Электронная библиотека » Карло Гоцци » » онлайн чтение - страница 10

Текст книги "Бесполезные мемуары"


  • Текст добавлен: 6 мая 2014, 03:49


Автор книги: Карло Гоцци


Жанр: Литература 18 века, Классика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Глава XVIII
Опыт несчастий, следующих за триумфами

Комическая фаланга старины Сакки завладела театром Сан-Сальваторе, потеряв однако Дербеса, своего лучшего солдата, решившего ничего не бояться. Совет компании Сакки отложил появление новой актрисы на середину сезона, чтобы возбудить любопытство публики: «При открытии театра, – говорили великие политики от сцены, – мы все и так еще довольно новы. Когда ажиотаж спадёт, мы выдвинем вперёд дебютантку; хорошо или плохо она играет, её придут посмотреть, и мы в этот день будем с полным кошелем». Деньги – это компас комедиантов.

Наконец настал момент показать Риччи. Она появилась в пьесе «Влюблённая, несмотря ни на что» во всеоружии, перед судом многочисленных зрителей: новая комедия, новая актриса, полный зал, значительный доход. Моя пьеса была одобрена, но решили, что первая актриса здесь едва ли подходит. Достоинства и храбрость Риччи, на мой взгляд, были доказаны полностью. Заменили мою пьесу, чтобы сделать вторую попытку, поставив античную трагедию. Дебютантка сыграла свою роль великолепно… и не получила аплодисментов: приговор был вынесен заранее, никто не желал менять мнения. Сакки попросил у меня перевод «Габриеллы де Вержи»[35]35
  «Габриелла де Вержи» трагедия П.-Л. Бюирета де Беллуа, романтика, современника автора мемуаров (прим. перев.)


[Закрыть]
. Я дал его с сожалением, предвидя новый провал. Теодора проявила настоящий талант в роли Габриэллы, но поскольку в суждениях о ней отсутствовала всякая справедливость, товарищи сочли её впавшей навеки в немилость. Сквозь гримасы соболезнования на лицах актрис сквозило удовлетворение, но злопыхатели не учитывали моё упрямство, поскольку реабилитация жертвы стала для меня делом чести.

Эти три последовательных провала вместо того, чтобы сломить Риччи, буквально воодушевили её. Бурная и пылкая по темпераменту, амбициозная, как Люцифер, молодая женщина дрожала и плакала от гнева. Придя к ней со словами утешения, я застал ее в постели с лихорадкой, издающей стоны подобно раненому льву. Она проклинала Сакки, всю труппу и день своего прибытия в Венецию; после она объяснила причины своего гнева семейными, домашними и материальными обстоятельствами, описав с душераздирающим и страстным красноречием свою бедность, своё разрушенное будущее и потерянную карьеру. Она решительно отвергла утешения, надежды и всякие разумные объяснения. Именно тогда узнал я глубину её души, и её характер прояснился в моих глазах.

В один прекрасный день я приехал в театр с пьесой, озаглавленной «Принцесса-философ», в которой я наконец нащупал те струны, к которым публика, если она не глуха, должна была прислушаться; но смотрите, как далеко может зайти человеческая глупость: как только моя пьеса была прочитана и принята, Саки и компания поспешили уволить Риччи, так как якобы для неё не было роли. Они высказали молодой актрисе крайнее сожаление по поводу её ухода; они нежно её расцеловали; её приглашали остаться и еще раз попробовать фортуну, в то же время делая всё для того, чтобы заставить её незамедлительно уехать. Я возражал против её отъезда; я заявил, что поскольку моя пьеса была написана для Риччи, она одна должна играть главную роль. Тогда стали ворчать по поводу моей комедии. Стали шептать, что пьеса затянутая и скучная; характерные маски в ней не появляются, ей не избежать провала; я написал эту вещь только из упрямства, слабости и в ослеплении, с целью поддержать неспособную актрису, презираемую публикой. Указывали на непомерные расходы на декорации и костюмы, на убытки, которые понесёт компания в случае провала. Риччи дрожала от ярости, а я смеялся про себя, внушая ей, что она должна успокоиться и что близится конец её бедам. Личные страсти, которые разоряют семьи, а часто и государства, гораздо в большей степени опасны для комических компаний. Если бы не мое заранее принятое решение оправдать благоприятные прогнозы на успех дебютантки, мой действительно демократичный характер, у меня была тысяча возможностей послать к чёрту эту проклятую компанию, отягощенную глупыми страстями, от которой я ежеминутно терпел всякие обиды.

