Текст книги "Месть и примирение"

II. Поездка на воды

Когда целую зиму просидишь, не выходя из комнаты, и сведения о внешнем мире получаешь только чрез окно и наблюдение над термометром и барометром, когда ежедневно раза по два и по три топишь огромные изразцовые печи всех цветов, времен… ну, да все равно каких времен, когда долгое время уже часа в три принужден зажигать свечи, когда сидишь, как сурок в своей норке, раскладывая, от нечего делать, пасьянс и читая газеты, для препровождения времени, когда, при таком образе жизни, вместо диеты, питаешься крепким бульоном, ростбифом и тому подобным – то очень неудивительно, что кровь сделается гуще, и как-то медленнее станет переливаться по жилам, и мы, при первых лучах весеннего солнца, при первом появлении травки, почувствуем какое-то неодолимое желание поправить здоровье, подышать свежим воздухом, поехать куда-нибудь к водам, или морским купаньям. Все это именно так и было с майором Пистоленсвердом, владетелем деревни Лильхамра, который в молодости вел очень деятельную жизнь и только под старость, как говорится, «успокоился от трудов». Вот почему он в один прекрасный день и написал к другу своему, городскому врачу ближайшего городка, чтоб испросить его совета, как ему поступить при подобных обстоятельствах, и получил с следующею почтою ответ, что, обсудив хорошенько состояние здоровья майора, доктор предписывает ему, чтоб он, если хотя сколько-нибудь дорожит жизнью, непременно как можно скорее ехал к знаменитым Болототундрским водам.

Да что это за такие воды? спросите вы мой читатель: – я никогда не слышал и нигде не читал о них. И не удивительно. Болототундрский источник недавно только открыт. Но чтоб вы не сомневались в существовании этого удивительно-целебного источника, то я скажу вам, что он находится в Швеции, милях в шести от Лильхамра, имения майора Пистолексверда, о котором сейчас была речь. Как всем хорошо известно, большая часть целительных источников была открыта животными: свинья (с вашего позволения) открыла источник близь Теплица, а другой субъект этого же семейства – источник, находящийся близь Люнебурга, почему город до сих пор хранит в своем архиве один окорок помянутого животного; олень открыл аахенские и вильбадские источники; несколько зайцев грелись вблизи Вармбруннен, а источник в Медеви быль, если не ошибаюсь, открыт каким-то нищим. Что ж касается, знаменитого и чудесного белототундрского источника, то он был открыт чрез посредничество стада утят, которое, охотясь, преследовал старый деревенский пастор, преследовал до тех пор, пока сам не завяз в болоте, из клейкой тины которого ему только с величайшим трудом удалось спасти, правда не свою личность, а длинные охотничьи сапоги, которые потом, не знаю уж только каким образом, подверглись тщательным исследованиям какого-то гениального ученого, который и нашел, что они покрыты самою целебною грязью. Деревенскому пастору и стаду утят приходится, по этому, поделиться честью этого истинно-полезного открытия.

Городской врач, между тем, как-то проведал об этих целебных грязях, и тотчас же, уговорившись с аптекарем, решился предпринять ученое путешествие к этому интересному болоту; мало того, предпринял это путешествие, в целых десять верст, на собственный счет (без всякой даже надежды получить какое-либо вспомоществование со стороны правительства). Вы удивляетесь, не правда ли? но на такие ли еще пожертвования способна любовь к науке. Результатами исследований врача и аптекаря было то, что тамошняя вода содержит в себе не только железо, но и множество кислороду, и что, кроме того, еще отвратительно воняет, и поэтому непременно содержит в себе и серу. При дальнейших исследованиях обнаружилось также, что вода содержит медь и цинк; а так как всякому хорошо известно, что медные опилки употребляются при лечении переломов и, так сказать, как бы спаивают раздробленные кисти, то врач наш и решил, что болототундрская вода не только полезна от геморроя, ревматизмов и других непостижимых болезней, но даже может с пользою быть употреблена и при лечении всякого рода переломов и тому подобного. Одним словом, открытие болотундрских вод было истинным благодеянием, ниспосланным самим небом, для облегчения страждущего человечества, и воды эти, при которых городской врач объявил себя первым директором, содержали, по мнению его, столько полезных частей, что должны были непременно помогать всякому. И вот, по распоряжению его, на мягком грунте болота построен был длинный навес, нечто довольно похожее на канатный завод, и небольшая сосновая роща расчищена и прорезана аллеями; дрожки тоже где-то добыли, и аптекарь открыл в соседнем крестьянском дворе небольшую аптеку. Одним словом, целебное болото превратилось теперь в настоящее место леченья, куда каждое лето собирались все, кому наскучил душный городской воздух.

