Текст книги "Моя борьба. Книга четвертая. Юность"

– Да, бери.

Через полчаса мама пошла спать. Я знал – она думает обо всем, что мы рассказали, и будет лежать без сна и думать об этом. Мне не хотелось, чтобы она так переживала, она этого не заслужила, но поделать я ничего не мог.

Когда на втором этаже над гостиной заскрипели половицы, Ингве посмотрел на меня:

– Пошли покурим?

Я кивнул.

Мы вышли в коридор, обулись, надели куртки и выскользнули на улицу с противоположной стороны от маминой комнаты.

– Ты вообще когда ей собираешься рассказать, что куришь? – спросил я.

Отсвет пламени от зажигалки заплясал у него на лице, а потом зажигалка погасла и загорелась сигарета. Он с шумом выпустил дым.

– А ты когда?

– Мне шестнадцать. Мне вообще курить нельзя. Но тебе-то двадцать уже.

– Да ладно, уймись, – одернул меня он.

Я слегка обиделся и отошел чуть дальше в сад. От росшего на краю картофельного поля большого куста с белыми цветами расползался тяжелый аромат. Как же эти кусты называются?

Небо было светлое, лес на другом берегу реки – темный.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы мама с папой обнимались? – спросил Ингве.

Я снова подошел к нему.

– Нет, – ответил я, – насколько я помню – нет. А ты?

Несмотря на полумрак, я видел, как он кивнул.

– Один раз. В Хове, значит, мне лет пять было. Папа так орал на маму, что она заплакала. Стояла на кухне и плакала. А он вышел в гостиную, но потом вернулся, обнял ее и стал утешать. Один-единственный раз это и было.

Я заплакал. Но вокруг было темно, и плакал я беззвучно, поэтому он ничего не заметил.

Перед нашим отъездом в город я пошел искать маму. В больших рабочих перчатках она расхаживала по саду и маленьким секатором подстригала травяной бордюр на клумбах.

– Не подкинешь деньжат? – попросил я. – Все, что было, я в Дании потратил.

– Давай-ка посмотрим, сколько у меня есть. – Она пошла за сумкой, а я двинулся следом.

– Полтинника хватит? – она вытащила из кошелька зеленую банкноту.

– А сотни нету? Я думал, может, пару пластинок куплю.

Она пересчитала монетки.

– Девяносто. Прости, больше нет.

– Ну и хватит, – сказал я, подошел к уже заведенной машине и уселся возле Ингве. Тот водрузил на нос солнечные очки «Рэй-Бэн».

– Когда у меня будут деньги, тоже себе такие куплю, – я показал на очки.

Машина тронулась с места и поехала вниз.

– Купи, когда получишь кредит на учебу, – сказал он.

– До этого еще два года.

– Тогда подработай. Устройся в Буэн доски складывать или еще куда-нибудь – не знаю уж, где у вас тут принято подрабатывать.

– Я думал, может, рецензии буду писать на пластинки, – сказал я, – интервью брать у музыкантов. И еще всякое такое.

– А-а, – протянул он, – идея хорошая. А для кого?

– Для «Нюэ Сёрланне».

Мы ехали по узкой дороге, под деревьями, мимо старых белых домов, над поблескивающей рекой. Когда мы добрались до водопада, я увидел, что на выступе там загорает несколько человек, и обернулся к Ингве.

– Мы же потом искупаемся? Мы и то, и другое успеем, – сказал я.

– Давай искупаемся, – согласился он, – на Хамресанден поедем?

– Ага.

– А мороженым там торгуют?

– Ясное дело. Там даже мягкое мороженое есть.

Я сводил Ингве на «Биржу пластинок» – этот магазин открыли в старом здании городской биржи. Надо сказать, я не без удовольствия примерил роль знатока – показывал Ингве все вокруг и растолковывал, что к чему.

Он показал мне какую-то пластинку.

– У тебя такая есть?

– Нет, а это что?

– The Church. Альбом The Blurred Crusade. Ты просто обязан их послушать.

– Ну ладно, тогда возьму.

У меня остались деньги на пластинку со скидкой, и я купил альбом «77» Talking Heads. Ингве решил дождаться студенческого кредита и пластинки пока не покупал.

Мы уселись в кафе возле библиотеки, курили и пили кофе. Я надеялся, что мимо пройдет кто-нибудь из знакомых: во-первых, чтобы Ингве не подумал, будто у меня в городе нет друзей, а во-вторых, чтобы мои приятели увидели меня вместе с Ингве.

