Текст книги "Дом проблем"

Так это случилось в двадцать шесть лет. А что было до этого? А было то же, что и у всех чеченцев и ингушей – депортация. Но семье Баевых в каком-то смысле повезло: их везли дольше всех – двадцать суток, зато довезли до Киргизии – Кара-Болта, Чуйская долина, благодатный край и душевные, отзывчивые люди – казахи и киргизы. Да это выяснилось позже, а до того, как их привезли, уже распустили слух: «людоедов везут». Все двери и окна закрывали, улицы становились безлюдными. И Бааев на всю жизнь запомнил, как отец за руку вёл его первый раз в школу из далёкого поселкового захолустья в центр, как все от них шарахались, разбегались, а в школе – последняя парта, один, и ему твердят – людоед. А он этого слова ещё не знает. А когда узнал, пуще прежнего закусил губу, ещё лучше стал учиться, после занятий отцу в поле помогал, ночью при свете керосинки высиживал, пока зрение не посадил, и всё же на золотую медаль школу закончил. А вот в институт поступать не позволили. И он чабан колхоза имени Кирова. Потом армия – три года, а когда вернулся – уже послабление режима. И он так же с отличием окончил вуз. По направлению – бурильщик нефтяных месторождений Туркмении. А когда стали осваивать Западную Сибирь, его отправили на север, и он всегда, как и в учёбе, упорный, весь в труде: начальник управления, орденоносец, первопроходчик, коммунист.

Западную Сибирь осваивали все народы необъятной страны. И здесь не было особых различий по национальностям, главное – труд. И Бааев, может быть, сделал бы прекрасную карьеру, да что-то жена после рождения второго ребёнка заболела, потянуло на Кавказ. А здесь вроде бы дома, но в объединении «Грознефтегаз» даже на среднем уровне нет ни одного руководителя из чеченцев. Под нажимом из главка Бааева назначили лишь на должность начальника буровой, и он так же пахал, пока не случилось, по его мнению, вопиющее: молодой специалист, только что прибывшей из Оренбурга, получил квартиру, а он ютится в общежитии.

Бааев написал письмо, можно сказать, жалобу, в ЦК КПСС – поступил ответ: опытного, отмеченного доблестным трудом коммуниста Бааева направить для поддержки народного хозяйства в горные районы ЧИАССР с предоставлением жилья на месте».

Это был приказ. Так Бааев вместе с семьёй попал в далёкий Ножай-Юртовский район – заведующий промышленным отделом. Бездорожье, захолустье, о какой промышленности здесь можно говорить, если электрифицирован лишь райцентр. Другой бы сдался, спился, может, подался бы обратно в Сибирь. А Бааев ничего, он в минус пятьдесят работал, а тут Кавказ – благодать. Взялся он с обычным рвением и за это дело: в районе одна выращивается культура – табак, так зачем его сразу сдавать, если можно без особых затрат организовать хотя бы первичную обработку, хранение, упаковку – вот и рабочие места, прибыль, налоги. Следом – каменный карьер, дороги, кирпичный завод. В общем, через четыре года по показателям социалистического соревнования Ножай-Юртовский район в гору пошёл. Следом Бааева направили подтягивать затеречный равнинный район, но там он уже второй секретарь, и оттуда его вызвали в Грозный – министр местной промышленности, а потом и премьер.

По этой биографии можно подумать, что Бааев только и знает, что трудится. На самом деле ни что человеческое ему не чуждо. Не имея особого пристрастия, порою любит изрядно выпить, как он выражается – хандру сбить. При этом у него постоянный тост за свою жену. Жена у него действительно хозяйственная. И если есть поверье, что жена из мужа может сделать и мужчину, и «тряпку», то жена Бааева оказалась на высоте, пройдя путь от солдатки до генерала, она все заботы по дому брала на себя, так что сам Бааев мог думать только о работе и никаких бытовых или житейских проблем. И это притом, что супруга всегда по-доброму подстёгивала мужа, заставляя его не только работать, но и расти. Росло, особенно после того, как Бааев стал министром, и благосостояние Бааевых, об истинных размерах которого супруг даже не подозревал.