Майор франц Пистоленсверд был родом финляндец и, в добавок, старый холостяк; он во всем околотке слыл оригиналом; над ним смеялись, под-час сердились на него, но все, от мала до велика, любили и уважали его. С ним можно было десять раз на день побраниться, а между тем никак нельзя было ненавидеть его. В нем была бездна странностей, но в самых этих странностях всегда проглядывали истинная доброта и благородство; они, подобно светлому, блестящему предмету на дне бурного источника, с шумом катящегося между каменьями, беспрестанно проглядывали сквозь неровную поверхность его вспыльчивого и раздражительного нрава. Люди часто смеются над подобными стариками, которые не умеют и не хотят применяться к обществу, в котором живут; они судят только по наружности и обыкновенно называют подобного человека чудаком; но они не знают, сколько струн души должны сперва порваться, сколько быть натянуты слишком сильно, чтоб образовать то, что они называют чудаком, забавным человеком. Смешное и забавное всегда происходит от недостатка гармонии; гармония и красота всегда нераздельны.

Что меня касается, то я никогда не могу смеяться над странностями подобных людей, не могу находить их забавными; я стараюсь отыскать их источник, и всегда находил, что глубокое горе, тяжкие душевные страдания были причиною этих странностей, которые толпа находит столь забавными.

Всякий возраст имеет свои игрушки, что-нибудь, к чему особенно привязан, у всякого народа есть свои пенаты, которым он покланяется и которых чтит, и у всякого человека какая-нибудь особенная страсть.

Наш старик майор был фин, фин до самой глубины души, и любил свое отечество со всею преданностью и пылкостью юноши. Финляндия, с её славными воспоминаниями, с её вечнозелеными лесами, скалами и светлыми водами, с её бедным, но храбрым, трудолюбивым и честным народом, была любимою, самою драгоценною игрушкою старика майора, единственною его отрадою. Обстоятельства заставили его оставить свое отечество, и душа его изнывала от этой разлуки. Долго боролся он с обстоятельствами, долго старался пересилить их, но все осталось тщетным, и характер его мало-помалу стал раздражителен.

Кроме того, старик был еще в высшей степени упрям. Это качество, столь обыкновенное у его соотечественников и которое сделало их тем, чем они показали себя в последнюю войну – нациею героев, которых не могут остановить никакие трудности и препятствия, было у него, так сказать, национальное. Но то, что бывает добродетелью нации, нередко в частности бывает пороком, или, по крайней мере, странностью; и упрямство и раздражительность майора были поэтому сказкой всего околотка. Женись он, имей семейство, характер его, вероятно, во многих отношениях был бы совсем иной; у него было бы тогда свое собственное маленькое отечество, рассадник, который от него бы научился бояться Бога, уважать короля и любить Финляндию. Для него было бы наслаждением рассказывать своим детям приключения своей деятельной и тревожной боевой жизни, поселять в юных душах их любовь к отечеству, твердость в превратностях судьбы и презрение опасности; он привил бы им свои убеждения и среди Швеции сделал бы из семейства своего финскую колонию. Но у него не было никого, кроне старой сестры, Fröken Эмерентии [1]1
  В Швеции девиц дворянского происхождения называют «Fröken» (тоже, что немецкое «Fräulein»), не дворянок же «Mamsell». Чины там не дают дворянства, и шведы по этому очень взыскательны насчет соблюдения этого различия.