Но сегодня в город никто, похоже, не выбрался.

– В каком магазине мама на Рождество купила те диски? – спросил Ингве. – Не помнишь?

На Рождество мама подарила Ингве дебютный альбом The The, а я – The Chameleons, их Script of the Bridge. О The Chameleons я прежде не слышал, но они оказались совершенно невероятными. А Ингве думал то же самое о The The. Мы поражались, как маме это удалось, ведь других таких меломанов, как мы с Ингве, в городе не было. По ее словам, она зашла в магазин и описала сперва Ингве, а потом меня, и продавец подобрал вот эти два диска.

Я узнал у мамы, что это за магазин и между Рождеством и Новым годом зашел туда. За стойкой стоял Харалд Хемпел. Он играл в Lily and the Gigolos[28]28
  Норвежская группа, образованная в Кристиансанне в начале 1980-х.


[Закрыть], и если он кого из музыкантов не знал, их и знать не стоило.

– Он на Дроннингенс гате, – ответил я, – зайдем туда?

– Давай заскочим по-быстрому?

Когда мы, покинув последний магазин пластинок, ехали по улице, я показал на одно из зданий в следующем квартале.

– Вон там редакция «Нюэ Сёрланне». Газеты, про которую я тебе рассказывал.

Ингве взглянул на здание.

– Какие-то они мелкие, – сказал он.

– Да это вторая по величине газета в городе. Примерно такая же, как «Тиден» в Арендале.

На Эльвегатен, где теперь жил папа, я заозирался, высматривая его. Но нет, его там не было.

– По-твоему, как лучше будет, – начал я, – написать туда или сходить лично поговорить?

– Лучше сходи.

– Ладно. Так и сделаю.

– Слыхал, кстати, Simple Minds приезжают? В Драмменсхаллене будут выступать.

– Да ладно?

– Ага. Еще не скоро, но билеты надо покупать заранее. Сходи обязательно.

– Ага. А ты не хочешь?

– Далеко и дорого. А от тебя можно добраться на электричке.

– Ладно, – пообещал я и откинулся на спинку кресла. Пока мы ехали, я представлял, как здесь все выглядело бы без дороги, без зданий, как тут все было прежде. Заливы и бухты, густые, возможно, непроходимые леса. Пляж Хамресанден – узкая полоска песка между рекой и морской бухтой. Ни вагончиков для кемпинга, ни палаток, ни дач, ни сараюшек, ни людей. Ни магазинов, ни заправок, ни домов, ни церквей, ничего. Только лес, горы, побережье и море.

В голове не укладывалось.

– Давай не поедем на Хамресанден? – предложил Ингве. – Что скажешь? Мама скоро все равно ужин приготовит.

– Давай, – согласился я, – я тоже хочу поскорее The Church послушать.

Меня в отличие от мамы никогда не расстраивал ничей отъезд. Но не отъезд Ингве. Впрочем, расстраивал – это сильно сказано. Скорее, я испытывал грусть.

Поэтому, когда мама повезла Ингве в аэропорт, я с ними не поехал, а вместо этого сел на велосипед и покатил к Яну Видару, а оттуда мы вместе отправились на отмель, где с час купались. Мы заходили возле порога, плыли вниз, над ровной и скользкой от водорослей скалой, и дальше, по течению, сопротивляться которому было невозможно и оставалось лишь медленно подгребать к берегу.

Потом мы легли на валуны обсыхать, вытянувшись в струнку и поставив рядом кроссовки. Поверх своих кроссовок Ян Видар положил очки.

В тот день там были Мерете и Гюнн. Обе в бикини, они расположились на скале прямо посреди стремнины. Их присутствие будоражило нас, возбуждало, хотя мы и лежали неподвижно. Это казалось противоестественно. По крайней мере, мне.

Мерете была в красном бикини.

Она была на два года младше нас, закончила восьмой класс и только перешла в девятый, но какое это имело значение?

У нас с ней ничего и быть не могло, но поди объясни это телу?

Ох, как же досадно было смотреть и глазеть на нее. Смотреть на ноги, распластанные на скале и оттого казавшиеся более полными. И, конечно, на грудь.

Когда мы поднялись, то надеялись, что они посмотрят на нас и, возможно, подумают то же самое, что и мы. Но они выглядели такими равнодушными, такими бывалыми, что даже мы, Ян Видар и Карл Уве собственной персоной, до них недотягивали.

