Текст книги "Верная Рука"

Мне вдруг очень захотелось навестить Папашу Эфраима, я молча, но вопросительно посмотрел на Виннету. Он покачал головой и повернул обратно. Разумеется, он был прав: у нас не было времени на охоту, кроме того, путешествовать с грузом тяжелой шкуры зверя не слишком-то сподручно. Когда мы были уже в конце подъема, я заметил, что глаза Шако Матто и Апаначки сверкают характерным для всех охотников блеском азарта. Но они не проронили ни слова. Хаммердал, напротив, не смог удержаться и спросил:

– Ну что, серый там?

– Да, – сказал я.

– Well! Мы пригласим его сюда!

– Нет. Мы его не тронем.

– Но почему, черт возьми? Найти логово серого медведя и не потревожить его! Да это то же самое, что открыть бонансу и не взять золото из нее. Я этого не понимаю!

– Мы должны двигаться дальше.

– Но, может, раньше мы все же сделаем этому малому дырку в шкуре?

– Это не так просто и не так быстро получается, дорогой Хаммердал. Кроме того, мы при этом будем рисковать жизнью.

– Рискуем или нет – какая разница, если мы его наверняка возьмем. Предлагаю: сейчас мы с…

– Мой брат Хаммердал получил право ехать с нами, но он не получал права что-нибудь предлагать, – спокойно урезонил его Виннету.

– Это ошибка! – проворчал наш бравый коротышка, садясь в седло. – Оставлять яйца в гнезде – подумать только! А ты что на это скажешь, Пит Холберс, старый енот?

– Это опасные яйца, дорогой Дик. Лучше всего оставить их в покое.

– Опасные! Можно подумать! Гризли – он и есть гризли, и более ничего!

Мне тоже, по правде сказать, было жаль покидать это «гнездо», не достав из него «яйца». Но Виннету, как всегда, был прав: к чему бессмысленно рисковать жизнью, а мне, с моей раной, особенно?

Вскоре после того, как перешли через эту гору, мы приблизились к краю ущелья, которое называется Парк Скалистых гор. Это ущелье протянулось на две миля в длину и на полмили в ширину и действительно походило на хорошо ухоженный парк благодаря тому, что отдельно стоящие деревья и растущие через равномерные промежутки группы кустарников создавали впечатление искусственно выращенных. На противоположном от нас краю ущелья парк постепенно переходил в лес. Он протянулся почти точно с севера на юг, мы находись в его юго-восточном углу и двигались к югу. К вечеру мы были уже в долине за парком, там и разбили лагерь. Пока мои товарищи этим занимались, я заметил на северо-западе стаю ворон, которая время от времени поднималась над лесом, но всякий раз снова опускалась невдалеке, как бы помечая чей-то путь. Мне это не понравилось. Виннету тоже заметил маневры ворон, а глядя на нас, встревожились и остальные. Шако Матто первым нарушил напряженное молчание:

– Уфф! Там какие-то люди выезжают из долины.

– Вождь осэджей верно говорит, – сказал я. – Там идут люди, и их довольно много, двое-трое вряд ли встревожили бы такую большую стаю ворон.

– А не проверить ли нам, кто это?

– Нет времени для этого, но Виннету решать – оставаться ли нам здесь. Разумеется, появление такого большого числа людей здесь мы должны принять во внимание.

– Скорее всего это индейцы, – сказал апач.

– Эту новость хорошей никак не назовешь. Если это действительно индейцы, а Виннету вряд ли ошибается, то это могут быть только представители народа юта, но их горная тропа проходит гораздо севернее. В таком случае, хотелось бы знать, что нужно индейцам по эту сторону гор?

– Мой брат Шеттерхэнд прав. Мы должны узнать, что им здесь нужно. Нам придется вернуться в лес и дождаться, когда они окажутся здесь.

Был тот самый редкий случай, когда я никак не мог согласиться с Виннету. И я возразил ему, но таким тоном, который возможен только между близкими друзьями:

– Пусть мой брат меня простит, но я предпочту не ждать их на этом месте. Потому что мы должны их настигнуть, пока они находятся в северном конце парка. Это примерно мили две отсюда. Они движутся, и мы пройдем по их следам еще до наступления темноты.