[Закрыть], почтенной, достойной и доброй старой девушки, но которая, между тем, немало была причиною раздражительности и строптивости характера брата. Нравы их были совершенно одинаковые, с тою, конечно, разницею, что нрав сестры был значительно смягчен женственностью и что она обращала более внимания на мнение света, и даже старалась останавливать брата, что ей, впрочем, довольно плохо и даже почти совсем не удавалось. Поэтому-то она, вместо того, чтоб сделаться руководительницею брата, как это было её намерение, сделалась чем-то вроде гимнастики для упрямства и раздражительности старика: споры с сестрою сделались для него необходимым и приятным развлечением, и чем больше она унимала его, тем упрямее и своенравнее становился он; как же не поспорить хотя с сестрою, когда нельзя побраниться с теми, с которыми бы желал.

Однако, фрекен Эмерентия таким образом постепенно приняла с братом тон настоящей гувернантки, и редко была одного с ним мнения. Если он, например, взглянув на небо, скажет, что оно серо, то она уж непременно станет уверять, что оно сине; начнет он, бывало, рассказывать о сражении при Свенекзунде, что таки случалось довольно часто, и скажет, для того, чтоб выразиться сильнее – сильные выражения были его слабостью – что русские корабли в этом деле были расстреляны в такие мелкие щепки, как серные спички, сейчас же фрекен Эмерентия остановит его и заметит, что расстрелять так корабль решительно невозможно; старика это взбесит, и он начнет созывать всех чертей и утверждать, что это решительно было так. Испытав все средства переспорить брата и доказать ему. что он заврался, фрекен Эмерентия, в свою очередь, теряла терпение и уходила. Старик успокаивался, понимал, что погорячился, был неправ, наговорив разных неприятностей бедной Эмерентии, которая ничем не была виновата, если не могла верить, будто русские, которых старик не жаловал, потерпели такое поражение. Ему делалось немного совестно, и когда сестра снова приходила, то он сознавался, что погорячился и увлекся. Если б Эмерентия теперь могла удержаться от морали, все бы тем и кончилось; но это было не в её привычках, и она обыкновенно отвечала брату чем-нибудь в роде этого: «Милый Франц, ты всегда горячишься и попусту споришь». Майор снова терял терпение, и с сверкающими глазами и запальчивостью начинал утверждать, что он добрее ягненка, просто олицетворенное терпение, что сестра только хочет сердить его. И спор и крик снова начинались.

Можно бы после этого подумать, что брат и сестра вели самую неприятную и несчастную жизнь. Напротив, они была как нельзя счастливее; они искренно и горячо любили друг друга, и Богу одному известно, что будет, когда смерть разлучит их; они совершенно-необходимы друг другу. Если майор, бывало, один куда-нибудь выедет, то сестра ходит, как потерянная, из комнаты в комнату и не знает, что начать. Когда же она, в свою очередь, пойдет к кому-нибудь в гости одна, например, на кофе [2]2
  В Швеции есть особого рода собрания, известные под названием «кофеев» (kaffe, kaffekalas), на которые собираются одни дамы и девицы.


[Закрыть] к пасторше, или какой-нибудь другой соседке, то майор всегда предпримет нечто в роде домашней ревизии и начнет рыться по всем углам, чтоб иметь повод побраниться, и только при подобных случаях прислуга страдала от его характера. Но когда сестра была дома, все это было совершенно-лишнее, и прислуга оставалась в покое. Фрекен Эмерентия была гласисом, о который разбивался гнев майора.