Мы забрались на водопад выше них, и нас понесло по течению вниз, на пороги, а оттуда – к широкой, глубокой реке.

Девочки даже бровью не повели.

Но к такому мы привыкли. Оно повторялось каждое лето уже три года подряд.

Я был как на иголках, и Ян Видар, видимо, тоже. По крайней мере, когда мы лежали на валунах, он вертелся и ерзал.

Мы даже перестали успокаивать друг дружку, говоря, что рано или поздно выпадет и нам шанс, потому что и сами в это больше не верили.

И зачем только там, в Дании, они все испортили?

Какая изощренная жестокость. Ради ерунды, чтобы лишний раз поржать, взяли и лишили меня всего на свете.

Я рассказал это Яну Видару.

Он рассмеялся.

– Так тебе и надо. Ты чего, совсем тупой – Бьорну и Йогге все выкладывать?

– Все уже наладилось, – сокрушался я, – вот прямо все! Одно к одному – лучше не придумаешь! И в итоге… ничего.

– А она клевая была?

– Да, клевая. Очень.

– Лучше Ханны?

– Нет, тут сравнивать нельзя. Это как яблоки и груши.

– В смысле?

– Разве можно сравнивать Ханну с какой-то датской девчонкой, которую я трахнуть хотел? Ты сам-то это понимаешь?

– А чего же ты тогда от Ханны хочешь?

– По крайней мере, говорить так о ней я не хочу.

Он улыбнулся и прикрыл глаза.

На следующий вечер я поехал к папе. Надел белую рубашку, черные хлопчатые брюки и белые кеды. В одной рубашке я всегда чувствовал себя голым, поэтому взял с собой пиджак, и, ухватив его за петлю, закинул за плечо, потому что в пиджаке было жарко.

Я вышел из автобуса сразу за мостом Люннсбруа и по улице, по-летнему пустынной и сонной, зашагал к его дому, где я жил той зимой.

Отца я нашел на заднем дворе, он поливал жидкостью для розжига угли в гриле. Без рубашки, в синих шортах и стоптанных кроссовках без шнурков. И это тоже было на него не похоже.

– Привет, – бросил он.

– Привет, – сказал я.

– Присаживайся, – он кивнул на скамейку у стены.

Окно кухни стояло открытым. Там, внутри, позвякивала посуда.

– Унни там хозяйничает, – сказал папа, – она скоро придет.

Глаза у него были мутные.

Он шагнул в мою сторону, взял со стола зажигалку и поджег уголь. Казалось, будто загоревшийся в гриле огонь, слабенький, почти прозрачный, синеватый внизу, вообще не соприкасается с углем.

– От Ингве ничего не слышно?

– Слышно, – ответил я. – Он заезжал ненадолго перед тем, как в Берген уехать.

– А сюда не зашел, – сказал папа.

– Он говорил, что хочет посмотреть, как ты тут устроился, но времени нет.

Папа посмотрел на огонек, теперь совсем маленький. Потом он отвернулся от него, направился ко мне и сел рядом на раскладной стульчик. В руках у него откуда ни возьмись появились бокал с красным вином и бутылка. Наверное, они все время стояли рядом на земле.

– Я тут сегодня вином балуюсь, – сказал он, – лето же, сам понимаешь.

– Да.

– А твоей матери такое не нравилось, – добавил он.

– Правда?

– Еще как! – сказал он. – Это, видите ли, плохо.

– Ясно.

– Ну да ладно, – он залпом осушил бокал. – Гуннар сюда забегал. Все вынюхивал. А потом пойдет бабушке с дедушкой доносить, что он тут увидел.

– Наверняка просто в гости заходил, – сказал я.

Вместо ответа, папа снова наполнил бокал.

– Унни, ты идешь? – позвал он. – Ко мне тут сын пришел!

– Да, сейчас иду! – послышалось из дома.

– Нет, он вынюхивает, – заупрямился он. – А после к твоим бабушке с дедушкой подлизывается.

С бокалом в руках он смотрел прямо перед собой. Потом повернулся ко мне.

– Выпьешь что-нибудь? Газировку или еще что? По-моему, у нас в холодильнике газировка есть. Сходи у Унни узнай.

Я встал, обрадованный возможностью прервать этот разговор.