– Мой брат прав, – подумав, согласился вождь апачей.

– Я могу один пройти по следам, – сказал я.

– Но лучше мы вдвоем сделаем это, – в свою очередь возразил мне Виннету, – четыре глаза видят лучше двух, и к тому же у нас двоих – отличные лошади, а у наших спутников – нет.

– Согласен, едем вдвоем, остальные могут следовать за нами на некотором расстоянии, не спеша. Но всем нам надо держаться опушки леса. Сейчас они видят лишь макушки высоких деревьев и не заметят нас.

И мы двинулись в тени деревьев. Сначала шли на запад, а потом, когда добрались до юго-западного угла парка, – на север. Быстро пройти такое расстояние нам удалось только потому, что деревья стояли не слишком плотно по отношению друг к другу, хотя это было чревато опасностью споткнуться о выступающие корни или упасть в заваленную сверху сухими ветками яму, но мы были очень внимательны.

Проехали мы, учитывая то, что путь наш прошел углом, мили три, неизвестные пришельцы поднимались в гору и, естественно, двигались медленнее нас, поэтому мы с полным основанием надеялись оказаться в северозападном углу парка задолго до них. Недалеко от этого места мы спешились и привязали в укромном месте своих лошадей. Пройдя небольшое расстояние, остановились на высоком обрыве, с которого хорошо просматривалась вся долина, в том числе и тропа, по которой двигались те, чьего прибытия мы с таким нетерпением ждали. Пока же не было заметно никаких признаков их приближения. Но это нас только обрадовало – значит, мы прибыли вовремя. Ждать, однако, пришлось недолго. Очень скоро мы услышали топот лошадиных копыт. Неужели мы ошиблись, приняв одного-единственного всадника за целую шайку? Совершенно невероятно! Но тем не менее: по тропе ехал один человек.

Он приближался. Сначала над зарослями показалась его голова, а скоро мы увидели его и лошадь, на которой он ехал, полностью. Это был юта, более того, вождь, что подтверждали два орлиных пера в его головном уборе. Его лошадь…

О небо! Я не верил своим глазам. Это была та самая лошадь, которую вождь команчей похитил из Каам-Кулано, а я потом подарил Олд Шурхэнду. Виннету как бы предостерегающе коснулся моего плеча и тихо сказал:

– Уфф! Твоя лошадь. Лошадь нашего брата Шурхэнда…

– Да, это она… – ответил я ему так же тихо.

– Значит, они его взяли в плен и убили, иначе он никогда не отдал бы им лошадь. – В голосе апача теперь слышалась глубокая печаль.

– Если это так, я ему не завидую. А ты знаешь этого краснокожего?

– Да, знаю. Это Тусага Сарич – Черная Собака, вождь юта из племени капоте. Я встречался с ним много раз и довольно хорошо его знаю.

– Как воина?

– Да. Но не столько мужественного, сколько лживого и коварного.

– Интересно, каковы остальные его люди.

Вождь проехал. Через несколько минут показались остальные юта, мы насчитали их пятьдесят два человека. Примерно в центре этого отряда, окруженный со всех сторон индейцами, сидел на своем старом Клеппере Олд Шурхэнд, руки его были связаны, ноги привязаны к лошади.

Он выглядел грустным, но не потерявшим, однако, присутствия духа. Судя по его осунувшемуся лицу, он находился в плену, вероятно, уже несколько дней и вряд ли индейцы кормили его как следует.

От досады хотелось кричать, но мы ничего не могли сделать для него в тот момент. Как только стих топот копыт их лошадей, мы двинулись за ними вслед, стараясь, естественно, оставаться незамеченными. Вступив на территорию парка, они проскакали немного вдоль северной его части и остановились. Было ясно, что именно здесь они и разобьют свой лагерь. И мы повернули к своим.