За несколько дней до отъезда на воды, майор, в один прекрасный весенний вечер, прохаживался взад и вперед по двору, посылая, время от времени, к черту неисправного мальчишку, уже с утра посланного в город за письмами и до сих пор еще не возвращавшегося. Фрекен Энерентия сидела у открытого окна залы нижнего этажа и разговаривала с братом, который расхаживал точно часовой. «Я, право, скоро подумаю, что черти унесли проклятого мальчишку; ну виданное ли дело так долго пропадать! Нет, погоди, я его когда-нибудь отваляю за его медленность». Эмерентия, хорошо знавшая, что наказания майора были только на словах и ограничивались несколькими энергическими словами да дюжиною-другою угроз переломать руки и ноги, и тому подобное, не могла поэтому удержаться, чтоб не сказать брату: «Ах, как кстати было бы с твоей стороны бить бедного мальчика, когда он ничем невиноват!»

– Ты находишь, что он прав? Прекрасно, прекрасно! запальчиво воскликнул майор: – так вот посмотри же, что я непременно приколочу его, да еще и при тебе.

– Полно, милый Франц, не говори вздору; ты для этого слишком добр, у тебя духу не хватит.

– Духу не хватит! воскликнул майор, совершенно-взбешенный последним замечанием сестры: – что я баба, что ли, по твоему? мямля какая-нибудь? Так увидишь же, что будет, и если я теперь изобью мальчишку, сделаю его калекой, то виною этому будешь ты и твои проклятые, вечные споры. Майор замолчал и снова заходил по двору.

Эмерентия тотчас же раскаялась, что снова вызвала бурю; ей неприятнее всего было то, что честь брата была как бы порукою тому, чтоб мальчик был наказан, а она хорошо знала, что майор ради чести готов на все. Она решилась поэтому маленькою военною хитростью уничтожить намерения брата.

Наконец мальчик явился и остановился возле крыльца, чтоб привязать лошадь. Майор вошел в дом и принес палку, но, странно, самую тонкую, какую только имел, потому что мальчик, в сущности, должен быть наказан только для вида, чтоб доказать Эмерентии, что брат её не баба. Гнев майора давно уже прошел; ему даже очень жаль было мальчика да что же бы сказала сестра? Нет, обещание должно быть исполнено. Эмерентия очень хорошо все это поняла, но ей не хотелось, чтоб мальчик хотя сколько-нибудь из-за неё пострадал, и потому она, высунувшись в окно, закричала мальчику:

– Ты бессовестно долго сегодня мешкал, не стыдно ли тебе, негодный; я, право, была бы очень довольна, если б брат хорошенько тебя побил.

Майор остановился как вкопанный, палка невольно опустилась. Он рассчитывал услышать упреки, просьбы, нравственные рассуждения, и уже заранее вооружился против всего этого. Но чтоб сестра стала поддерживать его, чтоб это могло доставить Эмерентии удовольствие – это было уж слишком. Он поэтому, не говоря дурного слова, взял от мальчика сумку и ушел, не спросив даже о причине долгого отсутствия. К счастью Эмерентии, газеты содержали в себе приятные для майора известия; старик занялся газетами, прочитал кое-что из них сестре, вдался в бесконечные комментарии и спор с Эмерентиею, и обещание доказать свою строгость было совершенно забыто. Наконец, когда все газеты были перечитаны, очередь дошла до писем. Надо заметить, что майор редко получал какие-нибудь письма, которых содержание он не мог бы угадать наперед. К нему изредка писали старые товарищи, да несколько дальних родственников, которых майор почти не знал и к которым вообще не чувствовал особого расположения. Он поэтому не мало изумился, увидев письмо с совершенно-незнакомою ему гербовою печатью. Поспешно распечатал он его; оно было от барона Норденгельма, старого товарища по службе, и заключало в себе приглашение. Барон очень усердно просил майора и фрекен Эмерентию приехать к нему погостить, когда они поедут на воды, так как им придется ехать почти мимо его имения. Майор улыбнулся, сообщил сестре содержание письма и, по этому случаю, рассказал ей чуть не всю военную историю Финляндии, с множеством неисторических подробностей о разных любопытных приключениях, в которых он и барон вместе участвовали. Я уже давно потерял его из вида, сказал он в заключение: – слышал стороною, что он женат на девушке из старинной фамилии, отец которой занимает важное место в Стокгольме, живет себе теперь припеваючи в своем имении и сделался знатной особой. Он был, по-моему, человек довольно загадочный, его сам черт понять не мог, но храбр, отчаянно храбр, ловок, решителен, предприимчив; и вот он теперь барон, несмотря на то, что в сравнении со мною просто еще мальчик; да, Эмерентия, да, сестрица, я преподавал ему математику и фортификацию; он целых двадцать, если не двадцать пять лет, моложе меня, а смотри, теперь уж барон, будет и графом, если поживет.