Гуннар всегда был разумным и честным, приличным и порядочным во всех отношениях, никаких сомнений на сей счет и быть не могло. С чего вдруг папа на него накинулся?

Я вошел на кухню и после яркого солнечного света поначалу не мог ничего разглядеть. Унни отложила губку для посуды, подошла ко мне и обняла.

– Рада тебя видеть, Карл Уве, – улыбнулась она.

Я улыбнулся в ответ. Унни была душевная. Меня она всегда приветствовала радостно, почти восторженно. И относилась ко мне как к взрослому. Словно стараясь добиться моего расположения. Мне это одновременно нравилось и не нравилось.

– Взаимно, – ответил я. – Папа говорит, тут в холодильнике газировка есть?

Я открыл холодильник и вытащил бутылку колы. Протерев стакан, Унни протянула его мне.

– Твой отец – замечательный человек, – сказала она, – но ты это и так знаешь.

Не ответив, я улыбнулся и, убедившись, что мое молчание ее не обидело, отправился обратно на улицу.

Папа сидел на прежнем месте.

– Что мама сказала? – спросил он, опять будто бы глядя в никуда.

– Про что? – не понял я. Усевшись, я открутил крышку и налил полный стакан колы, так что пришлось отставить руку и ждать, пока пена не закапает на каменные плиты.

Папа этого даже не заметил!

– Про развод, – пояснил он.

– Ничего особенного, – ответил я.

– Я-то, небось, чудовище, – сказал он. – Сидите там и обсуждаете меня, да?

– Ничего подобного. Честное слово.

Мы помолчали.

За белым штакетником виднелась река, зеленоватая в ярком солнечном свете, и крыши домов на другом берегу. Повсюду росли деревья, эти красивые зеленые создания, которых вроде как не замечаешь и которые не оставляют о себе воспоминаний в отличие, например, от собак и кошек, но чье присутствие, если вдуматься, более значимо и существенно.

Огонь в гриле потух. Несколько угольков еще оранжево тлели, другие превратились в серо-белые хлопья, а некоторые остались черными. Я раздумывал, не закурить ли мне. В кармане пиджака лежала пачка сигарет. На самой вечеринке это прокатило бы. Но сейчас – не факт.

Папа выпил. Пригладил ладонью густые волосы. Налил еще, но вино закончилось, и набралось лишь полбокала. Папа повернул бутылку и вгляделся в этикетку. А после встал и скрылся в доме.

Я подумал, что надо мне с ним быть поотзывчивее. Что бы он ни сделал, я буду хорошим сыном.

Эта мысль пришла одновременно с дуновением морского ветра, и каким-то странным образом эти два явления объединились во мне, в них была некая свежесть, разрядка после целого дня штиля.

Отец вернулся. Он допил последние капли и наполнил бокал из новой бутылки.

– У меня сейчас все хорошо, Карл Уве, – сказал он, опустившись на стул, – нам вдвоем хорошо.

– Да, я вижу, – сказал я.

– Да… – сказал он, не слушая меня.

Папа пожарил на углях стейки и отнес их в гостиную, где Унни постелила на стол белую скатерть, поставила новые сверкающие тарелки и стаканы. Почему мы не расположились на улице, я не знал, но решил, что это из-за соседей. Папа не любил, когда за ним наблюдают, по крайней мере, во время такого интимного ритуала, как еда.

На несколько минут покинув нас, он вернулся – в белой рубашке с оборками, которую надевал на вечеринку, и черных брюках.

Пока мы с ним сидели на улице, Унни сварила брокколи и запекла в духовке картошку. Папа налил мне бокал красного вина, сказав, что один бокал за ужином мне можно, но не больше.

Я похвалил еду. Дымок гриля сделал отличное мясо еще вкуснее.

– Тогда выпьем, – сказал папа, – за Унни!

Мы подняли бокалы и переглянулись.

– И за Карла Уве, – добавила она.

– Тогда уж давайте и за меня тоже, – рассмеялся папа.

Это был первый приятный момент, и по моему телу разлилось тепло. Глаза у папы вдруг заблестели, и я от волнения принялся жевать быстрее.

– Нам вдвоем так уютно, – папа положил руку на плечо Унни. Та засмеялась.

«Уютно» – прежде он этого слова ни за что не произнес бы.

Я посмотрел на свой бокал. Пусто. Я замешкался, понял, что замешкался, и, чтобы скрыть это, воткнул ложечку в картофелину, после чего словно машинально потянулся за бутылкой.

