Текст книги "Моя борьба. Книга четвертая. Юность"

– Сам тоже кончай стебаться, – сказал я. – Я серьезно. Ты о ком говоришь-то обычно?

– О Кристин. Ингер. Мерете. Венке. Тересе.

Я всплеснул руками:

– Самые красотки! Там тебе не обломится! Давно пора уяснить!

– Но если мне они и нужны. – Он наградил меня самой широкой своей улыбкой.

– Вот и со мной та же фигня, – признался я.

– Правда? – он посмотрел на меня. – Я думал, тебе только Ханна нужна.

– Это другое, – сказал я.

– И что же?

– Любовь.

– О господи, – вздохнул он, – пойду, наверное, к остальным.

– Я с тобой, – сказал я.

Остальные сидели в кафе – играли в карты. Путешествие подходило к концу, поэтому все переключились на колу. Я присел к ним. Там были Харалд со своим подпевалой Эксе, Хельге и Тур Эрлинг. Им я не нравился, и общались они со мной только в таких ситуациях, как сейчас. Тогда они меня терпели, но не больше. Они в любой момент готовы были отпустить какую-нибудь колкую шуточку. Но мне было все равно. Класть я на них хотел.

С Йогге все было иначе. Мы два года учились с ним в одном классе, спорили о политике так, что искры летели, он поддерживал Партию прогресса, а я был сторонником Социалистической партии Венстре. Как ни странно, Йогге любил хорошую музыку – среди нашей деревенщины у него единственного из всех моих знакомых наблюдался намек на хороший вкус. Отца он потерял в раннем детстве и, оставшись с мамой и младшим братишкой, всегда был крайне ответственным. Иногда его пытались задирать, он казался легкой добычей, однако Йогге в ответ лишь смеялся, и обидчики отступали. В компании, где мы сейчас сидели, над ним по-доброму подшучивали или передразнивали его смех, а он умолкал или тоже посмеивался вместе со всеми.

Да, парень он был хороший. Учился в торговой гимназии, из присутствующих туда ходило еще двое, остальные – в техническое училище. Пару раз я писал для Йогге сочинения, а он платил мне за это, заранее предупреждая, чтобы я не переусердствовал, а то никто не поверит. Однажды мы чуть не спалились: я написал для него стихотворение, а учитель Йогге решил, что это не в стиле и характере Йогге. Но он выплыл, вполне сносно растолковав эти стихи, и получил четверку.

Я тогда слегка расстроился, потому что вложил в стихотворение душу и немало работы и рассчитывал на шестерку. Но это же торговая гимназия, что с них взять?

Если бы я сидел в кафе в городе, а на пороге вдруг возник бы Йогге, я, возможно, отвернулся бы, потому что там он выглядел чужеродным, но он, наверное, и сам это знал? По крайней мере, в таких местах его я никогда не видел.

– Ну что, Казанова, пиво будешь? – спросил сейчас он.

– Чего бы и нет, – согласился я, – а сам-то ты тогда кто? Антиказанова?

– Меня зовут Бён. Йорген Бён, – засмеялся он.

Полтора часа спустя я с огромным морским рюкзаком за плечами сошел с парома в Кристиансанне. Остальным надо было дальше, в Твейт, а мы с Бассе собирались на вечеринку, и он ждал меня у таможни.

– Ну как? – спросил он.

– Да так, – ответил я.

– Как лето? Хорошо отдохнул?

– Ничего так. А ты?

– Хорошо.

– Девчонки были? – спросил я.

– А как же. Парочка наскреблась.

Он рассмеялся, мы двинулись на остановку и сели в автобус, который шел к другому причалу. В тот год мы соревновались, кто заведет больше романов с девчонками из класса, и мы болтали об этом, пили пиво и ждали, когда Сив заберет нас на лодке. Грядущей ночью у меня был последний шанс нагнать Бассе, имевшего явный перевес. Он умудрился замутить с семью девчонками, а я – всего с четырьмя.

Еще я раздумывал, как все изменится осенью. Бассе поступил в естественнонаучный класс, а я – на социологию, хотя до сих пор мы учились вместе и поэтому тусовались тоже вместе.

На одном из первых уроков мы сидели рядом, а классный руководитель раздал листочки бумаги, где требовалось написать свои основные качества. Бассе заглянул в мой листочек. «Медлительный, несообразительный, серьезный», – написал я.