– Ведь он, кажется, из простых? сказала Эмерентия, которая была очень занята своим происхождением и немало ценила древний свой герб: два пистолета, лежащих крестом на мече: – он из простых, не так ли?

– Да, конечно, прежняя его фамилия Столь; по крайней мере, он так назывался в то время, когда мы вместе служили.

– Так он таки действительно выскочка? сказала сестра.

– Выскочка! прикрикнул майор, и глаза его заметали искры, потому что он разделял людей только на два класса – «благородных людей» и «подлецов» – середины, но его понятиям, не могло быть. Выскочка! Это что значит? Стыдись, Эмерентия, я считал тебя умнее! Мы все перед Богом выскочки, и Иван не лучше Петра. Прошу вас поэтому, моя милая, не очень-то распространяться; притом же Норденгельм или Столь был моим воспитанником и учился так, как не всякому удастся; так прошу же помнить это и не выводить меня из терпения вашими глупостями.

Несколько дней спустя, брат и сестра отправились в путь. Петру Андерсону, дворнику, который был очень в милости у майора, потому что никогда не спорил с ним, хотя всегда делал по-своему, дано было множество приказаний относительно надзора за домом и имением во время отсутствия майора, и обещано за малейшее упущение строжайшее наказание и вечная опала. Петр только кланялся и отвечал: «будьте покойны», хорошо зная, что обещание майора переломать все кости не так страшно на самом деле.

Наконец майор сидел в дорожной своей коляске; на нем был белый бумазейный сюртук, который обыкновенно надевался при дальних поездках, когда можно было предполагать пыль, о чем теперь, конечно, не могло быть и речи, так как дороги не совсем просохли, но что майор все же считал необходимым, потому что поездка была летняя. Подле него сидела фрекен Эмерентия, с огромным распущенным зонтиком, предметом отвращения нашего майора, всегда выводившим его из себя, что и теперь случилось, так что прежде, чем успели тронуться с места, у него с сестрой поднялась уже самая жаркая ссора об этой «отвратительной машине», как майор называл зонтик; и майор уверял, что Эмерентии уж нечего хлопотать о цвете лица, что ей уж давно нечего портить, отчего та, в свою очередь, выходила из себя.