Папа ничего не заметил, и я, довольно быстро расправившись с этим бокалом, налил еще. Папа скрутил самокрутку, Унни себе тоже скрутила. И он, и она сидели, откинувшись на спинки стульев.

– Пойду еще бутылку принесу. – Он встал и направился на кухню, а вернувшись, обнял Унни.

Я поднялся, сходил за сигаретами, сел и закурил.

Этого отец тоже не заметил.

Он встал и вышел в туалет. Шагал он чуть покачиваясь.

Унни улыбнулась мне.

– Я осенью начну преподавать в первом классе гимназии, – сказала она. – Может, посоветуешь мне что-нибудь? Это мой самый первый класс.

– Конечно, посоветую, – пообещал я.

Она улыбнулась и посмотрела мне в глаза. Я отвел взгляд и сделал большой глоток вина.

– Ты же литературу любишь, да? – спросила она.

– Ну да, – ответил я, – и литературу тоже.

– Вот и я люблю, – сказала она, – а в твоем возрасте я столько всего читала!

– Правда?

– Чего я только не читала. Мне кажется, это было что-то экзистенциальное. В том возрасте оно особенно остро ощущалось.

– Да, – сказал я.

– Вы, как я погляжу, нашли друг дружку? – послышался сзади папин голос. – Это хорошо. Тебе, Карл Уве, надо поближе с Унни познакомиться. Она чудесная. И все время смеется. Правда же, Унни?

– Ну, не все время, – рассмеялась она.

Сев, папа отхлебнул вина, и взгляд у него сделался пустым, словно у животного.

Он склонился вперед.

– Я, Карл Уве, не всегда был тебе хорошим отцом. Ты так считаешь, я знаю.

– Нет, не считаю.

– Сейчас давай без глупостей. Хватит нам притворяться. По-твоему, я не всегда был тебе хорошим отцом. И тут ты прав. Я кучу ошибок совершил. Но знай – я всегда очень старался. Я старался!

Я опустил глаза. В последних его словах звучала мольба.

– Когда ты родился, Карл Уве, нога у тебя была вывернута в другую сторону. Ты об этом знаешь?

– Кажется, да, – ответил я.

– Я бросился в больницу. И увидел – увидел, что нога у тебя вывернута! И тебе наложили гипс, представляешь, ты был такой маленький и лежал с загипсованной ногой. А когда гипс сняли, я делал тебе массаж. Много раз в день, несколько месяцев. Так надо было, чтобы ты научился ходить. Я делал тебе массаж, Карл Уве. Мы тогда в Осло жили.

По щекам у него потекли слезы. Я глянул на Унни. Она смотрела на отца, сжимая ему руку.

– У нас тогда и денег не было, – продолжал он, – мы ходили в лес ягоды собирать, а я еще рыбу ловил, помнишь? Это все, чтобы хоть как-то выжить. Когда вспоминаешь о том, что было, об этом тоже помни. Я старался, ты не думай.

– Я ничего и не думаю, – успокоил его я, – всякое бывало, но это все ерунда.

Он поднял голову.

– Нет! – возразил он. – Не скажи!

Папа посмотрел на зажатую между пальцев сигарету, взял со стола спичку и, прикурив, снова сел.

– Но зато сейчас нам тут уютно, – сказал он.

– Да, – согласился я. – И ужин шикарный.

– У Унни тоже сын есть, – сказал папа. – Почти твой ровесник.

– Давай не сейчас, – попросила Унни. – Сейчас Карл Уве у нас в гостях.

– Но Карлу Уве же интересно будет, – возразил папа. – Они же, считай, почти братья. Правда же? Согласен, Карл Уве?

Я кивнул.

– Он отличный парень. Я на прошлой неделе с ним познакомился, – сказал он.

По возможности незаметно я подлил себе вина.

В столовой зазвонил телефон. Папа поднялся и пошел ответить.

– Ох ты! – воскликнул он, едва не потеряв равновесие. А потом, уже повернувшись к телефону, проговорил: – Да бегу, бегу!

Он снял трубку.

– А, Арне, привет! – сказал он.

Говорил он громко, если прислушаться, я бы каждое слово услышал, но слушать мне не хотелось.

– Ему в последнее время тяжко пришлось, – тихо сказала Унни. – Вот и нужна разрядка.