– Ты чего, совсем дурак? – спросил он. – Тогда напиши еще, что совершенно себя не знаешь! Ничего тупее в жизни не видал. Какой на хрен ты медлительный или несообразительный? Да и серьезный – это ты загнул. Кто тебе это вообще внушил?

– А ты что написал?

Он показал мне листок.

«Простой, прямой, сексуально озабоченный».

– Выкинь. Такое нельзя писать! – сказал он.

Я последовал его совету. Взял новый листок и написал: «Умный, скромный, но на самом деле нет».

– Уже лучше, – похвалил он, – а то медлительный и несообразительный! Господи!

Когда я впервые пришел к нему в гости, меня переполняло благоговение. Я едва верил собственному счастью, Бассе воплощал все то, чем я хотел стать, и даже позже, когда мы познакомились ближе, это чувство не исчезло. Вот и сейчас я всем телом ощущал его присутствие, все, что он делал, каким был, каждый брошенный им взгляд, даже скучающий, на море перед нами, – все это я замечал и обдумывал.

Почему он вообще со мной общается? Ведь во мне нет ничего ему полезного.

Общение я всегда заканчивал сам, пока он не успел догадаться, какой я на самом деле скучный. В его присутствии меня охватывала дрожь, обуревали противоречивые чувства, как в то весеннее утро, когда мы забили на уроки и поехали на мопеде к нему домой, а там уселись на лужайке перед домом и слушали пластинки. Это было потрясающе, но мне хотелось побыстрее положить этому конец, что-то подсказывало, что я этого недостоин или недотягиваю. Словно на иголках, лежал я на лужайке, закрыв глаза и слушая Talk Talk, которых мы с ним открыли для себя одновременно. «It’s your life»[26]26
  Это твоя жизнь (англ.).


[Закрыть], – пели они, и все было, казалось бы, отлично: весна, мне шестнадцать, я впервые прогуливаю уроки и лежу на лужайке рядом с моим новым приятелем. Но отлично не было – было невыносимо.

Он, видимо, решил, что я боюсь выволочки за то, что прогулял школу, и что я именно поэтому вскочил и засобирался домой. Откуда ему было знать, что ухожу я оттого, что мне чересчур хорошо? Оттого, что он мне так нравится?

Сейчас мы с ним уже минут пять сидели молча.

Чтобы заполнить тишину чем-нибудь дельным, я принялся скручивать самокрутку. Он быстро взглянул на меня, вытащил из кармана рубашки пачку «Принц Майлд» и сунул в рот сигарету.

– Прикурить есть? – спросил он.

Я протянул ему желтую зажигалку «Бик». Бассе прикурил и выпустил облачко дыма. На несколько секунд оно повисло перед ним, а затем рассеялось.

– Как мать с отцом? – поинтересовался он, возвращая мне зажигалку.

Я прикурил, смял пустую пачку и выбросил на прибрежные камни.

На острова перед нами опускалась темнота, тяжелая от низкого давления. Морская гладь была неподвижной и серой. Внизу, возле камней, виднелась моя пачка.

– Да вроде ничего, – сказал я. – Папа со своей новой женщиной живет в доме в Твейте. Мама в Вестланн[27]27
  Вестланн – традиционное название Юго-Запада Норвегии.


[Закрыть] уехала. Через несколько дней вернется.

– Вы тут по-прежнему вдвоем будете жить?

– Да.

Из-за мыса показалась лодка. Длинные светлые волосы рулевого отчетливо выделялись на сером фоне, и когда мы встали и подняли рюкзаки, девушка в лодке помахала нам и что-то выкрикнула, но, одолев разделявшие нас сто метров, крик превратился в слабый писк.

Это была Сив.

Мы забросили на борт рюкзаки, уселись, и через десять минут уже сошли на берег возле ее дачи.

– Вы последние, – сказала она, – сейчас, наконец, есть будем.

Ханна была там. Она сидела за столом, одетая в белую рубашку и голубые джинсы. Челка отросла и закрывала весь лоб.

Ханна чуть смущенно улыбнулась.

Наверное, вспомнила мои письма.

Мы ели креветки. Я пил пиво, и во мне поднимался хмель, тело отяжелело, и сам я точно сделался более основательным, чем прежде, скорее всего, из-за того, что перед этим несколько дней напролет тоже пил. Опьянение не только пробралось в голову и мысли – оно вырастало из глубины тела и медленно расползалось по нему, и я понимал, что эта накрывающая меня волна еще долго не схлынет.