Сезон уже начался, когда наши путешественники прибыли на воды. Все длинное, узкое здание вод, в конце которого находился знаменитый болототундрский целебный источник и где надзиратель над водами, он же и пономарь этого кирхшпиля, ганимед с синевато-красным носом, каждое утро раздавал живительную влагу, уже с шести часов утра начинало наполняться посетителями – больными и здоровыми, разумеется – которые, усевшись на скрипучие качалки, качались для моциона, так как, по случаю тесного помещения, прогуливаться было не совсем удобно и не очень приятно, особенно тем, у кого были мозоли. На первом плане сидела обыкновенно мамзель Гальстен, высокая, до невозможности худощавая особа, с серыми, бесцветными глазами и желтым цветом лица, лет за тридцать-пять, и уже слишком пятнадцать лет назад обручившаяся с каким-то бедным юношей, которому теперь было лет под пятьдесят, но который до сих пор не имел еще необходимых для семейной жизни денежных средств, и поэтому все еще был вынужден отказываться от супружеского счастья. В продолжении этих пятнадцати лет здоровье мамзель Гальстен очень расстроилось, и по этому теперь аккуратно каждое лето она приезжала на болототундрские воды, чтоб повеселиться и полечиться. Веселье мамзель Гальстен состояло, впрочем, преимущественно в собирании разных материалов для зимы, в продолжение которой она занималась шитьем в домах и обязана была быть интересною и занимательною. У таких старых, больных дев, которые обручены уже лет пятнадцать, как у белок, есть особая привычка собирать зимний запас, правда не орехов, а новостей и сплетен, которые они потом, по надобности, пускают в ход. По этому-то мамзель Гальстен обыкновенно начинала свои маленькие рассказы о ближних словами: «Когда я нынче летом была на болототундрских водах, то… я» и т. д.

Сосед её, напротив, был невысокий старичок, с веселым, добродушным лицом; он, по-видимому, пользовался самым цветущим здоровьем, но несмотря на это, ежегодно пил воды. Старик этот был ни кто иной, как ратман Кленквист, почтенный блюститель порядка соседнего городка. Ратман в сущности никогда не был болен; но все же была неоспоримая истинна, что он всегда чувствовал себя легче, когда посещал воды. Маленький этот добрый старичок постоянно носил с собою конфеты и разные лакомства, чтоб угощать дам и раздавать детям, и имел привычку с утра до вечера рассказывать разные веселые историйки из своей молодости, того счастливого времени, когда он был еще холостым, потому что в семейной жизни он не нашел ничего веселого. Госпожа ратманша была энергическая женщина, которая присвоила себе всю домашнюю администрацию, держала мужа в должном повиновении и терпеть не могла его маленьких историй. Вот почему ратман наш и ездил каждое лето на воды. Не придумай он этого средства, историйки его решительно задушили бы его, и ему пришлось бы лечиться уж не на шутку.

Я мог бы представить вам еще целый ряд замечательных личностей; в них, между собравшимся на водах обществом, не было недостатка, но я откладываю это до другого, более удобного случая; теперь мне пора снова заняться майором.

Когда майор отведал первую кружку воды, то бедному нашему ганимеду чуть не пришлось плохо. Отвратительный запах воды, так и бросился майору в нос, и он с запальчивостью спросил, что за гадость такую ему дали. Не случись тут доктора и не успей он тотчас же объяснить майору, что именно этот-то гадкий запах и составляет главную целебную силу воды, то ганимеду, вероятно, пришлось бы выкупаться в источнике. Теперь майор выпил до дна кружку и молчал, хотя мысленно и посылал к черту и того, кто открыл источник, и того, кто присоветовал ему пить воду.

Питье вод, после этого, продолжалось ежедневно, тем же порядком: каждое утро, ровно в шесть часов, общество, из окружных крестьянских дворов, превращавшихся, на летний сезон, в дачи, собиралось под незатейливый деревянный навес, где дух здоровья имел свою резиденцию в болоте. Множество более и менее бледных особ, с общим, так сказать фамильным выражением скуки и поочередно обреченных слушать истории ратмана Кленквиста, расхаживали, по утреннему туману, вдоль узких дорожек, змеящихся по сосновой роще, деревья которой, от постоянного леченья грязями, находились в самом жалком состоянии. Можно себе, по этому, представить, какое волнение должно было произойти, когда ратман, в одно прекрасное утро, сообщил обществу, что накануне приехали комедианты, которые по после-обедам, «для увеселения почтенной публики», намерены давать большие представления, с разными гимнастическими и акробатическими упражнениями, небывалыми, удивительными и занимательными фокусами и превращениями, и т. д.