Между тем патриций Франко Гритти, из самых счастливых и самых умелых перьев Венеции, представил в театр Сакки прекрасный стихотворный перевод «Густава Вазы» Пирона. Он спросил моего мнения, и я настойчиво советовал ему дать роль Аделаиды синьоре Риччи. По этому случаю в труппе был бунт. Выдвинули сотню возражений. Поскольку меня это уже не касалось, я возвысил свой голос в её защиту. Пьеса предоставлялась бесплатно, знатным сеньором, и было, наконец, решено её поставить. Со своими пятью сотнями дукатов заработка бедной Теодоре не на что было заказать шведский костюм, вышивки и меха которого были очень дороги. Её товарки, в восторге от её затруднения, стали, на правах друзей, ругать главную роль за богатство одеяний героини, они высказывали опасение, что Теодоре не хватит никаких денег на костюмы; но я предвидел этот удар и шепнул словцо синьору Гритти. В день представления Теодора предстала, одетая богаче и с большим вкусом, чем ее подружки, которые с трудом могли скрыть своё удивление и зависть. Пьеса имела успех. Риччи играла, на мой взгляд, не лучше, чем на своих трёх первых дебютах, однако публика наградила её аплодисментами. К ней вернулась смелость, и она снова поверила в мои хорошие предсказания.

Закончился срок представлений «Густава Вазы»; труппа хранила выразительное молчание о моей «Принцессе-философе». Несмотря на мнение Теодоры, возмущенной этим рассчитанным забвением, я рискнул напомнить о своей пьесе Сакки и для достижения успеха использовал маленькую военную хитрость. Я сказал на ухо известному разносчику новостей, что синьора Манцони, первая актриса театра Сант-Анджело, как мне кажется, создана, чтобы играть «Принцессу-философа». При моей отцовской любви к пьесе я хотел бы передать её соперничающей труппе, не считая это за дурное, поскольку Сакки от неё отказался. Сразу же ужас распространяется по кулисам Сан-Сальваторе. При мысли, что я окажусь во враждебном лагере перебежчика Дебреса, они почувствовали необходимость взяться за моё творение. Старина Сакки, человек жестокий, раздражительный и с огненной кровью, вырвал пьесу из моих рук, несколько дней крича, ругаясь и сметая все препятствия. «Принцесса-философ» была поставлена с необычайной быстротой. Риччи сыграла в ней длинную и трудную роль, с талантом, превзошедшим все мои ожидания, Публика, наконец, вернулась к правде. Восемнадцать исполнений подряд, большой наплыв зрителей и значительная выручка утвердили в общественном мнении эту столь презираемую ранее молодую дебютантку как непревзойденную актрису несомненного и несравненного дарования. Начиная с этого момента она имела только триумфы. Её коллеги больше никогда не оспаривали её превосходства, они её не отпускали, и ревность по необходимости молчала, учитывая общую выгоду, которая превыше всего.