Они ждали нас с нетерпением, которое еще больше усилилось, когда мы рассказали им обо всем, что видели, они стали требовать от нас немедленного ответа на вопрос, что мы собираемся делать, но мы еще и сами этого не знали. Сначала необходимо было узнать, каковы намерения юта в отношении Шурхэнда, при каких обстоятельствах они его взяли в плен и что мы можем сделать для того, чтобы ему помочь. Но тут нам требовалась в союзницы ночь, полная, непроницаемая темнота, чтобы мы смогли подобраться к лагерю юта как можно ближе. Сумерки уже опускались на землю, но перед тем, как двинуться в сторону юта, Виннету решил осмотреть мою рану. Ее состояние он нашел вполне удовлетворительным.

Наконец стемнело, и мы, крадучись, отправились в сторону лагеря индейцев. Они развели множество костров, и благодаря их свету мы добрались до места очень быстро. Два индейца, охранявшие лошадей, расхаживали туда-сюда совсем рядом с нами, но густая листва зарослей надежно укрывала нас. Однако нечего было и думать о том, чтобы сделать еще хотя бы один шаг с этого места. Мы обошли лагерь, но близко подойти к нему не смогли: здесь рос высокий, раскидистый папоротник, который служил, конечно, замечательным укрытием, но двигаться через его заросли незаметно и не оставляя следов, что было для нас особенно важно, вряд ли удалось бы. Призвав на помощь всю свою ловкость, мы делали так: ухватив стебель у самого его основания, как бы описывали им окружность, что должно было создать впечатление движения стеблей от ветра и в то же время давало нам возможность хоть ненамного, но продвигаться вперед, я полз за вождем апачей след в след. Если кто-то думает, что сделать это было просто, он очень заблуждается. Каждое растение на следующее утро должно было производить впечатление абсолютно нетронутого.

Взмокшие, с дрожащими от напряжения руками и ногами, мы подползли наконец к лагерю, но за старания фортуна наградила нас: индеец, сидевший в трех метрах от нас, оказался не кем иным, как Тусага Саричем. Он сидел в застывшей позе спиной к нам на толстом бревне. А к стволу дерева, росшему прямо напротив него, был привязан – о Боже! – Олд Шурхэнд. Длинные пряди его каштановых волос были смешаны с лесной землей, впалые щеки покрыты слоем густой пыли. Надо сказать, это придавало ему сходство с Виннету, но еще больше с самым таинственным индейцем на свете – Кольма Пуши.

У ног вождя юта догорал костер, на земле возле него валялись объедки. Но скорее всего Шурхэнда к этой трапезе не приглашали. В эту минуту мне очень захотелось подать ему какой-нибудь знак, говорящий о нашем присутствии здесь, но не выдающий нашего присутствия Тусага Саричу, даже неожиданное волнение Шурхэнда могло выдать нас. А он наверняка взволновался бы – ведь он даже не подозревал о том, что я был в Джефферсон-Сити, разузнал там о его планах и поехал вслед за ним.

Прошло примерно полчаса. Индейцы время от времени подходили к вождю, что-то ему говорили, но все это было для нас несущественно – мы не услышали ни слова о цели их пребывания здесь. Тусага Сарич сидел все так же молча и неподвижно, на его лице жили одни только глаза, они горели огнем рвавшейся наружу ненависти к своему пленнику. Шурхзнд был тоже почти неподвижен. В его взгляде читалась непокорность и уверенность в том, что все еще будет хорошо, как будто он находил свое положение удачным, а может быть, такое у него было предчувствие. Впрочем, есть точное слово, определяющее его поведение, и слово это – «достоинство».

Издали донесся вой черных волков, на него ответил сначала один волчий голос совсем близко к нам, потом второй, третий… Вождь нарушил наконец свое молчание.

– Бледнолицый, ты слышишь? – сказал он, – волки дерутся из-за костей, которые из жалости кидают им хозяева Куй-Эрант-Яу – серые медведи».

На это Шурхэнд ничего не ответил. Тогда вождь продолжил:

– Завтра вечером они будут так же драться из-за твоих костей.

Но пленник по-прежнему не удостаивал его ответом. И тогда Тусага Сарич взбеленился:

– Почему ты молчишь? Ты что, не знаешь о том, что обязан отвечать, если знаменитый вождь открывает рот, чтобы задать свой вопрос?