Конечно, если бы Бааев, который принципиально взяток никогда не брал и не давал, просто сравнил бы свою зарплату со стоимостью машины сына, то он бы, может, удивился. Но он привык не обременять себя семейными делами, тут верховодит жена, и она ему порою советует: возьми вот такого-то товарища на работу, очень надо, и муж берёт, частенько после жалеет – не работник. И он, конечно же, знает, что его супруге было подношение, и пытался на нее воздействовать, бесполезно – у неё веский аргумент: «Неужели мы не заслужили? Всю страну, добросовестно трудясь, объездили – копейки не нажили. Позволь, как и остальные министры, пожить: дети растут».

Да, дети растут. И сам Бааев словно не заметил, как единственный сын Альберт таким взрослым стал, и как жена говорит, уже жениться надумал – соседка Мария нравится. «Ну, что ж, прекрасно!» – подумал Бааев и, как жена сказала, пошёл к Дибировым, так сказать, свататься. Ну, сами подумайте, кто посмеет отказать самому премьеру. Так оно и было на уровне родителей, вот только дети, даже дочери, ныне пошли строптивые.

* * *

Когда Марии Дибировой было лет тринадцать-четырнадцать, отец случайно заметил, как её провожает до дома парнишка-казах, так, ничего особенного, просто одноклассник. Да в тот же вечер, чтобы слышали все, отец кричал на мать:

– Если моя дочь выйдет замуж не за чеченца, ты вслед за ней в окно вылетишь!

– А как в Алма-Ате чеченцев найти? – за дочь пыталась вступиться Виктория Оттовна.

– Роди! – вердикт Юши Нажаевича.

После такой грубости супруга тихо плакала. Виктория Оттовна – поздняя, единственная дочь весьма добропорядочных людей, у которых было лишь одно пристрастие – искусство, музыка. В таких же традициях, в условиях советского аскетизма, они старались воспитать и свою дочь, которая тоже кроме музыки более ничем не увлекалась. И вот так случилось, что в мире музыки произошёл невиданный переворот – господство стиля «Битлз». Эта спровоцированная, ангажированная и кем-то мощно поддерживаемая волна протестной, анархической, модной музыки, как отец Виктории определил, «клоунады», обрушилась на весь мир и даже смогла преодолеть крепостной вал советского строя, завлекла молодежь, в том числе и Викторию Тамм.

Именно в это время, время некоего внутреннего бунта и смятения, когда Виктория считала, что всё старое, классическое, – это загнившее и консервативное, она случайно встретила симпатичного, по всем канонам раскрепощённого, а точнее развязного Юру Дибирова, и, несмотря на то, что у неё уже давно, пожалуй, с подросткового возраста, планировалась совместная жизнь с подающим надежды флейтистом из «папиного» оркестра, она в поисках нового мира, очертя голову, бросилась в объятия Дибирова.

Родители пытались образумить Викторию, но не очень решительно, ибо они, будучи людьми воспитанными, уважали выбор любого, тем более дочери.

Жалела ли Виктория Оттовна? А какая женщина не жалела, желая лучшего? А потом дети – кто их не любит? Семья. Единственное, что Виктория Оттовна отстояла в супружестве, – это музыка. Она и дома играет, хотя муж не любит, и в филармонии работает, хотя муж твердит: «Не нужны нам эти копейки!». При чём тут «копейки»? Что за убогость, наваждение? Она не может без музыки, и мало того, что сын Руслан, внешне ни на кого не похож, а вот характер и мировоззрение – копия отца: музыку, имеется в виду классическую, тоже не любит – не понимает. И осталась бы Виктория одинокой в семье, если бы не дочь.

А Мария, хотя внешне мало похожа на мать, да характер унаследовала от матери. И когда весь мир, кажется, подвержен производной «Битлз» – попсе, Мария, на удивление всем, тем более в Грозном, где иного и нет, признаёт только классику. Под стать этой музыке и её характер: никаких вольностей, но свободолюбива; сама сдержанна, да любит бунтарей; романтична, но иллюзий не питает; не любит ложь, но доверчива и наивна; по-девичьи смелая, но в критический момент может спасовать.