Если благодарность труппы была велика, выражений признательности Риччи было не меньше. Это моей настойчивости, моим советам, моей доброй дружбе молодая премьерша была обязана своим счастьем и победой над своими врагами. Она ничего не жалела для того, чтобы сохранить мою поддержку и одной владеть всей моей добротой. Чего ей опасаться, говорила она, если опорой ей – рука Колосса Родосского? А кроме того, я должен открыто засвидетельствовать свое в ней участие, в противном случае месть в скором времени уничтожит моё творение. Если бы я её слушал, она втянула бы меня в изрядные осложнения! Эта женщина, не зная ни своих товарищей, ни моего характера, ни своего, довела бы меня до совершения грубых ошибок. Моё откровенное пристрастие могло накликать новые бури, более страшные, чем предыдущие. Боясь вызвать моё неудовольствие, директора-распорядители уступали бы претензиям Риччи, её мелким обидам и сотне женских прихотей, которые сделали бы ее и меня тиранами компании. Я стал бы покровителем высокомерным, грозным, нетерпимым; пришлось бы лишить моей личной дружбы других знакомых актрис. С её легкомыслием, энтузиазмом, её причудливыми фантазиями и жаждой похвалы эта молодая ветреница слабо осознавала преимущества благоразумия, умеренности и хороших манер. Она даже не могла видеть свои ошибки, поскольку по самые глаза погрузилась в некоторые свои затруднения. Кроме того, я прекрасно понимал, что эти фантастические мозги, так нуждающиеся в советах и защите, посмотрят одним прекрасным утром на своего проводника как на скучного и неудобного педанта. Риччи не было никаких оснований думать, что я в нее влюблен, но чрезмерное тщеславие шептало ей, что её власть над моей душой должна быть безгранична. Не беспокоясь о том, что она думает, я дарил ей свою теплую дружбу, потому что она этого заслуживала. Этот период моей жизни был полон сладости и истинного удовольствия. Со мной были знакомы, меня любили, за мной гонялись все, кто был связан с театром. Комедианты, музыканты, танцоры – весь мир артистов полагал, что нуждается в моей помощи, моем мнении. Не хотели ни открыть, ни закрыть выступление без моих пролога или прощания. Со мной консультировались по балетам, пантомимам, куплетам, партитурам. Я никогда не злоупотреблял кредитом, который имел, будучи в моде, и даже хорошеньким актрисам, могу сказать, показывал незаинтересованность, довольно редкую для человека, так востребованного и так ласкаемого. Некоторые могут подумать, что я устраиваю парад из своей философии, другие – что я был дурак, что не воспользовался расположением Венер кулис. Из честного рассказа о моих отношениях с Риччи будет видно, что я был еще более глуп, чем можно себе представить.

Как и все актрисы Италии, Теодора не получила образования. Родившись в нищей семье, у вульгарной матери и пьяницы отца, с полудюжиной заброшенных сестёр, она провела детство, выполняя дома обязанности служанки. Некий Пьетро Росси, хозяин странствующей труппы, оценив её хорошую память и некоторые комедийные способности, выпросил её у родителей. Мать, обрадовавшись, что избавилась от своего чада, отправила дочь в мир без особых церемоний, лишь перекрестив ей лоб пальцем и произнеся такое поучительное благословение: «Уходи, зарабатывай свой хлеб и старайся не попасть обратно в семью, слишком накладно кормить тебя». Теодора с закрытыми глазами окунулась в театральную карьеру. Её природные способности, ее красота, молодость, одобрение публики и пример других актёров поддержали и развили её талант. Только отсутствие культуры, а также пылкий и опрометчивый характер моей протеже препятствовали её прогрессу. В общении эта молодая женщина не блистала ни яркой беседой, ни мыслью, ни проницательностью; но притягивала открытость, скромность, изысканность, которой бедность придавала пикантности; ничего, что отдавало бы богемным беспорядком; приятность речи, некоторая наивность, способность к имитации такая, что она могла в разговоре представить карикатуру на любого из своих товарищей. Мне в Риччи внушало уважение то, что она не была способна солгать, не покраснев и не смущаясь. Со временем я узнал, что это невольное пламя, озарявшее её лицо, когда она произносила ложь, происходило от досады, что не удаётся скрыть правду так хорошо, как ей бы хотелось. Часто она рвала в клочья своими прекрасными зубками старых друзей, некоторые из которых оказывали ей прежде услуги, и мне не достало ума представить, что такое случится в один прекрасный день и со мной, потому что суетность – одежда, от которой трудно избавиться; правда и то, что всегда легко и охотно ощущаешь себя более уважаемым, чем другие люди! Никогда не мог я убедить Риччи потратить час на чтение хорошей книги, изучение французских классиков, она ни строчки не написала, чтобы овладеть орфографией. Увещевания, просьбы, упреки – все было напрасно. Она ссылалась на заботы о домашнем хозяйстве, и если я пытался в нашем разговоре задеть по крайней мере одну просветительскую тему, как я поступал с другими актрисами, она демонстрировала столько скуки, нетерпения и неприязни, что, чтобы не возвращаться к пустякам, я почитал себя счастливым обсудить некоторые из ролей, которые она должна играть. Основные темы, предлагаемые мне к обсуждению, были ограничены туалетами, в ходе консультаций с вечным зеркалом: композиции из кружев, смена лент, выбор тканей… Эта глупость была роковым препятствием на пути прогресса актрисы. Разумеется, были и успехи в исправлении недостатков, в личных триумфах; но если актриса щеголяет, выпрашивая аплодисменты, лорнируя публику, то – гений засыпает, жест становится ложным, акцент теряется, роль уже не играют, а читают, и Истина, видя, что над ней издеваются, пугается как птица и улетает, взмахнув крылом. Иногда я высмеивал свою протеже за мелкие цели, что ставили перед ней её амбиции. Спор разгорался. Шпоры моих шуток порой вырывали из уст разгневанной женщины глубокие и ужасные слова: «Если бы, находясь на сцене, – сказала она мне однажды, – я думала только о моей профессии, мне пришлось бы вскоре умереть от голода с моим недостаточным заработком». Я был возмущен этими дурными мыслями, и красавица, стыдясь своего порыва, заверила меня, что говорила это в шутку. Я отошел от неё, встревоженный и шокированный, я стал смотреть за её поведением более пристально и, видя ее хозяйственной, экономной, воздержанной, всегда дома, скромной в речи и в манерах, раскаялся в том, что осмелился подозревать её из-за неосторожного слова. Я представлял себе, что, добиваясь для неё увеличения заработка, убеждая тратить его более осмотрительно, давая ей хорошие советы и направляя её чувства и мысли в похвальном направлении, я кончил бы тем, что изгнал бы из её души пагубные представления, которые она впитала с детства. Тщетные иллюзии! Малые ростки часто содержат в себе смертоносные яды. Глаз мужчины близорук, когда он смотрит в сердце женщины. Шесть лет усилий, стараний, благодеяний и дружбы не стоили и соломинки против отравы, что этот ребенок всосал с молоком матери.