– Знаменитый? Хау! – ответил Шурхэнд презрительно.

– А ты в этом сомневаешься?

– Да, и очень.

– Так значит, ты меня не знаешь!

– Вот это верно. Я не знал даже о твоем существовании, пока тебя не увидел, я никогда раньше не слышал твоего имени. Неужели ты и вправду знаменит?

– А разве знаменит только тот, чьи имена касались ушей бледнолицых?

– Человек, который на Западе известен так, как я, знает имена всех выдающихся людей.

– Уфф! Ты хочешь меня оскорбить, но имей в виду: тех, кто меня оскорбляет, я убиваю без всякой жалости. Но тебя я не убью. Пока. Ты еще должен побороться с серым медведем.

– Для того, чтобы ты смог потом хвастаться медвежьей шкурой, щеголять в медвежьих ушах, когтях и зубах и лгать, что это ты его положил? (Здесь я должен пояснить, что охотники Дикого Запада, как самые ценные регалии, с гордостью, кстати, вполне оправданной, носили на шляпах, куртках и поясах трофеи медвежьей охоты.)

– Замолчи! Со мной полсотни воинов! И я не лгу!

– Я говорю так потому, что знаю: трус способен на любую ложь. Почему вы сами не хотите спуститься в долину, а посылаете туда меня?

– Того, кто называет нас трусами, мы презираем, как койота.

– Если мы начнем разбираться в том, кто из нас достоин презрения, то окажется, что это ты!

– Собака! Разве ты не был на совете и не слышал, что там было сказано? Ты убил двух наших воинов, старого и молодого, отца и сына. Их звали Старый Медведь и Молодой Медведь. Оба получили эти имена за то, что положили двух больших серых медведей. Они были очень знаменитые воины, и…

– Трусы они были! – перебил его Шурхэнд. – Трусы, потому что только трусы нападают со спины, как они поступили со мной. Да, я убил их, но сделал это в честной схватке, развернувшись к ним лицом. И учти, если бы вы не навалились на меня таким количеством воинов, я бы, конечно, смог постоять за себя.

– Любой краснокожий знает, что все бледнолицые кровожадны и жестоки, как дикие звери. А тот, кто думает, что они достойны честной схватки, погибает в ней. Ты – бледнолицый, но, похоже, в твоих жилах течет и часть индейской крови.

Эти слова индейского вождя в первый момент возмутили меня, но потом память подсказала мне, что я и сам порой задавался вопросом, делая это, может быть, бессознательно: а нет ли какой-то связи между ним и индейцами? Нет, ни внешностью, ни характером он не напоминал индейца, но что-то такое трудноуловимое в нем все-таки было. И вот теперь, когда юта вслух сказал о том же самом, а я внимательно всмотрелся в глубокие, полные сдерживаемого огня глаза Шурхэнда, меня озарило: да ведь это действительно глаза индейца!

Юта продолжил:

– Оба Медведя должны быть отомщены. Я не могу забрать тебя в лагерь, чтобы привязать там к столбу пыток, потому что лагерь слишком далеко отсюда. Мы приговорили тебя к другому виду казни: ты должен будешь убить четырех медведей и при этом уцелеть сам. Разве это не справедливое решение?

– В принципе – справедливое, но способ, которым вы хотите его осуществить, – жесток.

– Это не жестокость, а, наоборот, снисходительность к тебе.

– Хау! Что-то я не припомню, чтобы я встречал кого-то из юта в Медвежьей долине.

– Попридержи свой поганый язык, собака! Мы отпустим тебя на два дня одного под честное слово. Разве это не доверие с нашей стороны?

– Вот как! И твои слова о бледнолицых, которые ты только что мне тут говорил, тоже говорят о доверии? Хм. Ну ладно, если это доверие на твой лад, то скажи мне, почему вы решили, что мне его можно оказать?

– Потому что мы знаем, что Шурхэнд держит свое слово. В этом ты как Олд Файерхэнд и Олд Шеттерхэнд.

– Ты знаешь этих белых охотников?