Её появление в «Образцовом доме» вызвало настоящий фурор среди молодых людей, ревность – у сверстниц; одни восхищались ею, другие считали взбалмошной и строптивой. Последнее подтвердилось, наведя ужас на весь дом и весь центр.

Про это событие говорили по-разному, как обычно в таких случаях привирая и приукрашивая. А было примерно так. Отец Марии пообещал выдать дочь за сына премьера Бааева – Альберта. Альберт увалень, и его ни одна дворовая футбольная команда в состав не берёт, разве что не хватает игрока и тогда Альберта в ворота, благо хоть габаритами площадь займет.

Альберт вальяжен, кичится тремя незыблемостями: своим весом – за центнер, весом и авторитетом отца, который всего добился благодаря деловитости матери. Именно мать среди многочисленных невест выбрала Дибирову Марию. И не потому что очень нравится Альберту, а потому что Мария – это, действительной, самый лучший выбор. Ведь мать Альберта считает, что она сама не чеченка-колхозница, а высокообразованная светская дама, говорящая и признающая только русский язык и современную культуру. Она всегда умела выгодно показать интернационально-коммунистический имидж мужа, стать его опорой и где-то движущей силой, завела всего двух детей; в доме ничего национального, даже в еде, а раз сын подрос, необходимо заняться и его карьерой. И тут лучше Дибировой не придумать: вроде чеченка, а вроде нет, к тому же красавица. Словом, заслали премьера Бааева со сватовством, понятно, что отказа быть не может и уже не только Бааевы, но и весь «Образцовый дом» готовится к торжеству. И тут такое – сущий бунт! Была милиция, следствие замяли, но версии остались.

По одной, Дибирова пыталась бежать через окно. Спрыгнула на телефонную будку, с неё упала и сломала ногу. По другой, наследил на крыше телефонной будки Якубов Асад, не дозвонившись, он пытался постучать в окно Марии. А вот дворничиха Мастаева, мать Вахи, утверждает, что видела, как в такой мороз Мария в одном платьице бежала со двора. В итоге, уже оказавшись на проспекте Победы, она упала, поджидавший её Якубов Асад с друзьями хотел Марию поднять, она вскрикнула от боли, тут же милицейская сирена. Горе-жених, сам же милиционер, первым бежал.

Позже, уже лёжа в больнице, Мария призналась матери, что в принципе ей что Альберт, что Асад – оба не любы, да Якубов, вооружённый изворотливочтью советского кладовщика, её просто «купил»: позвонит и на фоне красивой классической музыки твердит, как он любит Чайковского, Баха, Моцарта, и в этом провинциальном Грозном одинок.

Виктория Оттовна понимает наивность дочери: сама в юности была такой, и её интеллигентный отец не пошёл вопреки воле дочери. Так она стала Дибировой. А вот отец Марии вроде прожил всю жизнь вне Чечни, а деспотичным горцем остался: как только выписалась дочь из больницы, удовлетворил он повторную просьбу премьера, выдал Марию за Альберта Бааева…

* * *

Наверное, Ваха Мастаев не переживал бы так из-за замужества Марии, если бы не предшествующие и последующие затем события.

Видимо, отцу Марии Юше Дибирову как-то стало известно, что Мастаев все время крутится около больницы. Однажды, возвращаясь на рассвете с очередной гулянки, он встретил в подъезде уборщицу.

– Слушай, – не удержался Дибиров, – огороди мою дочь от ухаживаний твоего сына.

Мать Вахи, с виду женщина робкая, тихая, сама она и не одобряет выбор сына, понимает – не пара, да в тот момент этот жилец приволок с пригородных дач шматки грязи на ботинках и не обращает внимания на её труд, наоборот, с претензиями… Да к тому же, о её сыне!

– Я думаю, – выпрямилась Мастаева, и сама свой голос не узнаёт, – внимание моего сына – честь для любой девушки, … тем более такой.

– Что ты несёшь?

– «Несёшь» ты – грязь, со всего свету.

– На то ты уборщица!

– Да, уборщица, – чуть ли не подбоченилась Мастаева. – Зато мой сын освящён и не ублюдок, как некоторые.

