Текст книги "Воспитание дикости. Как животные создают свою культуру, растят потомство, учат и учатся"

Семьи
Глава десятая

Как бы неразумно ни вели себя животные, человек всех неизмеримо превосходит своим безумием.

ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ. МОБИ ДИК

За последние шесть дней мы ни разу не видели китов. Сегодня попробуем поискать их семьи снова, используя все имеющиеся у нас человеческие возможности – глаза и уши, разум и сердце.

«Худший период за последнее время. Восемь лет такого не было», – жалуется Шейн.

Время, о котором он упоминает, когда они не видели китов целых 18 дней подряд, случилось тогда, когда в этих местах работали суда, использующие чрезвычайно громкие выстрелы из пневмопушек для обнаружения нефтяных месторождений под морским дном. Суда-разведчики способны генерировать десятки миллионов таких звуковых импульсов громкостью в 260 децибел. По всей видимости, кашалоты с их настолько тонко развитым слухом, что они способны уловить эхо от проплывающего в полной темноте кальмара, просто не в состоянии выносить подобный шум.

Одного напоминания о таких методах сейсморазведки достаточно, чтобы мое настроение стало мрачнее, чем сегодняшний темно-синий океан. В те дни, когда Авраам Линкольн стал президентом Соединенных Штатов, в некоторых местах вроде Пенсильвании нефть свободно сочилась из земли. Но теперь, когда мы уже исчерпали все легкодоступные нефтяные месторождения, времена изменились. Раньше люди убивали китов ради жира; сегодня мы убиваем китов просто ради того, чтобы посмотреть, где добывать оставшуюся нефть. Не так давно 75 ученых-океанологов написали открытое письмо, протестуя против продолжения нефтяной сейсмической разведки у восточного побережья США. Вот выдержка из этого письма:

Исследования показали, что подобные методы геологоразведки нарушают ключевые аспекты кормодобывающей и репродуктивной деятельности синего кита и других уязвимых видов крупных китообразных на обширных акваториях. Показано, что сейсмическая разведка вызывает перемещения промысловых видов рыб, вследствие чего уловы многих рыболовных предприятий резко снижаются. Кроме того, работа пневмопушек также становится причиной повышенной смертности икры и мальков рыб, вызывает потерю слуха и другие физиологические нарушения, препятствует брачным акустическим взаимодействиям взрослых особей и снижает способность реагировать на угрозы со стороны хищников, что в целом вызывает большую тревогу из-за потенциальных массовых вредоносных влияний на популяции рыб. Показано, что работа пневмопушек и другие низкочастотные шумы влияют на личиночное и эмбриональное развитие некоторых беспозвоночных, например морских гребешков. У чрезвычайно уязвимых, находящихся на грани исчезновения морских черепах… наиболее чувствительная часть слухового диапазона приходится на те же низкочастотные интервалы, на которых максимально сконцентрирована энергия большинства пневмопушек[112]112
  Архив автора.


[Закрыть].

Чтобы немного поднять нам настроение, я говорю Шейну, что, может быть, стоит прекратить прослушивать водные просторы без малейшего признака китов, чем мы занимались последние дни.

«Давай лучше поищем китов в нашей самой первой точке», – предлагаю я.

И вот мы отправляемся в самую первую точку, опускаем в воду гидрофон и…

Шейн вслушивается. И указывает пальцем на юго-запад.

Потом передает мне наушники. Вот они – ясные и громкие щелчки трех или четырех кашалотов, пробивающиеся к нам из черной глубины.

«Ух ты, – говорю я. – Здорово. И почему мы ни разу не сделали этого за минувшие шесть дней?»

Мы двигаемся на юго-запад километра полтора. Шейн снова слушает и говорит: «Теперь здесь тихо».

Должно быть, киты поднимаются к поверхности. Мы напряженно всматриваемся в морскую рябь, в слепящие россыпи миллионов зеркальных бликов, высматривая среди них белесое облачко.

Студент и соавтор Шейна, француз Фабьен Вивье, негромко замечает: «Фонтан в той стороне».

По его прикидкам – где-то в километре. Но никто из нас не…

«Ты уверен, что видел фонтан?» – допытывается Шейн. «Сто процентов».