На следующий вечер все общество, от мала до велика, собралось в находившемся неподалеку от вод большом крестьянском дворе, где теперь на скорую руку устроен был род балагана. Зрители помещались на скамейках, поставленных вокруг двора, а крыши дома и служб были усеяны ребятишками, которые взобрались туда, чтобы хорошенько разглядеть все диковинки. Ратман Кленквист принес целый запас конфет и лакомств, чтоб угощать дам, и по случаю этого то-и-дело расхаживал между скамейками, раскланиваясь и разговаривая со всеми и усердно потчуя. Старик имел такой веселый и приветливый вид, что взглянуть на него было уже удовольствие. Веселых людей всегда отрадно видеть.

Наконец представление началось: смуглый, широкоплечий мужчина, одетый в род туники из полинялого алого бархата, с множеством мишурных, потускневших и покрасневших, от долгого употребления, галунов и шнурков, вышел и раскланялся публике. «Паяс, паяс, иди же скорее!» сказал он, и отвратительная фигура выскочила на сцену и принялась строить разные рожи. Дети на крыше вскрикнули от удовольствия и ужаса. Смуглый мужчина начал делать разные штуки: он представлял Геркулеса, подбрасывал и ловил железные шары и гири разной величины, поднимал большие тяжести, свешивался вертикально с большего столба, одним словом, мучил зрителей всеми теми бесполезными и опасными упражнениями, которые в общем употреблении у акробатов. Дурной знак, если публика любит подобные зрелища: это доказывает жалкое невежество, суровость нравов, отсутствие эстетического вкуса, доброты и чувства.

Наконец, однако, все эти упражнения кончились; на сцену вышел маленький мальчик; ему было лет двенадцать не более; это был истинный амур, с нежным телосложением и грациозными движениями, с прекрасным, невинным детским личиком; роскошные белокурые кудри, только слегка придерживаемые узкой серебряной повязкой, кольцом обхватывавшей голову, золотыми волнами падали на плеча; маленькие тюлевые крылышки, усеянные серебряными звездочками, были прикреплены между плеч, и голубая, столь же яркая, как лазурь неба, туника, обхватывала гибкий его стан.

Это было прекрасное явление. Что-то ангельское, то есть, что-то доброе и примиряющее отражалось в больших голубых глазах мальчика, улыбке его розовых уст, стыдливом румянце, ярко горевшем на щеках. Наш ратман, в котором чувство изящного вообще мало было развито, рассказывал, между тем, в полголоса своим соседям, что дал маленькому амуру пребольшой ломоть хлеба с маслом и сыром и что тот с аппетитом скушал его. Это, конечно, была очень прозаическая выходка, но она доказывала, что ратман был практически-добрый человек, хотя в нем и не было той утонченности чувств, которая необходима для того, чтоб идеализировать. Подобные явления нередко встречаются и неоспоримо доказывают, что чувствительность и человеколюбие суть два совершенно различные чувства. Мы глубоко понимаем и чувствуем истину картины, изображающей бедность и страдания; даже слеза, подчас, невольно пробивается из глаз наших, когда мы читаем о страданиях ближних, когда гениальный автор раскроет перед нами эти несчастные жилища горя и нужды, когда мы увидим полуистлевшую солому, служащую ложем, голодных детей, напрасно просящих хлеба, и мать в отчаянии; но если мы случайно забредем в подобное жилище, если в действительности пред нами явится отчаянная мать, окруженная голодными, оборванными детьми, то мы ничего, или почти ничего не делаем, чтоб спасти ее и их; тогда мы вооружаемся благоразумием и не позволяем себе увлечься чувством, не позволяем потому, что бедность является нам в мрачных красках действительности, а не в ярких цветах поэзии. Мы требуем наслаждения, чтоб быть добрыми, а действительность не может дать нам его.

Действительно, очень неприятно представлять себе подобного маленького бога любви с ломтем хлеба в руке, и я уверен, что всякий был бы доволен не слышать непоэтического замечания уже слишком-прозаического ратмана.