– Я не видел никогда никого из них, но я знаю, что они не бросаются словами. И то же самое я слышал о тебе. Вы трое – редкие экземпляры бледнолицых, заслуживающие доверия, несмотря на то, что все бледнолицые – враги краснокожих. Но наш приговор – это все, в чем мы можем оказать тебе снисхождение. Или ты веришь в то, что сможешь своими речами изменить его?

– Во что я верю – разговор отдельный, но вам я не верю совершенно. Я слишком хорошо вас знаю!

– Ошибаешься! Мы тоже умеем держать свое слово. Наше решение не изменится. Мы освободим тебя рано утром, отдадим тебе твои нож и ружье, и ты спустишься в долину. Вечером вернешься обратно, а на следующее утро снова туда пойдешь. Если за эти два дня ты сумеешь убить четырех медведей и докажешь это их шкурами, мы подарим тебе жизнь.

– Но почему только жизнь, а не свободу?

– Свободу ты получишь только тогда, когда возьмешь одну из наших дочерей к себе и она станет твоей скво. Мы потеряли из-за тебя двух отличных воинов, и поэтому ты должен стать членом нашего племени, если, конечно, медведи тебя не съедят.

– На это я никогда не соглашусь!

– Но ты это сделаешь бледнолицый! Мы заставим тебя!

– Хау! Еще никому не удавалось заставить Олд Шурхэнда делать то, чего он делать не желает!

– На этот раз удастся! Я сказал! Избежать этого ты сможешь только в том случае, если не вернешься из долины!

– Well! Я вернусь. В долину ведет всего одна тропа. Но могу я узнать: если я не вернусь, вы будете меня искать?

– Нет. Ведь если ты не вернешься, это будет означать, что ты мертв или съеден.

– Но я могу быть ранен.

– Человек, раненный настолько, что не может идти, становится добычей медведей. Мы не будем его искать!

– Скажи мне честно, вождь юта: вы очень боитесь серых медведей?

– Замолчи! Чего нам бояться, когда нас так много? Но среди нас нет ни одного, кто струсил бы, встретившись с гризли один на один. Если и ты настолько же смел, ты принесешь нам четыре шкуры, по две за каждого из наших воинов. Если ты вернешься без них, мы тебя расстреляем. Мы так решили, и так будет. Я сказал! Хуг!

Он сделал характерный для индейцев жест рукой, означающий, что разговор окончен, и он вновь замер. Мы ждали еще примерно четверть часа, но ни юта, ни Шурхэнд даже рта не раскрыли, и мы покинули наше укрытие. Замести следы нам удалось без труда: во-первых, потому, что у нас уже был опыт, а во-вторых, юта были слишком заняты кострами. Но прежде чем скрыться в папоротнике, мы пролежали еще примерно час вблизи костров в надежде узнать что-нибудь еще. Но юта были немногословны, и мы уже собрались уйти, как вдруг вождь поднялся и стал отдавать приказы. Он сказал, что костры, все до одного надо погасить, а лагерь окружить двойным кольцом охраны. Кроме того, двое воинов на лошадях должны были постоянно патрулировать за пределами этого кольца: юта не на шутку опасались нежданных визитов гризли. К тому же большинство из них были вооружены лишь копьями, луками и стрелами.

Одним словом, при такой охране освободить Шурхэнда, не пролив ни капли крови, было невозможно. Не стоило недооценивать юта, когда они настроены серьезно, то становятся вдвойне осторожны и внимательны. Тот способ, который я применил, когда вызволял Апаначку из плена осэджей и Кольма Пуши из плена трампов, здесь не годился. Пока юта обсуждали приказы своего вождя, мы скрылись в зарослях. Виннету шел, не произнося ни слова, рядом со мной. Но я был уверен, что очень скоро он предложит нам какое-нибудь решение, в любой ситуации, всегда он считал это своим долгом.

Я не ошибся в своих предположениях. Мы отошли совсем недалеко, как вдруг он резко остановился и спросил:

– Мой брат Шеттерхэнд уверен, что сегодня у нас ничего не получится?

– К сожалению, уверен, – ответил я.

– То, что они увеличили число своих дозорных, нам на руку, потому что у лошадей останутся только двое.