– Что?! – был бы очередной скандал, да тут открылась одна дверь на лестничной клетке, вторая сверху, выскочила на шум Виктория Оттовна, затащила супруга в квартиру.

Вроде бы на этом всё улеглось, только сановные обитатели «Образцового дома» возмущались, что все неурядицы от новых жильцов.

Позже, уже весной, был, как всегда, в апреле, коммунистический субботник. Вахе поручили почистить фасад дома. И только сейчас, протирая металлический лист, он увидел, что сверху мелкая надпись «Жильцы дома борются за звание» густо закрашена, а ниже крупно позолотой выбито «Образцовый дом» и чёрной краской приписано – проблем. Это Ваха в очередной раз стер. И тут мать настоятельно сказала:

– Заодно и то, что в подъезде, выскреби.

Оказалось, что стирать гораздо труднее, чем писать. Повиснув на одной руке, другой Ваха уже уничтожил «Мария» и ближние к себе «люблю», как в подъезде движение. Он повернул голову, и надо же такому случиться – Мария в сопровождении матери и брата возвращаются из больницы, в руках девушки сумка, выпала, звук треснувшей посуды, и тут же Мастаев полетел вниз, прямо на перила.

– Ты не ушибся? – бросилась к Вахе Виктория Оттовна.

Мастаев от боли губу прикусил, превозмогая боль, побрел к выходу.

– Может, врача? – беспокоилась мать Марии.

– Был заика, теперь и вовсе онемел, – усмехнулся Руслан, а вслед крикнул: – Беги в больницу, как раз в женской палате койка освободилась, не зря ведь ты там околачивался!

Два вечера Ваха держался, на третий дрожащей рукой набрал телефон Дибировых, на его счастье подошла сама Мария. Он и бросить трубку не смог, и сказать ничего не может, а она, видимо, догадалась.

– Ваха, это ты?

– Э-э-э, – он, как обычно, запнулся.

А она с упрёком и с какой-то смущённой интонацией:

– Ты стёр надпись сам или?..

– Ты можешь выйти? – вдруг прорвало Мастаева.

– Да, завтра в семь вечера у летнего кинотеатра, – она резко бросила трубку, то ли её оборвали.

А на следующий вечер он до девяти простоял на условленном месте. Придя домой, услышал от матери: кто-то несколько раз звонил, молчал. Ваха бросился к аппарату: телефон Дибировых ни в этот вечер, ни в последующие не работал. Окно Марии наглухо зашторено… Вскоре состоялась свадьба Марии и Альберта. Всё было с размахом, в общем, торжество.

Никогда в жизни не унывавший Ваха погрустнел, погрузился в себя, совсем замкнулся. Как ему казалось, его беда усугублялась тем, что даже мать его не пожалела. Он чувствовал себя очень одиноко. Но у него была одна потаённая мечта: хотя бы раз с глазу на глаз увидеться с Марией. Он знал, что это случиться: хоть и на разных этажах, да в одном доме живут, о неизбежности этой встречи и мать сына предупреждала:

– Эта Мария наших порядков не признает и особо не чтит, но ты должен знать, что она отныне чужая жена, и не только здороваться, даже смотреть в её сторону не смей… Мы слабые, значит, всегда виноваты будем.

Ваха это понимал, да сердцу не прикажешь. И не то чтобы он искал встречи, наоборот, он этой встречи боялся, молнией пробегал по двору. Однако это случилось, и самым неожиданным образом.

Ранним утром во двор приезжает мусоровоз. С тяжёлыми мусорными баками матери не легко, эту работу всегда делает Ваха… Начало лета. Свежо. Прохладно. Обильная роса увлажнила газоны. Над кронами деревьев и верхними этажами слойка предрассветной дымки. Зачирикали воробьи, ласточки залетали… И, словно из-за тумана, рядом появилась Мария, исхудавшая, осунувшаяся. Она виновато улыбнулась, словно не умеючи, пакет с мусором осторожно положила в бак, а в другой руке большие диски, она их теперь обеими руками прижимает к себе, смотрит на них и, словно выносит приговор:

– В этом «Образцовом доме» образцовую музыку не понимают и не любят… Впрочем, не только здесь, – она осторожно поставила стопку пластинок у бака, и как-то торжественно им сказала: – Отныне тут наше место, – как и пришла, тихо стала уходить.