– Ясное дело, – кивнул я.

– Жаль, что у Ингве не получилось прийти, – сказала она.

Ингве?

– Ему надо было в Берген возвращаться, – объяснил я.

– Ну, дорогой мой, ты же понимаешь! – втолковывал что-то папа.

– Арне – это кто? – поинтересовался я.

– Один мой родственник, – ответила она. – Мы с ними летом встречались. Они ужасно милые. Ты тоже наверняка с ними познакомишься.

– Да, – ответил я.

Вернувшись, папа обнаружил, что бутылка почти опустела.

– Давайте-ка коньячку выпьем? – предложил он. – Для пищеварения?

– Ты же не пьешь коньяк? – Унни посмотрела на меня.

– Нет, мальчику крепкое нельзя, – сказал папа.

– Вообще-то я его уже пил, – ответил я. – Летом. В спортивном лагере.

Папа пристально посмотрел на меня.

– А мама в курсе? – спросил он.

– Мама? – переспросила Унни.

– Рюмку можно, но не больше, – проговорил папа, не сводя глаз с Унни. – Ладно?

– Ладно, – согласился я.

Он принес коньяк и рюмки, налил и опустился на низкий белый диван у окна. Окно выходило на дорогу, и сумерки дымкой окутывали белые дома на противоположной стороне.

Обняв отца, Унни положила ладонь ему на грудь. Папа заулыбался.

– Видишь, Карл Уве, как мне хорошо живется? – спросил он.

– Да. – Спиртное попало на язык, и по спине побежали мурашки. Даже плечи задрожали.

– Но у нее и характер есть, имей в виду, – сказал папа, – правда ведь?

– Конечно, – улыбнулась Унни.

– Однажды будильник о стенку расколотила, – добавил он.

– Злость лучше сразу выплеснуть, – сказала Унни.

– Не то что твоя мама, – продолжал он.

– Тебе обязательно про нее все время говорить? – спросила Унни.

– Нет-нет, – быстро проговорил папа, – не заводись. Но мы с ней вон – его родили, – он кивнул на меня. – Это мой сын, мы с ним тоже имеем право поболтать.

– Ладно, – сказала Унни, – болтайте. Я пойду спать.

Она вскочила.

– Но Унни… – начал папа.

Она скрылась в другой комнате. Он встал и медленно, не взглянув на меня, пошел следом.

Я слышал, как они переговариваются, тихо и сердито. Допил коньяк, налил еще и вернул бутылку на прежнее место.

Ой.

Папа закричал.

И тотчас же вернулся.

– Когда, ты говоришь, последний автобус уходит? – спросил он.

– В десять минут двенадцатого.

– Это уже скоро, – сказал он. – Наверное, тебе пора, а то опоздаешь.

– Ладно. – Я встал и, чтобы не покачнуться, расставил ноги. – Спасибо, – улыбнулся я.

– Друг дружку не теряем, – сказал он. – Пускай даже мы вместе больше и не живем, для нас с тобой ничего не изменится. Это важно.

– Да, – сказал я.

– Ясно тебе?

– Да. Главное – не потерять друг друга, – сказал я.

– Ты же надо мной не издеваешься? – сказал он.

– Нет-нет, – заверил его я. – Сейчас, когда вы развелись, это правда важно.

– Да. Я позвоню. А ты, как будешь в городе, забегай. Хорошо?

– Да.

Обуваясь, я едва не упал, поэтому оперся о стену. Папа сидел на диване, пил и ничего не заметил.

– Ну ладно, пока! – попрощался я, открыв дверь.

– Пока, – бросил папа из гостиной.

Я вышел и зашагал к остановке.

Автобуса я прождал минут пятнадцать – сидел на лестнице, курил, смотрел на звезды и думал о Ханне.

Я представлял себе ее лицо.

Она смеялась, и глаза у нее сияли.

Я слышал ее смех.

Она почти все время смеялась, а когда не смеялась, то смех прятался в ее голосе.

«Красота!» – говорила она, услышав какую-нибудь нелепицу или глупость.

Я вспоминал, какая она, когда на нее находит серьезность. Тогда она словно была со мной заодно, и я ощущал себя окутывающей ее черной тучей, огромной, намного больше, чем она. Но только когда она была серьезной – и никогда иначе.

Рядом с Ханной я тоже почти всегда смеялся.

А ее крохотный носик!