– И все же мы должны освободить Олд Шурхэнда, даже если для этого придется рискнуть жизнью.

– Виннету думает так же. То, что дается без риска, то можно без риска и отобрать. Но надо дождаться утра.

– И вернуться в Медвежью долину?

– Да, чтобы там поговорить с Шурхэндом.

– Представляю, как он обрадуется, когда увидит нас.

– Его сердце наполнится блаженством! Но уйти с нами он не сможет.

– Это верно. Он ведь всегда держит свое слово.

– Уфф! Мы знаем о берлоге по крайней мере одного гризли. Но Медвежья долина потому и зовется так, что берлог там достаточно. А мы поможем ему.

– Согласен с тобой. Но, к сожалению, его положение даже в этом случае не слишком изменится. Ему подарят жизнь, но не свободу.

– Мой брат прав – в любом случае мы должны попытаться его освободить. Он не согласился на то, чтобы остаться у юта и взять себе скво из их девушек.

– Значит, завтра и пойдем по следу медведя. Но сейчас меня больше беспокоят наши собственные следы. Юта будут целый день в парке и обнаружат следы нашей стоянки.

– Уфф! Нам нельзя больше оставаться здесь. Но куда же нам идти?

– Лучше всего прямо сейчас отправиться в Медвежью долину. В темноте это, конечно, не слишком-то легкое и не совсем безопасное дело, но если лошади пойдут медленно и осторожно, это может получиться. Но мы все время должны помнить, что гризли где-то рядом. Я их не боюсь.

– Виннету – тоже, и если мы оба пойдем впереди, остальные смогут двигаться за ними. Наши лошади почуют близость медведей. И против темноты есть средство. Виннету видел наверху совершенно высохшее смолистое дерево – из него получатся отличные факелы.

– Следы, которые мы оставили в парке, мы не сможем уничтожить, поэтому надо их пересечь.

– Виннету сотрет их своим одеялом. Хуг!

«Хуг!» означало, что совет окончен, и теперь надо было подумать о том, что мы скажем своим спутникам о том, что мы видели, что поняли и какие выводы из всего этого сделали. Мы предполагали, что наше сообщение произведет большое впечатление, особенно на тех, кто знал Шурхэнда, – Апаначку, Хаммердала и Холберса. Поэтому мы сделали его коротким, но обстоятельным. Виннету закончил свою речь такими словами:

– Мой брат думает, что нам надо еще успеть уничтожить следы.

И индейские вожди занялись этой работой. Они объехали весь парк по окружности до конца той дороги, по которой мы прибыли сегодня. Виннету привязал к хвосту последней лошади одеяло, которым и заметал следы. И когда мы тронулись в направлении Медвежьей долины, сделали так же.

Виннету ехал теперь первым, я – за ним, остальные – следом. Ружья мы держали наготове в руках. В верхней части парка при свете высыпавших на небе звезд было довольно светло, однако в тенистых местах – хоть выколи глаза, и даже я едва различал очертания лошади Виннету, хотя шел так близко от него, что мог дотронуться до ее хвоста. Здесь пригодились и блестяще проявили себя в очередной раз память и интуиция, отличный слух и хорошее даже в темноте зрение апача. Я просто не знаю, что бы с нами было, если бы не эти его замечательные способности.

Скоро глаза наши привыкли к темноте, в хаосе звуков ночи мы стали различать плеск струй водопада, на который мы шли, как на маяк. А через полчаса Виннету сказал:

– Здесь, у моей левой руки, растет сухой таго-тси. Мои братья могут сделать из его смолистых сучьев факелы. Я буду оберегать вас от гризли.

И мы пошли дальше, держа в одной руке факел, в другой – ружье. Наконец дошли до места, где Виннету нашел след медведя. Новых отпечатков там не было – должно быть, Папаше Эфраиму было очень неплохо в его берлоге или он ушел куда-то далеко. Итак, нам удалось проникнуть в долину, не привлекая внимания медведей к себе, и, сочтя это за добрый знак, мы стали разбивать лагерь.