Так оно и оказалось. Мы прибрались в гостиной и стали танцевать, а в шхеры возле дома пришла ночь; мы вышли на улицу и купались в темноте, я, балансируя, стоял на трамплине для прыжков в воду, под черным небом, над черной водой, и, когда бросился вниз, мне казалось, что до воды мне не долететь, я падал, и падал, и падал, а потом вдруг холодная соленая вода обняла меня, и я ничего не видел, все почернело, но опасности не было, я несколько раз взмахнул руками, выплыл на поверхность и разглядел всех остальных – они стояли на берегу, похожие на низенькие бледные деревца.

Ханна приготовила для меня полотенце и теперь накинула его мне на плечи. Мы уселись чуть повыше на горе. Там, внизу, кто-то из девушек купался голышом.

– Они голые купаются, – сказал я.

– Вижу, – ответила Ханна.

– А ты не хочешь тоже голой искупаться?

– Я? Нет! Мне такое и в голову бы не пришло.

Мы помолчали.

Она посмотрела на меня:

– Ты хочешь, чтоб я искупалась?

– Да.

– Так я и знала! – она засмеялась. – А давай лучше ты?

– Вода холодная. Он скукожится.

– Он? – она улыбнулась мне.

– Да.

– Ты странный, – сказала она.

Снова молчание. Я смотрел на островки, лишь немного темнее, чем небо над ними. Над горизонтом тянулась полоса света. Ведь вряд ли это уже день занимается?

– Хорошо тут сидеть вместе с тобой, – сказал я. – Я тебя люблю.

Она быстро взглянула на меня.

– А вот в этом я не уверена, – сказала она.

– Как это – не уверена? Я только о тебе и думаю. В Вестланне – о, там, кстати, было потрясающе, хоть и без тебя, – я как будто был пьян тобой. Опьянен.

– Ты вообще пьешь много, – сказала она. – Ты поосторожнее, ладно? Ради меня?

– Я сказал – опьянен тобой.

– Да я поняла! Но давай серьезно – тебе же не обязательно столько пить?

– Я веселый христианин? Пьян Иисусом?

– Не дури. Я правда за тебя переживаю. Можно же?

– Да.

Мы замолчали. На трамплине двое пытались перебороть друг дружку.

В одном из них я узнал Бассе.

Оба свалились в воду, а собравшиеся на берегу заулюлюкали и захлопали в ладоши.

Где-то вдалеке блеснул луч маяка. Из-за открытой дачной двери доносилась музыка.

– Ты же ничего обо мне не знаешь, – сказала она.

– Знаю достаточно.

– Нет, ты видишь свое. И видишь ты не меня.

– А вот и нет, – сказал я, – ошибаешься.

Мы долго смотрели друг на дружку. Затем она улыбнулась.

– Пойдем к остальным? – предложила она.

Я вздохнул и поднялся.

– Если больше делать нечего, то хоть выпьем еще, – сказал я.

Я протянул ей руку и помог подняться.

– Ты обещал! – предупредила она.

– Ничего я не обещал. Знаешь что?

– Что?

– Пока мы будем спускаться, можно взять тебя за руку?

– Да.

Я надел брюки и пиджак, мы с Бассе поставили Simple Minds и принялись танцевать под «(Don’t you) Forget About Me», а Ханна болтала с Аннеттой и поглядывала на нас.

Я подошел к ней и смешал себе водку с соком.

– А когда на тебе один пиджак, ты секси, – сказала Ханна.

– Ты тоже так считаешь? – я повернулся к Аннетте.

– Нет, – отрезала она, – конечно, нет. Вы еще поцелуйтесь.

– Этого, похоже, никогда не случится, – сказал я.

– Может, на небесах? – поддела она.

– Вот только я в Бога не верю, – бросил я.

Ханна рассмеялась и подошла к Бассе, склонившемуся над пластинками.

– Нашел что-нибудь?

– Ну, так, – протянул он, – вот, Стинг тут есть. Но вообще мне на боковую пора. Я же завтра в Англию улетаю. И как бы на паром не опоздать.

– На пароме выспишься, – сказал я, – рано тебе еще ложиться.

