный, да и совхоз дал положительную характеристику – восемь лет лагерей.

Он вкалывал на шахтах Темиртау уже год и надеялся, что за хороший труд его досрочно освободят, как пришла страшная весть: жена и старшая дочь подбирали на поле после жатвы зёрнышки – поймали. В карманах восемь килограммов зерна – по восемь лет лагерей. Жена то ли покончила собой, то ли её убили. А старшую дочь Мастаева отправили далеко на север. Говорили, что кто-то видел её на пересылке в Магадане. Словом, и она пропала.

Если бы не младшие дочь и сын, Нажа в зоне зачах бы. Да ради них, своих детей, что ныне в детском доме, он только и пытался жить.

Через шесть лет каторжного труда его перевели на вольное поселение – посёлок Текели, что на краю света. Там Мастаев обзавёлся маленьким бараком, туда и перевез детей. Дочь вышла замуж, сын женился, уже был внук Ваха, да от этого жизнь не улучшилась. Всех чеченцев реабилитировали, позволили вернуться на Кавказ, а Мастаевы – изгои. И если не раз битый Нажа всё это терпел, то его сын стал искать правду в американском консульстве. Такое советская власть позволить не могла – Гана в тюрьме сгинул.

…И всё же жизнь продолжалась. Через много-много лет вернулся постаревший Нажа Мастаев в родной Макажой. Был счастлив хоть оттого, что помрёт на родной земле. А родная земля в запустении – оказывается, тоже хозяина ждала. И эта земля, эти горы, родниковая вода и альпийский воздух буквально оживили его… Теперь у него крепкое хозяйство, дом, и главная примечательность – пасека. С утра натощак выпьет он большой глоток пьянящего мёда, и к ульям, как и пчёлы, весь день возится по хозяйству. Только на выходные небольшое послабление – Ваха из города приедет. Доволен Нажа внуком: скромный, крепкий, работящий. И надо бы женить, но своего угла в городе нет, и невесты вроде нет. А тут как-то Ваха приехал в Макажой весьма озабоченный, угрюмый. Оказывается, им предоставили жильё в неком «Образцовом доме», и за это на Ваху возложена ответственная общественная работа по выборам в органы власти республики. Что на это может сказать дед внуку? Только одно, как у русских говорится: на службу не напрашивайся, от службы не отказывайся. Всё равно иного не дано, раз советская власть так решила. А следом выяснилось, что эта «служба» весьма ответственна, подконтрольна, и Вахе запрещено даже из города выезжать. А как дед один в горах?

По правде, не должен мужчина, тем более старик, одиноким жить, вот и решили на старости лет деда женить. Невеста – односельчанка, уже не молодая, одинокая, рано овдовевшая женщина. Вот так решили Мастаевы вопрос одиночества Нажи, даже свадьбу на потеху

и настоянию односельчан сыграли. А на следующий день Ваха уже ехал в Грозный и от усталости ни о чём не думал. Водитель автобуса, земляк, предложил ему заднее сиденье, где мягко и потеплее, и спросил:

– Правда, что тебе в «Образцовом доме» жильё дали?

Ну что на это Ваха ответить мог? И на работе, и на футболе, а теперь и в селе его об этом спрашивают. И не может он всем объяснить, что он в чуланчике «Образцового дома» живёт, что он тот же рабочий Ваха Мастаев, а его мать – так же уборщица. Нет. Все знают – в «Образцовом доме» просто так не живут. Постепенно начинает осознавать это и сам Ваха.

* * *

Каждая более-менее значимая эпоха оставляет после себя какой-либо архитектурный след. В этом отношении почти во всех крупных городах областного или республиканского значения бывшего СССР можно по виду определить так называемые «сталинские» дома или «хрущёвки». А за время правления Брежнева – тоже весьма длительный период, а такого понятия, как «брежневские» дома, не осталось – вывод огульный, да напрашивается: это не только время застоя, как его позже назвали, это время заката красной коммунистической звезды, и оно вряд ли могло что-либо значительное после себя оставить.

И если сделать краткий, по всей видимости, поверхностный и однобокий экскурс в историю становления Советского Союза, то изначально можно сказать, что Октябрьский переворот или, если удобно, революция, это, конечно же, некоторое влияние из-за рубежа, заинтересованность и поддержка некоторых стран, ведь ещё тлела первая мировая война. Тем не менее корни революции и её силы зрели внутри царской малопросвещенной, полукрепостнической России, где народ исторически был привержен к унижению, и всерьез воспринимает лишь силу и власть.

Печальные итоги последних войн царской России – русско-японской и первой мировой – показали, насколько ослабла власть. Великая держава не только перестала претендовать на новые территории, но и свои уже не могла удержать. Имперское величие и статус сверхдержавы явно накренились. В этих условиях не столько внешние факторы, сколько внутренние противоречия России стали неудержимы, как пожар вспыхнул бунт, управлять которым и явилась кучка революционеров-аферистов.

Восставшие бунтари – это огромные людские массы, которые из поколения в поколение пребывали в угнетённом положении, под вечным террором. Теперь эти массы получили исторический шанс своего более человеческого существования, своего освобождения и наконец – признания, как равных среди равных. Именно такие лозунги выдвигали новоявленные вожди, и эти лозунги манили народ вперёд.

Что бы там ни говорили, а революция – это всё-таки зрелость масс, это новый этап развития общества. И это подтвердили несколько послереволюционных десятилетий, когда Советский Союз не только выстоял и победил во Второй мировой войне, но значительно расширил свои границы, расширил сферу своего влияния и совершил буквальный прорыв в экономике, науке, культуре.

Другое дело, что все это было достигнуто путём всепоглощающего всеохватного террора, который связывают прежде всего с именами Ленина и Сталина. Оправдать этих кровожадных вождей невозможно, однако дело не в этих личностях, ибо только безжалостный тиран мог стать вождем. Когда многомиллионные массы людей буквально в одночасье вырвались из-под гнёта, то, боясь возмездия, и иного, кроме насилия не ведая, они стали безжалостно уничтожать своих господ, чиновников, более грамотных, мыслящих людей, то есть интеллигинцию, а следом и друг друга. В стране начался массовый, без разбора, террор, когда ни один руководитель не мог чувствовать себя в безопасности – ни глава сталинского НКВД Ежов, ни маршалы и генералы, недавние герои гражданской внйны и революции, которые были казнены, ни министр иностранных дел Молотов, жену которого отправили в лагеря, ни члены Политбюро, кои от одного косого взгляда Сталина дрожали, ни даже сам Сталин, все время опасавшийся заговоров.