Ветки сгорели, и больше у нас не было освещения, но нам хватало и света звезд. Мы поняли уже, что других людей здесь нет, поэтому расположились не под деревьями, а на открытом месте, так оно, кстати, было безопаснее и с учетом возможности неожиданного нападения медведей. Вокруг нашего лагеря с трех сторон земля была усыпана клочьями медвежьей шерсти. Значит, с двойной бдительностью нужно было охранять четвертую сторону, откуда, по всей видимости, и выходили медведи. В трещинах окружающих поляну скал росли кусты ежевики, между которыми лакомки-гризли вытоптали порядочные плеши. В таких местах обожают селиться змеи, и поэтому мы подожгли траву. Предосторожность излишней не оказалась: мы видели, как змеи уползали, и их было настолько много, что казалось, по земле струится живой змеиный ручей.

Стали распределять время дозора. Меня как раненого от него решили вообще освободить, но разве я мог себе позволить отлеживаться, когда мои товарищи подвергали себя опасности? И первую вахту – два часа – несли мы с Хаммердалом.

Мы сидели рядом на земле, и я рассказывал толстяку все, что знаю о юта. Потом я направился к кустам, чтобы нарвать молодых побегов и дать их лошадям. Два часа прошли незаметно. Нас сменили Холберс и Апаначка. За ними шла очередь Шако Матто и Трескова. Четвертую вахту должен был нести один Виннету: он один вполне заменял двоих.

После вахты я прилег, чтобы поспать, но это у меня никак не получалось. Почему – я и сам не понимал: рана меня не беспокоила, признаков приближения приступа лихорадки я не чувствовал, но пульс мой бился учащенно. Холберс и Апаначка сидели на том же месте, что и мы с Хаммердалом, и тихо о чем-то беседовали между собой. Ржание лошадей да шелест листвы – вот и все звуки, что нарушали тишину. Звезды сияли теперь еще ярче, как будто кто-то там наверху следил за тем, чтобы мрак ночи не был абсолютным и потому опасным для путешественников. И тут я увидел, что вороной Виннету резким, быстрым движением вскинул голову, тряхнул гривой и весь напрягся. И мой конь почти синхронно с ним сделал то же движение. Потом оба стали встревоженно фыркать и беспокойно перебирать ногами. Они явно почуяли приближение опасности, и исходила она откуда-то из-за моей спины. Я перевернулся на живот и, сколько мог, напряг свои зрение и слух. Разглядеть мне ничего не удалось – мешали ночные тени от скал, – но я явственно расслышал, что в одной из каменных щелей кто-то царапался и скребся. Это не мог быть человек – иначе лошади так бы не испугались. Вождь команчей тихо прошептал: «Апаначка! Тихо! Ползи сюда, только осторожно!» Чуткий Виннету даже сквозь сон почувствовал мое беспокойство, и вот он уже стоял рядом со мной, а в руке у него мерцало, отражая свет звезд, серебряное ружье.

– Медведь где-то совсем рядом! – еле слышно прошептал я, но Виннету уже и сам это отлично понял.

Хаммердал и Тресков спокойно спали, и это было к лучшему: они могли поднять лишний шум, в особенности Тресков. Апаначка и Холберс подползли к нам, они уже взвели курки своих ружей. Виннету приказал им:

– Стрелять только в крайнем случае! Самое грозное для гризли ружье – это ружье моего брата Шеттерхэнда. Он делает первые два выстрела, потом стреляю я, а вы только по моему сигналу.

Холберс вытер пот со лба. Голос его, казалось, вот-вот сорвется, когда он спрашивал:

– Медведь может пролезть между этими двумя скалами?

– Нет, – ответил я. – Это невозможно, – и тут же осекся. – О,.. да он уже здесь. Тихо! Пропустите меня!