Он рассмеялся:

– Это еще почему? Когда я из игры выйду, все поле твое будет. Мне нужна была она.

– Ты и так уже выиграл. У меня и шансов не было.

Он взял конверт с пластинкой, слегка наклонил его, и пластинка выскользнула ему в руки. Ухватив большим пальцем за край, а остальными – за этикетку в середине, Бассе поставил ее на проигрыватель.

– Как у тебя с Ханной? – спросил он. Он подвел звукосниматель к крайней дорожке и, ухватившись за тоненькую ручку, медленно опустил иглу.

– Никак, – ответил я.

– А когда вы там, на горе, вдвоем сидели, то смотрелись прямо как голубки.

– Но этим все и ограничилось, – вздохнул я.

Из колонок полилась «If you Love Somebody, Set Them Free», и вскоре все уже танцевали.

Ночевали мы на чердаке, и на следующий день я провалялся почти до обеда – тянул время как мог, не хотел, чтобы все заканчивалось, хотел побыть там еще, не хотел расставаться с радостью, но Сив наконец приготовилась везти на материк последних гостей, я слез вниз, на обратном пути молча сидел на носу лодки, а в автобусе забился на сиденье в самом конце салона, прижался лбом к стеклу и смотрел на холмистый сёрланнский пейзаж за окном, который постепенно становился все более городским; мы остановились на автовокзале, и я пересел на автобус до дома, где теперь жили папа и Унни.

На этом автобусе я ездил почти ежедневно на протяжении трех лет, но сейчас я словно начал новую жизнь. Я знал каждый поворот, каждое дерево, и со многими из тех, кто заходил или выходил из автобуса, я настолько свыкся, что мы здоровались друг с дружкой, хотя ни разу и словом не обмолвились.

Там, на даче, мне было хорошо. Наверное, так хорошо мне еще никогда прежде не бывало.

С другой стороны, это всего лишь вечеринка с одноклассниками.

Но там была Ханна.

Перед сном мы с час лежали рядом в спальных мешках и перешептывались. Смеясь, она тоже пыталась шептать, и в такие секунды я готов был умереть.

– Можно тебя на ночь поцеловать? – спросил я, когда мы засыпали.

– В щеку! – сказала она.

Она повернулась ко мне вполоборота, и я, приподнявшись на локтях, медленно потянулся к ней, но в последний момент дернулся и смачно поцеловал ее в губы.

– Вот нахал! – засмеялась она.

– Спокойной ночи, – сказал я.

– Спокойной ночи, – ответила она.

Вот так оно все и было.

Неужто же весь этот вечер и ночь ничего не значат?

У нее наверняка есть какие-то чувства ко мне.

Что-то же она чувствует?

Она много раз повторяла, что не влюблена в меня. Говорила, что я ей нравлюсь, даже очень, но не более того.

Скоро она уйдет из нашей школы – поступит в гимназию в Вогсбюгде неподалеку от ее дома.

Тогда я, по крайней мере, буду избавлен от мучений каждый день ее видеть!

Автобус свернул к аэропорту Хьевик, и в тот же миг низко над нами прогудел самолет, приземлился и покатил по посадочной полосе с такой скоростью, что казалось, будто наш автобус вообще не движется.

Мигающие огни, рев двигателя. Мы жили в будущем.

Я смогу изредка встречаться с ней, ужинать, ходить в кино, как-нибудь субботним утром свожу ее в бассейн. И со временем она осознает, что влюблена в меня. Она решит признаться – не сводя с меня горящих глаз, скажет мне об этом, о том, что теперь нас ничто не разделяет.

А потом что?

Когда мы будем вместе?

Навещать друг дружку по вечерам, целоваться, есть вместе пиццу? Ходить в кино с ее друзьями?

Этого мне было недостаточно.

Мне нужна была она. Не как часть гимназической жизни, не как девушка, с которой я встречался в гимназии, – она значила для меня намного больше. Мне хотелось жить с ней вместе. Быть с ней круглосуточно, делить с ней все. Не в этом городе, где вокруг непрестанно что-то происходит, а где-нибудь в шхерах или, возможно, в лесу, без разницы, главное, там, где мы останемся вдвоем.

Или в Осло, большом городе, где нас никто не знает.

Вечерами, позанимавшись в библиотеке – потому что я же буду учиться, – я стану готовить ей ужин, там, в нашей собственной квартире.