Мы направляемся туда, куда он указывает. Никаких следов.

Но стоит нам заглушить мотор и снова начать слушать, как в наушниках обнадеживающе щелкает: киты есть, они с разных сторон от нас. Шейн слышит двух впереди, еще трех или четырех – ближе к берегу. И произносит несколько загадочно: «Слишком много китов даже для моих мечтаний».

Затем он выражает надежду, что нас не ввели в заблуждение малые косатки.

«В каком смысле?» – «Они делают "з-з-з-клик". Но на большом расстоянии жужжание можно не услышать, ясно различим только щелчок».

Неужели мы в самом деле потеряли кашалотов, которых так хорошо слышали в первой точке, из-за того что стадо Pseudorca сбило нас со следа?

«Бывает. Не в первый раз». И вдруг: «Вон там!»

Теперь никаких сомнений: это фонтан кашалота.

«Хорошо, – Шейн поворачивается к Дэйву. – Давай помалу вперед».

Мы разгоняемся, и вскоре Дэйв тоже кричит: «Фонтан!» – и еще один кит всплывает неподалеку.

Вопрос только: кто именно? Шейн надеется, что это кто-то, кого мы в нынешнем сезоне еще не видели. «Спинной плавник довольно крупный».

Сказать, что у кашалота «крупный» спинной плавник, – все равно что назвать новорожденного китенка «маленьким»: тут все очень относительно. На самом деле спинные плавники у кашалотов по сравнению с другими китообразными совсем крохотные. Но все равно это важный признак. Когда же кит поднимает хвост, Шейн явно озадачен:

«Да кто же ты, черт побери?»

Фабьен кричит в третий раз: «Фонтан!» Говорит, где-то совсем далеко. Теперь в его словах никто не сомневается.

Пробыв под водой почти час, кит всегда делает первый вдох-выдох внезапно и очень мощно. Но сейчас он так далеко от нас – километрах в двух, наверное, – что я едва вижу плывущий над морем клочок пара.

Те два кита, что были перед нами, поближе, тоже показываются на поверхности, примерно в 400 метрах друг от друга.

«Двигай понемногу к тому, что поближе».

Мы заводим мотор и медленно плывем по колеблющимся серебристым бликам. Лучи утреннего солнца скачут по волнам, превращая каждую морщинку на воде в россыпь ярких блесток. Над этим мерцанием в невысокой полосе тумана виднеются наклонные фонтаны, выдыхаемые китами. Мы занимаемся наукой, словно погруженные в тропический сон.

Одинокая рыбацкая лодка, спешащая куда-то, замедляет ход. В ней двое. Один из рыбаков энергично размахивает руками над головой, привлекая наше внимание. Можно подумать, что он подает сигнал бедствия, но нет: он показывает нам на второго кита. Мы машем в ответ, давая понять, что уже заметили обоих.

Шейн улыбается: «Как мне нравится, что эти ребята стараются для нас».

Ближайший кит исчезает из виду.

Мы потихоньку приближаемся к киту, на которого указали рыбаки. Еще пару минут он продолжает выдыхать отработанный газ и накачивать кровь новым запасом кислорода.

Кашалот выгибает спину горбом и устремляется вперед, подгибая голову. Его хвост вертикально вздымается, с него стекает морская вода. На краю одной лопасти – хорошо заметная полукруглая выемка.

«Очень он знакомо выглядит, этот хвост у последнего кита».

Так кто же он?

Похоже, мы слышим здесь всего восемь китов. Шейн пытается определить, кого именно, по хвостам, которые мы успели сфотографировать.

Всегда, когда мы в море, Шейн полностью поглощен работой. Он должен быть уверен, что его коллеги отметят и зафиксируют необходимое и запишут все звуки, которые он считает важным записать. А еще что дрон всегда будет наготове, если появится возможность для аэросъемки, в частности чтобы оценить физическое состояние китов. И что метки на присосках тоже окажутся под рукой на случай, если море будет спокойным и нам удастся подобраться к китам совсем близко. И что у всей команды будет бодрое настроение, и что всем хватит воды и еды, чтобы подкрепиться. Иными словами, он одновременно и ученый, и организатор, и наставник, так что его внимание всегда сосредоточено на работе, вплоть до мелочей.