На нас надвигалась огромная серая масса в облаке какого-то неприятного и одновременно будоражащего воображение всякого охотника запаха – запаха зверя. Кажется, к нам пожаловал не кто иной, как сам Папаша Эфраим собственной персоной. Оба наших вороных теперь ржали во весь голос, кружась на месте и взбрыкивая задними ногами. Я готовился к первому выстрелу, стараясь не терять хладнокровия. И вдруг все окружающее куда-то пропало, а мозгу у меня с чудовищной настойчивостью билась одна и та же мысль: стрелять надо точно между ребрами, прямо в сердце. Но для этого медведя еще нужно было поднять на задние лапы. И тогда я выскочил ему навстречу, подбежал к нему и тут же отскочил обратно. Маневр сработал: гризли в негодовании на нахала-человечишку тут же встал на задние лапы и, вращая мордой, готовился кинуться на меня. Я выстрелил. Медведь, шатаясь, сделал два шага вперед и рухнул на землю всей своей тушей. Потом, не поднимаясь с земли, он вытянулся, протянул лапы перед собой, как будто он хотел обнять кого-то, перевалился на другой бок, перевернулся, растопырил лапы и затих… И при этом не издал никаких звуков. Здесь я должен заметить, что у серого медведя вообще как бы совсем нет голоса, во всяком случае, борьба с ним всегда проходит беззвучно, и это несмотря на то, что в этой борьбе он запросто, как говаривал один мой приятель, «ломает хребты».

– Он убит! – сказал Виннету. – Но пока не приближайтесь к нему на всякий случай – гризли бывают живучи…

Естественно, спящих в нашем лагере больше не было. Наступило то самое время, когда каждый мужчина, прямо или косвенно участвовавший в охоте, проявляет свою реакцию на ее результат. Шако Матто молчал, но по лицу его было видно, что он испытывает прилив гордости. Тресков, несмотря на то что трусом никогда не был, крадучись подбирался к медведю сзади. Хаммердал метался между мною и своей лошадью и вопил:

– Медведь! Тысяча чертей! Это же настоящий Папаша Эфраим! И этот парень его уложил одним выстрелом! Ох, какой же я лопух! Почему я спал?! Я чувствую себя так, как будто сам себе залепил оплеуху!

– Сделай это на самом деле, дорогой Дик, если тебе так уж неможется, – стал успокаивать его Холберс.

– Молчи, старый мерин! – заорал его приятель-грубиян. – Себя хлещи по щекам! Для охоты на гризли у тебя никогда недостанет ловкости! Нет, чтобы такое случилось, и с кем? – со мной!!!

– Тебе еще повезет, – робко вставил Холберс.

– Повезет мне или нет – какая теперь разница, если этот зверь был настолько глуп, что заявился к нам, когда я спал? Если уж у медведя не хватает рассудка, то у кого же его искать тогда, а? Я тебя спрашиваю!

Вот так странно выражал наш приятель Дик Хаммердал свою досаду, но такой уж он был человек, и кстати, все, что он при этом говорил, было сказано совершенно серьезно. И он действительно готов был бы схватиться один на один с медведем. Какой бы это дало результат – другой разговор, но храбрости в нем хватило бы на нескольких и более опытных охотников. Чтобы лишний раз продемонстрировать всем окружающим, что он нисколько не боится гризли, Дик Хаммердал подошел к телу медведя, приподнял его лапу и сказал:

– Он мертв, джентльмены, и теперь уже точно может считаться убитым. Я предлагаю немедленно снять с него перчатки и сапоги! О сне не может быть и речи.

Вот тут он был прав. Рядом с только что убитым гризли не смог бы уснуть ни один охотник на свете. Мы развели костер и при его свете увидели, что убитый зверь вовсе не Папаша Эфраим, а, да позволено мне будет продолжить присвоение медведям человеческих имен, Мамаша Эфрусси – самка, весом никак не меньше семи центнеров, великолепный экземпляр гризли.

– Это ее следы мы видели, – сказал Тресков.

– Нет, – возразил Виннету. – След был от более тяжелого медведя, это не мог быть след медвежьей скво, там прошел сам хозяин. Мы должны найти его к тому времени, как сюда придет Олд Шурхэнд.

Все, кроме нас с Виннету, достали свои ножи, чтобы снять с медведицы перчатки и сапоги вместе со всей остальной ее шкурой, и с головой ушли в это занятие.

– Уфф! – вдруг воскликнул мой друг апач. – А вот и бэби!