А потом у нас родится ребенок.

Автобус остановился перед маленьким зданием аэропорта, и в салон вошел мужчина в бейсболке и с маленьким чемоданчиком. Расплатился и, насвистывая, прошел назад и уселся прямо передо мной.

Я всплеснул руками. В пустом автобусе ему приспичило сесть именно тут!

От него сладко пахло лосьоном после бритья. На шее торчали тоненькие волосинки. Мочки ушей были толстые и красные. Деревенщина из Биркеланна.

Ребенок?

Нет, этого мне не хотелось, ходить каждый день на работу с девяти до четырех было мне совершенно не по душе, от этой ловушки лучше держаться подальше, но с Ханной все иначе, с ней все по-другому.

Нет, ну что за херня, конечно, мы не станем жениться, конечно, мы не станем жить в шхерах и детей тоже заводить не станем!

Я улыбнулся. Ничего более дикого мне в жизни в голову не приходило.

По другую сторону взлетно-посадочной полосы, через дорогу, стоял дом Йогге. В окнах горел свет, и я чуть наклонился вперед, высматривая самого Йогге. Но, насколько я его знаю, он наверняка валяется сейчас на надувном матрасе и слушает Питера Гэбриела.

На следующее утро меня разбудил шум пылесоса этажом ниже, прямо под полом моей комнаты. Вставать я не спешил. Пылесос стих, уступив место другим звукам – звону бутылок, гулу посудомоечной машины, бульканью воды в ведре. Когда я вчера приехал, они тут праздновали. Последнее, что я заметил перед тем, как подняться к себе наверх, – это перекошенное лицо отца и ее руку у него на плече. Тогда я впервые видел его пьяным и впервые видел, как он плачет.

Спустя некоторое время дверь открылась, по гравию зашуршали шаги и прямо под моим окном раздались голоса.

Там стояли скамейка и стол, и папа часто сидел там летом, как обычно закинув ногу на ногу, чуть сгорбившись, часто – с газетой в руках, зажав между пальцев тлеющую сигарету.

Они смеялись. Ее голос высокий, его – пониже.

Я встал и подкрался к окну.

Небо заволокло дымкой, словно на тон затемнив его, но солнце все равно светило, а воздух в саду дрожал от жары.

Я открыл окно. Они сидели на скамейке, облокотившись о стену, подставив солнцу лица и прикрыв глаза. Когда они увидели меня, то выпрямились.

– Это ж наш Каркуве там наверху, – сказал папа.

– Доброе утро, ранняя пташка! – сказала Унни.

– Доброе утро! – Я поставил окно на ограничитель.

Было в их интонации что-то обнимающее, словно мы тут втроем, вместе; и мне она не нравилась. Неправда, это они вдвоем, а я – один.

Но амплуа бунтующего подростка нравилось мне еще меньше. Я ни за что на свете не хотел давать им повод для укоров.

Съев на кухне несколько бутербродов, я тщательно за собой убрал, стряхнул крошки с тарелки и со стола в мусорное ведро под раковиной, принес из комнаты плеер, зашнуровал ботинки и вышел на улицу.

– Я отойду ненадолго, – сказал я.

– Давай, – согласился папа, – к какому-нибудь приятелю в гости?

Он не помнил по имени ни единого из моих приятелей, даже Яна Видара, с которым я дружил уже три года. Но сейчас он сидел рядом с Унни и пытался вести себя как добрый и понимающий отец.

– Да, наверное, – сказал я.

– Мне завтра надо вещи перевезти. Хорошо, что ты тут, поможешь потаскать тогда, если понадобится.

– Разумеется, – сказал я. – Ну ладно. Давай, пока.

Ни к какому приятелю я не собирался. Тем летом Ян Видар работал в пекарне в центре, Бассе уехал в Англию, Пер, скорее всего, трудился на паркетной фабрике, а чем занимался Йогге, я не знал, но без какого-либо дела я и не подумал бы к нему ехать. Впрочем, меня и одиночество вполне устраивало. Я надел наушники, нажал на кнопку и, подхваченный музыкой, покатил вниз.

Пейзаж вокруг словно застыл, над холмами по ту сторону долины неподвижно висели в небе редкие облака. Я свернул на дорогу в долину, здесь все тоже было тихо, потому что кроме фермы, расположенной в километре выше по склону, с этой стороны на несколько десятков километров не было ни одного дома. Только лес и озера.