Она была скорее девочкой, чем женщиной, так же, как и я был мальчишкой, а не мужчиной. Я говорил ей, что она похожа на кошку. Что правда – нечто кошачье сквозило в ее движениях и в своего рода мягкости, тянувшей прильнуть к ней.

Я вспоминал ее смех, курил и смотрел на звезды.

А потом из-за домов послышался автобусный гудок, я выкинул окурок, встал, пересчитал в кармане монетки и, поднявшись по ступенькам, протянул их водителю.

О, этот тусклый свет в вечерних автобусах и приглушенные звуки. Всего несколько пассажиров, погруженных в собственный мир. Плывущий мимо за окном темный пейзаж. Гул двигателя. Когда сидишь там и думаешь о самом прекрасном, о самом дорогом и хочешь лишь сидеть там, вне этого мира, на пути из одного места в другое, – разве не в такие моменты ты присутствуешь в мире по-настоящему? Разве не тогда проникаешься им по-настоящему?

О, эта песня о парне, влюбленном в девушку. Имеет ли он право называть это любовью? Он ничего не знает о жизни, ничего не знает о девушке, ничего не знает о себе самом. Он знает лишь, что никогда прежде не испытывал ничего настолько же сильного и ясного. Все мучительно, но нет ничего прекраснее. О, эта песня о том, что тебе шестнадцать, ты сидишь в автобусе и думаешь о ней, единственной, еще не зная, что чувства медленно, медленно потускнеют и отступят, что жизнь, сейчас такая огромная и мощная, неумолимо скукожится, сделается удобной и не такой мучительной, но и перестанет быть такой прекрасной.

* * *

Такое мог написать лишь сорокалетний мужчина. Сейчас мне сорок, столько же, сколько было тогда моему отцу. Я сижу в нашей квартире в Мальмё, где в других комнатах спит моя семья. Линда и Ванья – в нашей спальне, Хейди и Юнн – в детской, Ингрид, их бабушка, на кровати в гостиной. Сегодня двадцать пятое ноября 2009 года. Середина восьмидесятых отстоит от сегодняшнего дня так же далеко, как пятидесятые от тех времен. Но почти все действующие лица по-прежнему существуют. Ханна существует, и Ян Видар, и Йогге. Моя мать и мой брат Ингве – с ним я два часа назад разговаривал по телефону; летом мы собираемся все вместе на Корсику, он возьмет своих детей, а мы с Линдой – наших. Все они существуют. А вот папа умер, и мои бабушка с дедушкой, его родители, тоже умерли.

Среди вещей, оставшихся после папиной смерти, есть три записные книжки и один дневник. На протяжении трех лет он записывал в них всех, кого встречал за день, всех, кому звонил; отмечал, когда у него был секс и сколько он выпил. Иногда он приводил и коротенький комментарий, но чаще всего обходился без него.

Там часто попадается «К. У. в гостях».

Это обо мне.

Порой там написано «К. У. веселый» – это после того, как я побывал у них.

Иногда – «хорошо поболтали».

Иногда – «неплохое настроение».

Иногда ничего.

Я понимаю, что он вел учет всех, с кем разговаривал и встречался в течение дня, вел учет ссор и примирений, но не понимаю, зачем он отмечал, сколько выпил. Он словно вел протокол самоуничтожения.

* * *

Вернувшись после каникул в школу, я будто начал все заново: все было так, как за год до этого, когда я только поступил в гимназию. Класс был новый, ученики и учителя – незнакомые. Единственное различие заключалось в том, что в первом классе гимназии девочек было двадцать шесть, а сейчас – только двадцать четыре.

Я сел на прежнее место, за заднюю парту в левом углу, если смотреть от учительского стола, и вел себя как раньше: на уроках много высказывался, спорил с учителями, часто провоцировал других учеников, когда речь заходила о политике или религии. На переменах мои одноклассники сбивались в группки или держались вместе со старыми друзьями, а я тратил почти все силы и изобретательность на то, чтобы избавиться от унижения одиночества.

Я ходил в библиотеку и читал – например, «Соколиную башню» двадцатилетнего писателя Эрика Фоснеса Хансена, и думал, что спустя четыре года, когда мне будет двадцать, мое имя, возможно, тоже появится на обложке какой-нибудь книги. Я сидел за партой в классе, притворяясь, будто делаю уроки. Я ходил на заправку возле школы и покупал там что-нибудь, чаще всего какую-нибудь столичную газету, ведь читать такое никому больше в голову не пришло бы, и поэтому на большой перемене, тянувшейся бесконечно долго, у меня появлялось оправдание, почему я сижу в столовой в одиночестве. Или я делал вид, будто кого-то ищу. Я поднимался и спускался по лестницам, бродил по длинным коридорам, иногда ходил к Гимлехаллену[29]29
  Спортивный центр в Кристиансанне.