Но бывают особые моменты. Молчаливые перемещения от одной точки прослушивания до другой. Или дни без китов. И в такие моменты, когда Шейну не надо играть роль деятельного организатора или когда вокруг нет ни одного кита, за которым можно наблюдать или которого можно слушать, его охватывает беспокойство. Всегда есть вероятность, что киты, которых он так хорошо знает, перестанут сюда возвращаться. Вероятность, что пронизанное звуками море наполнится тишиной. Что все эти семьи, каждая из которых уникальна, начнут исчезать одна за другой. Что труд его жизни окажется не переходом по мосту, ведущему к более глубокому пониманию мира китов, а всего лишь прогулкой по доске над удушающе пустынным океаном. И это будет означать конец.

Тот кропотливый учет рождений и смертей, который давно уже ведет Шейн, не дает никаких гарантий, что его опасения беспочвенны.

«Ну вот, – подает голос Фабьен, – три кита за десять минут. Неплохой выходит денек!»

Шейн, прищурившись, вглядывается в морскую зыбь: «Думаю, это… семья "R". Нужно послушать их коды».

Меньший клан, куда, наряду с немногими другими, входят семьи «R» и «K», использует опознавательную коду из пяти щелчков с относительно длинными равными интервалами между ними – не такую, как «раз, два, ча-ча-ча», служащую позывным для большего клана, к которому принадлежат остальные местные семьи.

Мы смещаемся на небольшое расстояние. Направленный гидрофон отправляется под воду. Наушники работают.

Сейчас все кашалоты внизу – кормятся, прощупывают водную толщу исследовательскими звуковыми лучами, посылают свои размеренные пять щелчков по всему окружающему океану.

«О-о-о – жужжание. Гонится за кем-то! – Шейн поворачивает шест гидрофона, машет рукой. – Большая их часть движется вон туда».

Я стараюсь представить себе, что сейчас происходит там, в нескольких километрах от нас на глубине в сотни метров. Однажды, будучи на Багамах и увидев вблизи афалин, я как будто подглядел миниатюру из жизни китообразных, наделенных эхолокацией. Вооружившись масками и трубками для ныряния, мы с исследовательницей Дениз Хёрзинг соскользнули в прозрачную воду морского участка глубиной около 10 метров, где четыре дельфина добывали рыбу, которая сидит на дне, полностью зарывшись в песок. Поводя головами вперед-назад прямо над поверхностью песка, дельфины чем-то напоминали живые миноискатели, прощупывающие морское дно. Я мог ясно слышать, как жужжат их сонары. Пару раз в минуту кто-нибудь из них вдруг нырял рылом в песок, выхватывая и жадно глотая рыбину, которую не могла спасти даже самая тщательная маскировка. Я наблюдал, как работает их похожий на рентген звуковой «миноискатель» – несомненно, самое совершенное охотничье оружие во всем океане. И пока они лениво плыли, без усилий собирая добычу, я откровенно восторгался этой их суперспособностью.

По словам Шейна, большинство китов направлялись куда-то сюда. Но сейчас, когда мы на месте, я ничего не слышу. Правда, прошел почти час с того момента, как киты ушли вниз, так что, возможно, они уже поднимаются.

«Ладно, тогда смотрите фонтаны».

Минута утекает за минутой.

И тут капитан Дэйв вдруг сообщает:

«Вон там! Выпускает фонтан!»

Размеры кита впечатляют даже Шейна.

«Только подумать, какие изменения пришлось видеть киту такой величины», – размышляет он вслух.

Спустя еще несколько минут, заново насытив кровь кислородом, грандиозная самка выгибает спину горбом, вздымает хвост – и исчезает.

«Я точно знаю этого кита, – уверенно говорит Шейн. Задумывается, пробегая по своему мысленному каталогу хвостов кашалотов: – Я только пока не совсем уверен».

Тем временем, повертев шест с гидрофоном, мы обнаруживаем трех китов далеко-далеко внизу. Шейн жестами показывает, как они движутся, расходясь под 45 градусов друг от друга. Они прокладывают путь в трехмерной толще океана, а мы болтаемся здесь, наверху, застрявшие в плоскости морской равнины.