Зеленая хвоя казалась совсем светлой на солнце и почти черной в тени, но все деревья окутывала какая-то легкость, это лето делало их такими, и если зимой они стояли мрачные и замкнутые, то сейчас пропускали через себя теплый воздух и, подобно всему живому, тянулись к солнцу.

Я съехал на старую лесную дорогу. Хотя отсюда до нашего дома было всего метров двести, я ходил по ней всего раза два-три, да и то зимой, на лыжах. Здесь ничего не происходило, людей тут не было, и никого из живших по соседству детей эта дорога не привлекала: вся жизнь поселка происходила внизу, и люди жили тоже внизу.

Я думал, что вырасти я здесь – то, наверное, знал бы каждый кустик и кочку, как знал окрестности возле нашего дома в Тюбаккене. Но тут я прожил лишь три года и ничего не запомнил, ничто не наделил смыслом.

Я выключил музыку и сдвинул наушники на шею. Воздух надо мной был до того полон птичьих голосов, что казалось, их можно даже увидеть. Время от времени в кустах у обочины кто-то шуршал, и я думал, что это тоже птицы, но никого не заметил.

Дорога плавно поднималась в гору, все время в тени высоких деревьев, растущих по обе ее стороны. На самой вершине было озерцо, и я развалился в траве неподалеку – лежал на спине, смотрел в небо и слушал музыку, «Remain in Light». И думал о Ханне.

Надо еще ей написать. Такое, чтобы она ни о ком, кроме меня, и не думала.

На следующий день, когда папа после обеда собрался перевозить вещи, помощь ему не понадобилась. Коробки он вынес сам, сам же погрузил их во взятую напрокат машину, большую и белую, и уехал в город. Ездить пришлось три раза, и лишь когда дошло до мебели, потребовался помощник. Затащив в машину мебель, он захлопнул дверцы и бросил на меня быстрый взгляд.

– Ладно, на связи, – сказал он.

После чего положил руку мне на плечо.

Прежде он так ни разу не делал.

На глаза у меня навернулись слезы, и я отвел взгляд. Папа опустил руку, забрался на водительское сиденье, завел машину и медленно поехал вниз.

Я что, нравлюсь ему?

Возможно ли это?

Я вытер глаза рукавом футболки.

«Вот и все, – думал я, – больше я никогда с ним вместе жить не буду».

С лесной опушки ко мне выбежал кот. Задрав хвост, он остановился возле двери и посмотрел на меня желтыми глазами.

– Хочешь в дом, Мефисто? – спросил я. – Проголодался, что ли?

Кот не ответил, но когда я подошел открыть, боднул меня головой в ногу и, метнувшись к миске, остановился и снова взглянул на меня.

Я открыл непочатую баночку корма, вывалил в миску порядочную порцию и пошел в гостиную, где в воздухе по-прежнему висел запах духов Унни.

Я открыл дверь на террасу и вышел на лестницу. Хотя солнечные лучи больше не падали на дом, снаружи было по-прежнему тепло.

По дороге поднимался Пер, ведя рядом велосипед.

Я подошел к дороге.

– Поработал? – крикнул я.

– В поте лица! – крикнул он в ответ. – Не то что некоторые, которые весь день дрыхнут!

– И сколько на пенсию сегодня заработал?

– Да ты столько за всю жизнь не заработаешь.

Я заметил, как он посмеивается. Он был из тех, кто посмеивается и всегда выглядит старше своих лет.

Он помахал мне рукой, я помахал в ответ и вернулся в дом.

Папа забрал две картины со стены в гостиной. Примерно половину пластинок и половину книг. Все свои документы, письменный стол и канцелярские принадлежности. Диван, прежде стоявший перед телевизором, и два кресла. Половину кухонной утвари. И, разумеется, всю свою одежду.

Но пусто в гостиной не стало.

В закутке возле коридора зазвонил телефон. Я поспешил туда.

– Алло, это Карл Уве, – сказал я.

– Привет, это Ингве. Чего там у вас?

– Отец только что забрал последнюю партию вещей и уехал. Мама скоро вернется домой. Так что мы сейчас с котом тут одни. Ты где?

– Пока у Трунна. Собирался к вам заехать. Вообще-то завтра хотел, но если отец уже уехал, то, может, и сегодня вечером буду.