Смуглый мужчина приподнял мальчика, поставил его на слабо-натянутый канат и дал ему в руки лук и стрелу. Раздались нестройные звуки старой шарманки, и канат закачался. Подобно птичке, ребенок в одну минуту взлетел на канате на воздух и очутился над головами зрителей; раскланявшись во все стороны, мальчик начал ходить по канату, становиться в разные позы, грациозно качаясь, как гибкий тростник, и приводя всех в изумление своею ловкостью; наконец, он стал на средину каната, натянул лук, положил золотую стрелу и выстрелил прямо в зрителей. Стрела попала фрекен Эмерентии в самое сердце; раздалось общее браво; посыпались рукоплескания, мальчик соскочил с каната и раскланялся публике.

Представление было кончено и все зрители разошлись, кроме майора, который обратил особенное внимание на прекрасного ребенка, да фрекен Эмерентии, самолюбие которой, между нами будь сказано, было очень польщено тем, что стрела попала именно в нее. Они остались, чтоб увидать еще мальчика и поговорить с ним. И брат и сестра начали искать у себя в карманах денег; им хотелось потешить бедное дитя.

– Кто этот смуглый мужчина, что первый вышел на сцену? спросил майор у хозяев.

– Это какой-то цыган, отвечали ему.

– Тфу пропасть, проворчал майор: – а мальчик, тоже цыган?

– Не думаю, был ответ: – по крайней мере, он чисто говорит по-шведски.

– Вот оно что, сказал майор: – ты увидишь, Эмерентия, увидишь, что этот поганый цыган украл мальчика. Я сейчас заметил, что этот милый ребенок не может быть цыган; о, я знаю этот скверный народ, знаю этих мошенников. Ты, я думаю, Эмерентия, и сама помнишь бездельников цыган, которые в наше детство кочевали близь границы и воровали скот у наших родителей, да посадили на кол бедного Тираса, помнишь, старую нашу цепную собаку, с длинною, кудрявою шерстью и белою грудью… Мерзавцы…

Речь осталась неоконченною, потому что брат и сестра вошли в комнату комедиантов. Она была наполнена детьми и прислугою, которые зевали на пару обезьян, тоже принадлежавших к труппе. В углу, на мешке с соломою, лежал паяс и отдыхал после трудов; он, к немалому удовольствию присутствовавших, был еще в полном костюме. Немного поодаль, между двумя клетками, в одной из которых находился мандрил, а в другой павиан, сидел бледный мальчик и плакал; то был маленький амур, недавно восхищавший публику. Красивый наряд был снят, и ребенок едва прикрыт несколькими жалкими лохмотьями; лицо его было так бледно, так бледно, умненькие глазки отуманены слезами, серебряная повязка снята и волосы в беспорядке. Фрёкен Эмерентия подошла к нему и спросила, отчего он плачет. Мальчик с изумлением взглянул на нее: он не привык к участью и принял вопрос за простое любопытство.

– Отчего, барыня, вы меня спрашиваете об этом? спросил он в свою очередь, поспешно отирая рукавом слезы. Встань, паяс, прибавил он шутливым тоном: разве ты не видишь, что господа пришли.

– Что ты цыган? спросил майор.

– Нет, барин, я швед.

– Откуда?

– Из Стокгольма.

– А! Так как же это ты, черт побери, попал к цыгану?

– Меня родители к нему отдали, потому что им нечем было меня кормить.

– Бедный малютка, сказала Эмерентия, вздыхая. – Очень тебя мучат?

– Нет, что лгать, сказал мальчик: – когда я хорошо делаю свои штуки, то мне дают есть; но когда сглуплю, меня бьют.

– Что, тебя теперь били? спросила Эмерентия.

– Немного; но я знаю, что меня еще прибьют, больно прибьют, когда народ разойдется, прибавил он и снова залился слезами.