Двигаясь в их сторону, мы попадаем в полосу крутых волн, и всякий раз, когда мы налетаем на очередную волну, нас окатывает брызгами – я тут же вымокаю с ног до головы. Но вода довольно теплая, так что под изнуряющим полуденным солнцем это даже приятно.

Мимо проносятся три бурые олуши и две качурки.

Два кита всплывают вместе перед нами, выбрасывают белые флаги фонтанов. А потом отдыхают бок о бок.

Шейн указывает на главную особенность того, чему мы являемся свидетелями:

«В огромном океане держаться друг рядом с другом – это нечто совершенно незаурядное».

В самом деле, в почти бесконечном трехмерном пространстве океана – даже в четырехмерном, если добавить время, то есть все те годы, пока киты плавают, – «их выбор – быть рядом друг с другом». В этом-то и кроется самая суть: решение быть рядом требует особых усилий и настойчивости; оно осознанно и произвольно, оно основано на непрестанном стремлении и старании. И на чувствах.

Когда эти двое вместе поднимают хвосты и соскальзывают в глубину, между ними начинается обмен кодами.

«Один плюс один плюс три», – стенографирует их «переговоры» Шейн. То есть «раз, два, ча-ча-ча».

Значит, киты – из большого клана. Но это позволяет исключить лишь горстку семей, входящих в меньший клан. То есть они могут быть кем угодно из всего большого клана, насчитывающего добрых полторы дюжины семей.

В 11:05 снова показывается первый кит, которого мы видели утром. Взрослая самка, она заваливается на бок и описывает небольшой полукруг, а когда она выставляет на поверхность хвост, мы видим на одной из лопастей ту же характерную выемку, которую приметили раньше. Но мы все еще не можем ее опознать.

Шейн считает, что ее маневр – поворот на пол-окружности – означает, что она слушает китов, находящихся внизу, то есть ориентируется на них.

Она выгибается, заныривая на небольшую глубину (не задирая хвоста), и делает под водой рывок метров на двести. Когда она снова показывается на поверхности, рядом с ней мы видим еще одного кита. Значит, Шейн угадал правильно.

«Нашла своего родственника», – говорит капитан Дэйв.

«Да кто же они, эти киты?» – продолжает мучиться Шейн. Похоже, вопрос уже совсем извел его.

Еще через несколько минут они поднимают хвосты и уходят на глубину – как всегда грациозно и профессионально, словно постигшие дзен в искусстве жизни.

Изучив сделанные снимки, Шейн через некоторое время делает вывод, что мы все утро ходим по пятам за семьей «L». Тайна раскрыта.

Но час спустя добавляется новая тайна, когда выясняется, что Шейн вроде бы слышит какую-то другую семью к северу от нас.

Я тоже улавливаю щелчки этих новых китов, но они едва различимы; мне приходится сосредоточиваться изо всех сил, чтобы выделить их из мешанины прочих звуков – плеска волн, высоких свистов дельфинов, отдаленного рокота судовых двигателей и визга рыбацких моторов.

И вот мы покидаем семью, за которой следовали до сих пор, и предпринимаем попытку отыскать и опознать китов, которых услышали только что.

Я вдруг снова начинаю думать о том, до чего огромен океан. Он достаточно велик, чтобы разные странствующие группы китов могли выбирать – стремиться им друг к другу или друг друга избегать. И в то же время океан мал… Достаточно мал, чтобы киты, преодолевающие пути в тысячи километров, могли проводить время здесь, вместе, и при этом знать, кто есть кто вокруг них. А еще океан, который порой кажется человеку таким суровым, пустым и коварным, снова предстает перед нами средоточием жизни.

Проходит всего несколько минут – и перед нами выныривает кит. Выпускает фонтан, дышит, раскуривает свою ежечасную трубку мира.

Мы медленно приближаемся к нему.

Оказывается, он здесь не один. Мать, а с ней подросший детеныш пяти или шести лет. Они держатся так близко, что иногда касаются один другого, и дышат в такт.