– Да, давай заезжай. Это ты хорошо придумал.

– Ладно, посмотрим. Попрошу Арвида подбросить меня – может, он не занят. Ну ладно. Тогда до вечера!

– Отлично, ура!

Я положил трубку и пошел посмотреть, что имеется в холодильнике.

Когда спустя примерно час к дому подъехала мама, я уже пожарил сосиски, лук и картошку, нарезал немного хлеба, достал масло и накрыл на стол.

Я выглянул на улицу. Мама заехала в гараж, вышла и, встав на цыпочки, ухватилась за ворота и закрыла их.

На маме были белые брюки, бордовый свитер и босоножки. Увидев меня, она улыбнулась. Она провела за рулем весь день и, похоже, устала.

– Привет! – сказала она, – ты один?

– Да, – ответил я.

– Как в Данию съездил? Хорошо?

– Ага, очень. А тебе как в Сёрбёвоге, понравилось?

– Да, понравилось.

Я наклонился и обнял ее, а после прошел следом за ней на кухню.

– Ты еду приготовил! – обрадовалась она.

Я улыбнулся:

– Садись. Ты столько за рулем просидела. Я сейчас только чай поставлю – не знал точно, когда ты приедешь.

– Да, надо было мне, наверное, позвонить, – сказала она, – но ты давай, рассказывай. Как в Дании-то было?

– Отлично было. Стадионы шикарные. Пару матчей отыграли. А в последний вечер устроили отвальную. Но круче всего было на вечеринке с одноклассниками. Прямо здорово.

– Ханна там тоже была? – спросила мама.

– Да. Поэтому там и было так хорошо.

Она улыбнулась. Я тоже улыбнулся.

Тут зазвонил телефон. Я вышел и снял трубку.

– Это папа.

– Привет.

– Мама там рядом?

– Да. Позвать ее?

– Нет, о чем мне с ней говорить? Мы просто хотели пригласить тебя в гости в понедельник. Устроим ужин в честь новоселья.

– Да, спасибо. А когда?

– В шесть. Ингве там не объявлялся?

– Нет, он, наверное, на Трумёйе.

– Если объявится, передай, что его мы тоже ждем.

– Хорошо, передам.

– Вот и отлично. Пока.

– Пока.

Я положил трубку. Ведь он всего несколько часов назад положил руку мне на плечо – почему же сейчас голос у него такой холодный?

Я вернулся на кухню. Мама наливала кипяток в заварочный чайник.

– Папа звонил, – сказал я.

– Да?

– Он позвал меня на ужин.

– Что ж, очень мило.

Я пожал плечами:

– Вы с ним этим летом вообще разговаривали?

– Нет, только с его адвокатом. – Она поставила чайник на стол и села.

– И что сказал адвокат?

– Ну… Это насчет дома – как его делить. Мы все никак не договоримся. Но тебе об этом думать незачем.

– Незачем? Я же думаю об этом, потому что сам хочу. – Я поддел лопаткой со сковороды сосиски, картошку и лук и переложил еду на тарелку.

– Я к тому, что это не твоя забота, – сказала она.

– Это уже много лет моя забота, – возразил я. – Мне было семь лет, когда это стало моей заботой. Так что ничего нового для меня тут нет. И проблем никаких тоже. – Я наколол на вилку кусок изогнувшейся на раскаленной сковороде сосиски, поднес ее ко рту и вонзил в нее зубы.

– Но если все и дальше так пойдет, как оно идет, с деньгами у нас с тобой будет не очень. На тебя папа платит алименты. И я поначалу думала, что ты сможешь сам тратить из них столько, сколько потребуется. Но если я решу выкупить его долю в этом доме, то денег у меня останется впритык.

– Ничего страшного, – успокоил ее я, – это всего лишь деньги. В жизни они не главное.

– Ты прав, – она улыбнулась, – это хорошая установка.

Ингве с Арвидом приехали около десяти. Арвид лишь заглянул поздороваться и сразу же уехал, а Ингве потащил чемодан и здоровенную сумку в свою комнату, где за три года, пока мы тут жили, практически не бывал.

– Ты же не завтра уезжаешь? – спросил я, когда он опять спустился вниз.

– Нет, – он покачал головой, – самолет послезавтра. Хотя тоже не факт. Если повезет – то улечу.