– Как твои дела? – что пришло на язык, ляпнул Ваха.

Она едва улыбналась:

– Зря ты стёр надпись «Дом проблем», – словно в тумане растворилась Мария, будто навсегда.

Как, действительно, носителей всемирных ценностей, отнёс Мастаев эти пластинки в свой чуланчик. В «Образцовом доме», как в небольшой деревне, все об этом, может быть, знали, да промолчали бы. Вот только сам Ваха повод дал: у кого-то взял в долг и, значительно переплатив, достал модный проигрыватель, и пару вечеров колонки на ступеньки – классику в массы.

Это был не намёк, а вызов, на который сразу отреагировали муж и теперь уже накрепко сдружившийся с ним брат Марии. Зная подворотнюю прыть Мастаева, приятели – Альберт Бааев и Руслан Дибиров – на драку не пошли: зазорно им руки марать. А вот заморский проигрыватель основательно пострадал. Был и иной прессинг, вплоть до того, что Вахе и в футбол играть не давали, и во дворе проходу нет.

Всё это казалось юношеской забавой по сравнению с тем, что готовила мать Альберта, сама премьерша – госпожа Баева. В чуланчик Мастаевых наведалась целая комиссия – это и управдом, и инструктор обкома, и прокурор, и милиция. В итоге масса нареканий. Все эти годы не оплачивали квартплату, и телефон, и радиоточку. В результате – колоссальная задолженность. Но это не главное. А главное то, что, оказывается, у них в паспорте стояла прописка временная – срок уже истёк. И им выдано предписание: «В течение трёх суток освободить служебное помещение „Образцового дома“ по адресу: пр-т Победы…».

Ещё усерднее по ночам мать Вахи вылизывала все подъезды и территорию «Образцового дома», днем тщетно обивали пороги инстанций. Сам Ваха понимал ситуацию и действовал более рассудительно: к осени ему обещали комнату в общежитии его стройкомбината, а до этого сосед по двору Яшка Мельников предлагал пожить на его даче. Словом, уже ни на что не надеясь, Мастаевы собирали баулы, а назавтра, встав раньше всех, мать с удивлением обнаружила: по периметру всего «Образцового дома», как и прежде, объявление «Выборы», и тут же крупно: «Председатель избирательной комиссии тов. Мастаев В. Г.».

– А ещё, – шёпотом добавила мать, – снова написали «Дом проблем».

Ровно в восемь утра к чуланчику «Образцового дома» подошла выселяющая Мастаевых комиссия, стала в недоумении, вновь и вновь перечитывая многочисленные объявления, как можно выселить председателя избиркома? На помощь комиссии подоспела решительная госпожа Бааева:

– Так, что стоим? Выгоняйте их! – повелительно махнула рукой, и только теперь перехватила всеобще-прикованный взгляд.

Уж кто-кто, а Бааева знала закулисье советского строя, сразу осеклась, отвела взгляд. Возникшую тишину нарушила почтальонша:

– Мастаев! Срочное уведомление. Лично в руки.

И пока Ваха, стоя на лестнице, вскрывал конверт, все потихоньку разошлись, а он читает: «29 сентября (ровно через две недели) в „Доме Политического Просвещения“ состоится аттестация председателя центральной избирательной комиссии Мастаева В. Г.; изучить основные труды К. Маркса, В. Ленина, И. Сталина и М. Горбачёва. Представить подробные конспекты этих трудов. Свои выводы. Некоторые пламенные цитаты знать наизусть».

«Да пошли вы все», – подумал Мастаев и хотел конверт скомкать, как увидел внизу карандашную приписку рукой Кныша: «см. на обороте». Он листок перевернул: «Квартплата – копейки. Ты не забыл ссуду? Проценты».

Такое забыть нельзя. И ладно – их выселят. А если выселят деда в Макажое? Как такое пережить?