Друг для друга они означают все. Они ныряют: мать – вертикально вниз, подняв хвост, а китенок лишь выгибает спину и тоже скрывается из виду.

Шейн включает наушники, следя за их звуковым общением.

«Мама разговаривает с маленьким».

Я слышу, как щелчки коды стихают, сменяясь эхолокационными сигналами, когда самка переходит в охотничий режим.

Слова «мама разговаривает с маленьким» продолжают вертеться у меня в голове. Хотел бы я знать, что киты говорили друг другу, когда их били гарпунами по всем океанам, в те дни, когда целые семьи гибли полностью или когда от них оставались лишь несколько подранков и обреченных на смерть сирот. То же самое сейчас происходит со слонами. И с жирафами. Со львами, носорогами, орангутанами… Мы, люди, меняем условия жизни почти всех существ на планете, причем зачастую так быстро, что слишком многие виды не могут этого выдержать. Мы сводим леса, вызываем таяние ледников, распахиваем луга и степи, провоцируем масштабные пожары, осушаем реки, губим коралловые рифы – одним словом, уничтожаем среды обитания вместе с теми, кто их населяет, – и из-за этого численность диких животных меньше, чем когда бы то ни было, и повсеместно продолжает уменьшаться. Мне кажется, что вывод ужасен: человеческий вид сам сделал так, что оказался несовместим с остальной жизнью на Земле.

На планете, где киты разговаривают со своими детьми, мы могли бы обходиться и с самими собой, и со всеми остальными существами в мире гораздо лучше. Мы – единственный вид, создающий проблемы глобального масштаба. Хорошо бы на свете был еще какой-нибудь вид, который мог бы их решить. Киты умеют различать друг друга, потому что разные их группы по-разному научились отвечать на вопрос: «Как нам жить там, где мы живем, наилучшим образом?» Так почему мы сами не задаемся таким вопросом?

И если они все погибнут, что это будет значить для нас? Станем ли мы скучать по ним? Или случится то, что пугает меня сильнее всего, – для большинства людей их исчезновение будет значить меньше, чем внезапно погасший свет? Отсутствие света люди заметят. А отсутствие китов?

И все же жизнь пока существует, и чуть-чуть времени еще есть. И есть много людей, которым не все равно. И благодаря этим людям, стоящим на своем, в мире по-прежнему остаются киты. И немного диких уголков, не изуродованных человеком. Впрочем, отчасти это и есть свойство жизни – существование на грани, при неравных шансах. И, возможно, борьба за ее сохранение и должна быть непростой.

Шейн снова оглядывает океан.

«Всегда так радостно видеть незнакомых китов», – говорит он, но его голос дает понять, что он чего-то недоговаривает. Через пару мгновений он добавляет: «Но и разочарование тоже есть. Мне бы очень хотелось увидеть Фингерс и Диджит из "Семерки". Но это не они».

Именно с семьей «Семерка» он провел больше всего времени, так что эти кашалоты стали самыми изученными в мире. Шейн умолкает на некоторое время.

«Похоже на то, что это первый год, когда мы не видим никого из "Семерки", – говорит он потом. – Ни Пинчи, ни Фингерс. Печально».

Он поворачивается ко мне.

«Странный он, нынешний год. Погода странная. И киты ведут себя необычно. Многие из тех кашалотов, которых мы сейчас видим, не попадались нам уже долгое время. Семью "L" мы не встречали лет десять, а на этой неделе наблюдали их уже дважды. Семью "T" видим впервые за семь лет. И мне хочется спросить их: "Чем вы занимались? Я вот защитил диссертацию, у меня родились двое детей. А где были вы?"»

Шейн размышляет вслух, не означает ли прибытие новых китов то, что старые знакомцы ушли из этих мест. А то и вовсе сгинули.

Они способны преодолеть 80 километров всего за один день; за пять лет они могли побывать практически где угодно. Могли оставаться поблизости, у Гренады, – или проделать путь через Атлантику к берегам Африки. Вдруг они ищут хорошо знакомый им океан, где они знают, как жить? Или просто пытаются вернуться в привычное место, потому что погода ведет себя странно?