Мы прошли в гостиную. Я уселся в плетеное кресло, а Ингве – на диван, рядом с мамой. За окном промелькнули две летучие мыши, слились с чернотой холмов на другом берегу реки и вновь появились на светлом небе. Ингве налил себе кофе из термоса.

– Ну что ж, – сказал он, – подведем итоги.

Все детство мы сидели вот так, втроем, и болтали, и к этому я привык, но сейчас в доме не было папы, и разница была громадной. Он больше не мог в любой момент появиться на пороге, заставляя нас следить за тем, что мы говорим и делаем, и это все меняло.

Мы и прежде болтали обо всем на свете, но о папе – ни слова, никогда. Такое у нас было неписаное правило.

Прежде я об этом не думал.

Но болтать о папе было нельзя, немыслимо.

Почему?

Возможно, причиной тому была привязанность к нему. А возможно, страх, что меня услышат. Что бы ни происходило в течение дня, как бы меня ни выводили из себя – я никогда не обсуждал этого с ними. С Ингве наедине, да, но когда мы сидели вот так втроем – ни разу.

А теперь словно плотину прорвало, и в пробой хлынула вода, стремительно заливая долину, заполняя ее и вытесняя все остальное.

Заговорил о нем Ингве, и вскоре мы все уже сидели и вспоминали один случай за другим. Ингве рассказал, как однажды, когда «Б-Макс» только открылся, папа, снабдив Ингве списком продуктов и деньгами, отправил его туда и строго наказал принести чек. Ингве чек принес, но сдача оказалась меньше, и тогда папа запер Ингве в подвале и выпорол. Ингве рассказал про тот случай, когда у его велосипеда спустило колесо, и папа выпорол Ингве. Меня он никогда не порол – по какой-то неясной причине папа всегда обходился с Ингве строже, но я рассказал, как он драл меня за уши и запирал в подвале. Все наши рассказы сводились к одному: папин гнев вызывала сущая мелочь, пустяк, и от этого выглядело все смешно. По крайней мере, рассказывая об этом, мы смеялись. Как-то раз я забыл в автобусе перчатки, и папа, обнаружив это, залепил мне оплеуху. Однажды я облокотился на хлипкую этажерку в коридоре, та рухнула, отец подскочил и ударил меня. Совершенно несправедливо! Я признался, что все время его боялся. Ингве сказал, что папа даже сейчас влияет на его поступки и мысли.

Мама ничего не говорила. Она молча слушала, сперва одного из нас, потом второго. Порой взгляд у нее делался отсутствующим. О большинстве случаев она и прежде знала, но теперь наши рассказанные подряд истории, наверное, ошеломили ее.

– В душе у него был полный раздрай, – проговорила она наконец, – я и не понимала, насколько все серьезно. Я же видела, что он злится. Но не видела, как он вас бьет. При мне он так никогда не поступал. Вы же не говорили. Но я старалась возместить вам его злость. Дать вам что-то взамен…

– Да перестань, мама, – успокоил ее я, – все же обошлось. Это раньше было. Сейчас все иначе.

– Мы с ним всегда много разговаривали, – сказала она, – и он был манипулятором. Еще каким. Но он и в собственных чувствах старался разобраться. И со мной делился. Поэтому я… Да, я смотрела на то, что происходит, его глазами. Он говорил, у вас с ним плохие отношения и это я виновата. И в какой-то степени так оно и было, вы всегда тянулись ко мне. А когда он появлялся, вы уходили. И мне было из-за этого стыдно.

– Все, что тогда происходило, – это не страшно, – сказал Ингве. – Сложно было потом, когда вы переехали сюда и мне пришлось в одиночку справляться. И ты тогда мне не помогла. Мне было семнадцать, я учился в гимназии и сидел без денег.

Мама глубоко вздохнула.

– Знаю, – проговорила она, – я шла у него на поводу. И очень зря. Я ошиблась. Сильно ошиблась.

– Ну хватит, – встрял я, – все уже позади. Теперь мы тут одни.

Мама закурила. Я посмотрел на Ингве:

– Ты завтра что делать собираешься?

Он пожал плечами:

– А ты чего хочешь?

– Может, поплаваем?

– Если в город не поедем. Пройдемся по магазинам – пластинки посмотрим. В кафе зайдем.

Он повернулся к маме.

– Можно твою машину взять?