Побежал Ваха в республиканскую библиотеку имени Чехова, обложился книгами, всё выписывал и зубрил. Кучу книг принёс домой и всю ночь на кухне то же самое, так что через неделю он уже стал заговариваться, а в редкие часы сна лозунги выдавать, и вообще на мир смотреть по-иному, наверное, по-ленински… Словом, к указанному дню приоделся Ваха как на свадьбу, значок Ленина на лацкане, и загодя он на улице Красных Фронтовиков2727
  Красные Фронтовики – подпольно-террористическая организация при Коммунистической рабочей партии Германии (КРПГ), по решению Малого Бюро Коммунистического Интернационала (личному указанию В. И. Ленина) утвердило ей смету в 350 000 марок в месяц (23.11.1920 г.).


[Закрыть] у «Дома Политического Просвещения». Теперь на это красивое, светлое здание, со всех сторон обсаженное клумбами роскошных цветов он смотрел совсем по-иному: с трепетом, как на храм силы и власти.

Стоя в сторонке, в тени привезённой сюда с севера берёзки, он выкурил не одну сигарету. Много трамваев мимо прошло, а по величественной мраморной лестнице парадного входа не поднялся ни один человек. И никакой охраны. Раньше он этого даже не замечал, а теперь, к десяти утра солнце так освещает, что под куполом, на котором красный коммунистический флаг СССР, знак пятиконечной звезды, а под ним какой-то орнамент, от которого тень фашисткой свастики и одновременно звезда Давида.

Политикой Мастаев никогда не интересовался. И если раньше в здание «Политпросвещения» он входил, как в обыденное, особо ни о чём не задумываясь, то теперь у него какое-то волнение. С трудом он открыл массивную стеклянную дверь. В просторном фойе светло, прохладно, ковры такие, что ноги утопают. И ни души, тишина. Звучит «Интернационал».

Словно в первый раз здесь, Мастаев огляделся. Таблички: «Архив», «Музей Славы», «Библиотека», и отдельно, красным «Общество «Знание». Это первый этаж. На второй – ведёт изумительная лестница, тоже в коврах, и там надписи: «Актовый зал» и вроде «Секция пропаганды и агитации». Однако сквозь огромное окно во всю ширь стены щедро просачиваются солнечные лучи и так вскользь по надписям, что Мастаев прочитал или ему почудилось «Адовый зал», «Секта Пропагандистов и Агитаторов». Там всегда восседал Кныш. И на сей раз Мастаев поднялся на второй этаж, и почему-то до этого он редко при Кныше заикался, а на сей раз даже поздороваться толком не смог, но когда его прорвало, он ляпнул:

– Что за видения вокруг?

– О-о, Мастаев, похвально! Наконец-то ты прозрел. Вообще-то всё это больное воображение. А мы твердые и непреклонные атеисты, и всякую мистику, тем более суеверия, должны с пролетарской решительностью отметать… Вот, будешь уходить, посмотри ещё раз и поймёшь, что это были галлюцинации, а может, фантазия… Впрочем, – он закурил папиросу, – как и наш «Образцовый дом», «Дом Политпросвещения» тоже строили пленные немцы, могли что и учудить… Однако нам не до этого. Садись. Дела не ждут – почти час Кныш разъяснял Вахе современное состояние в мировой политике. Под конец спросил:

– Товарищ Мастаев, вы поняли? Повтори!

Мастаев стал заикаться.

– Вот видишь, – Кныш разозлился, встал. – У тебя в голове сумбур! Из-за этой любви к гражданке Дибировой ты потерял всю пролетарскую бдительность. И мало того, что ты совсем не интересуешься политикой – ты, так сказать, флагман социалистического строительства, вдобавок, снизил производительность труда, стал даже в одежде подражать этим сынкам буржуазных веяний, и мало того, ты стал пропагандировать нехорошую музыку! И где? В «Образцовом доме»!

– А разве классика – плохая музыка? – вырвалось у Мастаева.

– В том-то и дело, что хорошая. Она заставляет задуматься, мечтать, верить. А зачем это в массы? Массам нужен хлеб и попса, – я тебя люблю – ля-ля-ля, ты меня люби – ля-ля-ля. Понял? В Москве новые веяния – перестройка, гласность, свободные, альтернативные выборы на всех уровнях. Надо узнать, чего поистине хочет народ после стольких лет советской власти?

– А для чего?