«Когда я давал имена этим китам, я надеялся, что буду наблюдать за ними всю жизнь, пока работаю. Я предполагал, что Тамб и Энигма останутся здесь всегда, пока я сам выхожу в это море. Что мы будем возвращаться вновь и вновь и встречать знакомых китов. Каждый год для нас самая большая радость – снова видеть китов, с которыми расстались в прошлом сезоне. Скажем, снова встретить семью "R" и узнать, как Рэп, Райот и Рита продержались с тех пор, как мы расстались с ними. Ну а сейчас приходится признать, что я, скорее всего, их не увижу», – говорит он, бросая на меня быстрый взгляд.

Я спрашиваю, кто из китов, рождение которых он наблюдал, не дожил до сегодняшнего дня.

«О, – вздыхает он. – Список длинный. И очень печальный. Когда мы только начали наблюдать за "Семеркой", у Фингерс был детеныш, Тамб. Но когда мы вернулись сюда на следующий год, оказалось, что Тамба уже нет в живых. Мы знаем, что выживают не все. Потом у Мистерио родилась Энигма. Энигма мне очень нравилась, мы проводили с ней много времени. Она и ее кузина Твик подплывали к нашей лодке, пока взрослые кормились на глубине. Я правда очень ждал встречи с ней, но она пропала. Зрелые самки тоже погибали. Пазл-Пис, например, которая была здесь с девяностых, погибла. Квазимодо, Мистерио тоже уже нет в живых. Из прежней "Семерки" остались всего трое. Вот, в одной только семье, за которой мы наблюдали ближе всего: Тамб родился и умер; Энигма родилась и умерла. Я принял ее смерть очень близко к сердцу. Твик тоже умерла. Диджит так и таскает на себе снасти, в которых запуталась. Итого четыре детеныша в семье из пяти взрослых. Катастрофа».

Потери кашалотов и скорбь Шейна обретают новый смысл, когда он поясняет:

«Никто никогда не следил за судьбой отдельно взятых семей кашалотов на протяжении десятилетия. Мы были первыми. И когда потом мы взглянули на собранные данные, оказалось, что двенадцать семей из тех шестнадцати, которые мы наблюдали чаще всего, за это время уменьшились. Каждый третий китенок не доживает даже до года. А взрослые тем временем стареют. Все здешние семьи… Они вымирают».

При этом, напоминает мне Шейн, каждый кит имеет значение не просто как отдельная особь, но и как сосуд знаний: «Когда молодые киты гибнут, мудрость их бабушек рискует исчезнуть бесследно».

И вот в чем он совершенно категоричен: «Каждый кит – единственный в своем роде и занимает уникальное место в социальной сети. Если исчезнет Пинчи, ее нельзя будет просто взять и заменить на Фингерс».

Каждый кашалот имеет значение для других связанных с ним особей, и смерть каждого оказывает влияние на тех, кто его пережил. Отношения между китами создают дополнительный слой в устройстве их жизни. А следовательно, и смерть тоже приобретает дополнительный смысл.

Так что на кону не только численность. Речь идет не о популяции, не о разнообразии или даже культуре. Речь идет о способах существования. Какие древние хранилища памяти при этом опустошаются, какие богатейшие картотеки жизни уничтожаются? Иными словами, на кону оказываются целые сообщества личностей, которые сознают себя в мире благодаря тому, что знают друг друга. Каждый кит – это узел в сложной сети социальных отношений. Одни играют определенные роли внутри семей, другие – между семьями. И, как объяснил мне Шейн, сеть социальных связей «очень страдает при утрате каждого узелка». Так что правильнее задаться не вопросом: «Как избежать гибели еще одного кита?», а вопросом: «Как бы нам не потерять еще и Пинчи?»

Снижение численности кашалотов началось в 2009 году. Что тогда изменилось? Похоже, дело не в пище. Перед тем как нырнуть, киты испражняются на поверхности. Частота их дефекации в этом участке океана в два раза выше, чем где-либо еще, так что, по-видимому, пищи им хватает, и едят они хорошо.

«Им приходится сталкиваться с тем, что они живут практически в урбанистических условиях, – говорит Шейн, – в непосредственной близости от людей».