[Закрыть] или торговому училищу и все время высматривал кого-то несуществующего. Но чаще всего я стоял перед входом и курил, потому что это действие позволяло мне находиться в определенном месте рядом с другими, теми, кто со стороны мог показаться моими друзьями.

Страх, что кто-то подумает, будто у меня нет друзей, был небезоснователен. Однажды на доске объявлений появился листок бумаги. Ученик, недавно переехавший в наш город и никого в школе не знавший, хотел завести друзей, поэтому, если кто-нибудь захочет с ним подружиться, он будет ждать их на следующий день в двенадцать часов возле флагштока.

На следующий день в двенадцать возле флагштока собралась вся школа. Всем хотелось посмотреть на бедолагу, у которого нет друзей. Разумеется, он так и не объявился.

Может, это была шутка? Или одинокий бедняга увидел толпу и перепугался?

Кто бы он ни был, я его понимал.

Однажды я отправился в редакцию газеты «Нюэ Сёрланне» и попросил поговорить с тем, кто отвечает за новости музыки. Его звали Стейнар Виндсланн. Молодой, с густыми темными волосами, коротко подстриженными на висках и затылке, почти как у басиста из Simple Minds, со щетиной на подбородке и блеском в глазах. Я представился и объяснил, зачем пришел.

– Нет, постоянного музыкального обозревателя у нас нет, – сказал он. – Обычно я сам этим занимаюсь, но сейчас у меня работы навалом, поэтому, если бы этим кто-нибудь еще занялся, было бы отлично.

Он испытующе посмотрел на меня.

Ради такого случая я нарядился – надел рубашку в черно-белую клетку, как у Эджа, пояс с заклепками и черные брюки.

– А ты кого слушаешь?

Я ответил, и он кивнул.

– Давай попробуем. Вот, – он порылся в разбросанных по столу пластинках, – возьми эти домой и напиши о них. Если получится хорошо, станешь писать у нас отзывы на диски.

Я писал весь день, один черновик за другим, и в понедельник после уроков я пошел в редакцию и сдал шесть рукописных страниц. Он прочел их у себя в кабинете, стоя, невероятно быстро. А потом посмотрел на меня.

– Ну вот, передо мной стоит наш новый музыкальный обозреватель, – сказал он.

– Вам понравилось?

– Да, хорошо получилось. Найдется у тебя пара минут?

– Да.

– Я тебя сфотографирую и сделаю небольшое интервью. Задам несколько вопросов. Ты ведь в Кафедралке учишься?

Я кивнул. Он взял со стола фотоаппарат и навел на меня видоискатель.

– Сядь вон туда, – попросил он, показав в угол.

Когда он защелкал затвором фотоаппарата, меня охватил озноб.

– Держи, – сказал он. – Возьми эти диски и держи перед собой, – он протянул мне три пластинки, а я поднял их перед собой, изо всех сил стараясь серьезно смотреть в объектив.

– Тебе нравится U2, – сказал он, – а еще кто?

– Big Country. Simple Minds. Дэвид Боуи. Игги, естественно, тоже. Talking Heads. R.E.M. – вы их Chronic Town слышали? Охрененный. Просто крутейший.

– Ага. Ты музыкальный обзор про него пока не писал?

Кровь бросилась мне в лицо.

– Не-ет, – протянул я.

– А есть у тебя какие-то идеи насчет музыки? Например, достаточно ли у нас в городе концертов проводится? Что думаешь про музыкальные программы по радио? Есть что сказать?

– Ну, жаль, конечно, что у нас на радио всего одна музыкальная программа, а по телевизору вообще ни одной.

– Отлично! – похвалил он. – Тебе же шестнадцать, да?

– Да.

– Все, готово. Завтра напечатаем. А на следующей неделе приступишь. Ладно?

– Да.

– Тогда заходи в… да, в четверг. Обсудим всякие практические моменты.

Он пожал мне руку.

– И еще знаешь что, – вспомнил он, когда я шагнул к двери.