– Чтобы выверить курс, – Кныш вновь закурил. – Поэтому, раз свободные, так сказать, демократические выборы, тьфу, ну и слово выдумали… Ну, да ладно, ещё подавятся своей «демократией» и будут нашу рабоче-крестьянскую власть вспоминать!.. Так, о чём я? А, да, о выборах. Выборы – свободные, действительно, свободные. Поэтому никакой пропаганды и агитации. Мы покидаем эту секту, … тьфу, чёрт, ты накаркал, – эту секцию и перейдем на первый этаж, «Общество «Знание», – он указующе вознёс палец. – Пошли.

Кроме пачки папирос и спичек Кныш даже бумажки не взял. Они спустились на первый этаж, открыли дверь в «Общество «Знание» и сразу перед глазами огромный лозунг «Знание – Сила!».

– Вот это редкая правда на земле, – постановил Кныш.

И здесь никого не видно, да заварен чай – аромат. И обстановка здесь несколько иная: не то что лучше, а свободнее, глубокие кресла, диван.

– Садись, – Кныш сам плюхнулся. – Здесь можешь курить, свобода!.. А в принципе, эти выборы – просто блажь. Раньше нам надо было пахать, агитировать, пропагандировать и заставлять голосовать, хотя всё заранее известно. А теперь – пусть массы делают, что хотят. Наше дело организовать, это мы умеем, проанализировать – этому научимся, и сделать правильные выводы – это нам подскажут.

– А кто подскажет?

– Тот, кто сидит в секции «Пропаганды и агитация».

– Так там сейчас никто не сидит.

– Хе-хе, Мастаев, тебе сегодня всё кажется, а свято место пусто не бывает, а то, небось, другие позарятся. Так что, Ваха, дорогой, у нас работа есть, ведь кладезь знаний не исчерпан.

Хотя Кныш предупреждал, что работы будет немного, на самом деле было столько документации и всякой писанины, что сидели не только весь день, но и до ночи. Однако этот труд не был по рабоче-крестьянски изнурительным, наоборот, теперь Кныш все делает спокойно, не спеша, и если раньше он всегда клеймил буржуазию и демократию, то теперь он находит в этом много полезностей.

– Видишь, как живут капиталисты, – это они на обед зашли в соседнюю комнату, где на столе столько всего, что Мастаев даже названий таких блюд не знает. – У них принято коньячок, – это во время полдника, и перед уходом, ночь за окном. – Ну, а в целом, всё-таки буржуи молодцы, их энтузиазм – не Почетные грамоты и значки, а то, что существенно – деньги… Так что Ленина с пиджачка на время убери, а это получи, – он бросил на стол пресс. От этой фантастической суммы Ваха даже отпрянул. – Бери, бери, – постановил Кныш. – Это аванс… И вот здесь распишись.

– Что это? – испуг в голосе Мастаева.

– Как положено – расходный ордер.

– Но тут написано расстрельный ордер.

– Что?! – Кныш поднёс документ к глазам, потом надел очки. – Вот идиоты… Ну, это опечатка. А ты распишись, а завтра я всё исправлю.

– Может, я завтра деньги возьму.

– Завтра некогда. Я улетаю в командировку, в Москву.

– А может, я замазкой исправлю?

– Мастаев, финансовый документ ляпать нельзя… Да и какая разница: расход-расстрел на жаргоне – все одно.

– А вы какого звания? – вдруг ляпнул Ваха и сам испугался своего вопроса.

– Товарищ Мастаев, – тут Кныш вновь закурил. – Я солдат революции. Ха-ха-ха! Распишись… Теперь ты тоже. И запомни первое и единственное правило – молчи.

Они распрощались в «Обществе «Знание», и когда Мастаев попал в фойе «Дома Политического Просвещения», там был непривычный полумрак, пустота и почему-то ковров уже нет. По холодному мрамору каждый шаг как колокол звенит, ни одна лампочка не горит, только там, где «Секция Пропаганды и Агитации» освещено новое название «Братство: Перестройка, Гласность, Демократия».

Ваха хотел было возвратиться в «Общество «Знание», как вдруг его напугал голос сверху: – Мастаев, ты что забыл? – Кныш уже на втором этаже, облокотившись на мраморные перила, курит.