Что это означает? Загрязнение, пестициды, круизные лайнеры, грузовое судоходство, высокоскоростное паромное сообщение. А еще пластик, который заглатывают киты, и рыболовные снасти, в которые они попадаются.

«Мы сильно усложняем им жизнь, – замечает Шейн. – Мы вынуждаем их тратить больше сил на то, чтобы добывать пищу, взаимодействовать с семьей и избегать множества проблем, которые мы им создаем».

За последние три года четыре из известных Шейну китов пострадали от рыболовных снастей. Два из них – детеныши. Китенок по имени Тёрнер запутался в креплениях устройства для привлечения рыбы. Его мать Тина, судя по всему, пыталась помочь ему. И беда не только в том, что она опоздала – Тёрнер уже утонул, – но и в том, что, силясь вызволить его, Тина сама застряла. При этом она так билась, чтобы вырваться из западни, что сломала себе челюсть. Спасатели успели освободить ее, но с тех пор ее никто не видел.

И вот еще чем поделился со мной Шейн: судя по имеющимся у него данным, численность местных, карибских, китов снижается примерно на 4 % ежегодно. Если темп вымирания сохранится, то за ближайшие 12 лет те 16 семей, которые обычно встречаются в этих местах, сократятся до одного-единственного кита или исчезнут совсем. И мы даже не знали бы о потенциальной утрате этого сообщества кашалотов, если бы не Шейн, который работает с ним. И, если подумать о других местах в мире, кто еще из китов сгинет навсегда, только уже незаметно для нас?

Я сам видел китов со шрамами и ранами, нанесенными корабельными винтами. И не раз видел на берегу китов, которые погибли от травм, вызванных сильными ушибами. Современные сухогрузы и танкеры такие огромные, что люди на борту могут и не заметить, что их корабль ударил кита. Времена, когда разъяренный кашалот потопил «Эссекс», остались далеко в прошлом.

На Филиппинах на берегу нашли обсохшего клюворыла длиной 4,5 метра, в желудке которого скопилось 8,5 килограмма пластика. Эти трупы дельфинов и китов на пляжах напоминают отчаянные письма в бутылках: «Ваш мир убивает наш мир».

И вот еще что: так удачно получилось, что многолетнее изучение уровня гормонов стресса у китообразных захватило и 2001 год. После терактов 11 сентября, когда судоходство по всему миру было приостановлено, уровень кортизола (основной показатель стресса) у китов резко снизился[113]113
  Rolland, R. M., et al. 2012. «Evidence That Ship Noise Increases Stress in Right Whales.» Proceedings of the Royal Society B 279: 2363–68.


[Закрыть]. Вывод: нормальная интенсивность судоходства в наше время держит китов в постоянном напряжении.

«У меня это просто не укладывается в голове, – признается Шейн. – Выходит, что мы, упрощая собственную жизнь, все время осложняем жизнь китам. Они ничем такого не заслужили».

Я спрашиваю, как Шейн думает, понимают ли киты, что их становится все меньше, что они переживают кризис.

Его ответ звучит как загадка: «Какова роль традиционного знания, когда дела начинают идти плохо?»

Он предлагает мне подумать: что означает, когда группа китов покидает обжитое место, как, например, сделали кашалоты Галапагосских островов? В конце 1990-х кашалоты из кланов «Регулярный» и «Плюс-один» начали уходить из обжитых мест. К 2000 году все эти группы полностью переселились на довольно большое расстояние – к побережью Чили или даже еще дальше, в Калифорнийский залив[114]114
  Cantor, M., et al. 2016. «Cultural Turnover Among Galápagos Sperm Whales.» Royal Society Open Science. Online.


[Закрыть]. Возможно, то большое стадо кашалотов с новорожденным детенышем, которое я видел в северной части этого залива, было как раз из тех, галапагосских, забравшихся так далеко.

В следующее десятилетие кашалотов около Галапагосов почти не видели. А в 2011-м они появились снова – и сразу много, около 460 особей[115]115
  Там же.


[Закрыть]. Вот только это были совершенно другие киты. Ученые, наблюдавшие «смену караула», опубликовали исследование под названием «Культурный переворот среди галапагосских кашалотов». Они обнаружили, что сотни этих новых китов принадлежали к двум другим кланам («Короткий» и «Четыре-плюс»), которые были известны по Тихому океану, но вблизи Галапагосских островов никогда не встречались.

Что это – подтверждение или опровержение идеи Шейна о том, что культура китов есть ответ на вопрос, как мы живем здесь? Зависит от того, почему именно прежние кланы покинули Галапагосы. Потому что они действительно пришли к своим особым ответам, как правильно жить в галапагосских водах. Ранее мы уже обсуждали, что «Регулярные» держались ближе к береговой линии и следовали ее изгибам, преодолевая за день меньшее расстояние, а представители клана «Плюс-один» прокладывали свой маршрут напрямую, дальше от берегов. И та и другая стратегия имели свои преимущества и недостатки в зависимости от того, какие условия складывались в океане. Почему же кланы ушли? Может быть, вслед за меняющимися условиями, которые они полагали благоприятными? Шейн говорит: «Вероятно, они рассудили так: "Пора перебраться в другое место, которое лучше приспособлено к тому, что мы умеем делать, чем оставаться здесь, где все меняется"».

Их океан действительно изменился. Частота Эль-Ниньо, при котором запасы пищи оскудевали, становилась все выше, и популяции крупного кальмара Гумбольдта дали всплески численности значительно севернее тех мест, где они процветали раньше. Но тогда почему же спустя 10 лет после того, как прежние киты ушли, другие киты – причем только другие – сочли галапагосские воды пригодными для жизни?

Мне хочется дожать Шейна, и я спрашиваю его, действительно ли кашалоты способны обсуждать и находить общее решение, скажем о переселении.

Загнанный в угол, Шейн не говорит ни да ни нет; его ответ оказывается значительно интереснее:

«При их необычайно сложной социальной жизни исключить вероятность этого нельзя. У них очень много связей, и на самых разных уровнях. Не забывай, одна из причин возникновения разных культурных групп кашалотов заключается в возможности кооперации. Когда животные покидают свой исходный ареал обитания, они знают: "Это место нам больше не подходит". И еще: даже для того, чтобы совершить нечто подобное, скажем просто решить уйти в другое место, все равно должна быть какая-то передача сведений от одного поколения к следующему. Необходимо знание о том, как должно быть и что делать, если ситуация ухудшается».

Море, которое эти животные исследовали и освоили, море, жизни в котором они научили своих отпрысков, может стать другим – не тем, в котором они умеют существовать. И по мере того, как мир меняется все быстрее и быстрее, не окажутся ли правильные знания китов неправильными? Они сумели пережить появление людей, распространение их цивилизации, их агрессивный натиск. Но что, если теперь жизнь, которую всегда вели киты, оказалась несовместимой с произошедшими переменами? Вот вопросы, ставшие главными в наше время.

«Если, так сказать, библиотека инструкций, по которой кашалоты всегда жили в этих местах, окажется утрачена, – говорит Шейн, – то, пусть даже сюда прибудут переселенцы, им придется на собственном опыте выяснять, как правильно жить здесь, в Карибском море».

Удастся ли им найти ответ? Одна волчья семья, обитающая на горе Денали, на Аляске, – стая Токлат[116]116
  Dutcher, J., and J. Dutcher. 2018. The Wisdom of Wolves (Washington, DC: National Geographic), pp. 132–33.


[Закрыть] – изобрела особый способ охотиться на местный вид диких копытных – тонкорогих баранов. Волки научились перекрывать баранам путь к бегству, взбегая им наперерез по склону, а потом сгоняя их вниз. Никакие другие стаи так не охотились. После того как люди убили взрослую пару и двух ее потомков, освоивших этот метод, шесть самых молодых волков, которые были еще слишком малы, чтобы учиться охоте на крупную добычу вместе со старшими, перешли на зайцев; добывать баранов они даже не пытались. Джим и Джейми Датчер так написали в книге «Мудрость волков» (The Wisdom of Wolves): «Этот аспект культуры стаи был полностью утрачен, стертый с лица земли парой пуль и капканов, и, возможно, никогда уже не вернется».