– Э-э-э, тут, по-моему, ошибка в названии, после «Братство» двоеточие надо убрать, и далее…

– Где? – перебил его Кныш, сделал несколько шагов. – Вот идиоты, только списывать могут… А ты, товарищ Мастаев, молодец! Всё-таки в тебе рабоче-крестьянская бдительность. Иди, всё исправим.

Улицы Грозного в фонарях, однако весь город так густо засажен деревьями, что как и в фойе, прохладно, сыровато, тишина, лишь где-то у Главпочты на повороте заскрипел припозднившийся трамвай. Мастаев почему-то глянул вверх, как там символы СССР, а их уже нет. Точнее, не видно. Только на фоне тёмно-фиолетового неба чёрный, кажется, колышется флаг, и рядом полумесяц со звездой.

То ли от свежести ночи, то ли вспомнив расстрельный ордер, Мастаев, ёжась, вздрогнул. И всё же карман приятно утяжелён, мать, наверное, волнуется. Он дворами напрямую побежал домой, и уже у ступенек случайно глянул вверх: на своём балконе стоит Кныш, в майке, курит, как обычно, облокотившись о перила.

Словно видит впервые, Мастаев Кнышу кивнул, как бы здороваясь, а может, прощаясь, чуть ли не бегом заскочил домой. Хотел спросить у матери, когда приехал сосед, а она его опередила:

– Слушай, сынок, только что приехал Кныш. Такой важный, на чёрной «Волге», с шофёром. И со мной такой вежливый, говорит, хорошего я вырастила сына, и что ты огромную премию получил. Это правда? За что?

* * *

Эти выборы оказались очень сложными, и Мастаев Ваха почти круглые сутки на избирательном участке. И не может справиться с работой, столько нового, непонятного. А как таковых инструкций и положений о новых выборах нет, старые не подходят. Ведь предыдущие выборы – это одна партия, коммунистическая, один кандидат на одно место. Всё ясно и понятно, лишь бы явку обеспечить. Если кто посмеет на выборы не прийти – столько рычагов воздействия на избирателя у советской власти, вплоть до того, что участковый милиционер сам с урной и до больного пенсионера, и до пропойцы дойдёт, и проголосовать заставит.

Выборы в СССР в конце восьмидесятых – это совершенно новый этап в жизни страны. Старая система себя просто изжила и не могла больше в таком виде существовать. Шли поиски нового пути, так сказать, через свободное волеизъявление граждан, и оно началось. И пусть партия ещё, как и прежде, одна, а уже на одно место начальника, точнее народного избранника, – двадцать четыре кандидатуры. И здесь не только член КПСС, много беспартийных, много простых людей, есть и рабочий, и инженер, и даже колхозник. И что более всего удивляет, нет никакого шаблона. Оказывается, коммунистическая пропаганда и агитация не смогли управлять мыслями людей. Как выяснилось, советские граждане сохранили способность думать, да ещё как думать. И это в программе каждого кандидата, где есть и утопия, но в основном много здравых, конкретных предложений по улучшению ситуации в республике и стране.

По национальному составу кандидатов – полное отражение национального состава населения Чечено-Ингушской АССР. Больше всего чеченцев, потом русские, ингуши, есть и армянин, еврей, украинец и даже грек. Как ни странно, и женщины выразили готовность участвовать в управлении республикой, даже горянка среди кандидатов есть.

Конкуренция колоссальная, если не партии, то инициативные группы поддержки каждого кандидата оказывают давление на руководителя избиркома Мастаева, требуя для себя тех или иных выгодных условий. У самого Мастаева, кроме как зарегистрировать претендента, пока других прав нет. Кныш, как уехал в Москву, так и не звонил. А помимо него что-либо вразумительное по поводу выборов никто сказать не может. Все ждут указаний из Москвы, а их нет. И когда Мастаев уже отчаялся, не зная, как далее быть, даже напечатать избирательные бюллетени не на что, из Москвы, как спасение, правительственная телеграмма: «Тов. Мастаеву В. Г. срочно вылететь в Москву для повышения квалификации и аккредитации».