Глава XIX
Грустные мысли, порожденные тридцатью локтями атласа

Когда репутация синьоры Риччи как известной актрисы была водружена на бронзовый пьедестал, её товарищи яростно напали на неё со стороны морали. Они рассказывали галантные анекдоты, порочащие её добродетель и ее прошлое. Чем больше демонстрировалась патриархальная честность труппы, тем больше набирали силу сплетни. Бедная Теодора по-прежнему пользовалась моей защитой и, как истинный Дон Кихот, я оставался ее рыцарем. Её поведение было безупречным с момента прибытия в Венецию, и ненависть, которую я испытываю к любой несправедливости и преследованию, даже в большей степени, чем моя симпатия, заставляли меня давить змею клеветы. Обо мне было известно, что я не стал бы поддерживать тесных отношений с личностью испорченной: мои ежедневные визиты к приме были очевидным свидетельством против клеветнических наветов её врагов. Я публично провожал свою подопечную на прогулки и в театры. Я представлял ей образованных мужчин, аристократов, талантливых художников. Я упрекал ядовитые языки в низости их поведения по отношению к коллеге, так что скандал постепенно пошел на убыль. Теодора общалась с несколькими умными женщинами. Её приглашали на обеды, мне делали комплименты по поводу её манер, ее достойного вида, и вскоре она заняла заметное место в хорошем обществе. Все это время я получал анонимные письма, в которых мне предсказывали в будущем самые печальные разоблачения. Мне давали не более года до момента, когда я горько раскаюсь в своем участии в судьбе этой развратной женщине. Подобные трусливые предупреждения возбуждали только моё отвращение. Кто знает, откуда шли эти клочки бумаги? Но анонимные листки, выдававшие ревнивый гнев и ярость завистников, лишь стимулировали мое желание помочь невинности. Я отстаивал у Сакки дела моей подзащитной, и добился для неё повышения вознаграждения на сто дукатов. – «Синьор граф, – сказал старый директор, – я даю согласие на эту жертву, чтобы вас уважить, но вы увидите, что требования юной особы отныне не будут иметь удержу». Сакки не ошибся. Риччи, увидев, что она необходима труппе, чествуема публикой, вскоре возымела более высокие претензии, но, согласитесь, можно ли винить ее за желание быть оцененной в соответствии с достоинствами и полезностью? Она занимала, с момента своего дебюта, квартиру темную, жалкую, в полуразрушенном доме. Могла ли она вершить судьбу компании из недр этого логова! В желании дышать чистым воздухом и жить в пригодном для обитания месте нет никакой крайности.

Находясь в центре разного рода пересудов, о существовании которых она хорошо знала, Риччи, будучи беременной, настойчиво просила меня стать её кумом и крестным отцом её ребенка. Я согласился без колебаний. Она родила девочку во время гастролей в Бергамо, и Сакки окунул мою крестницу в крещенскую купель по доверенности.

Муж моей протеже был маньяк, бывший книготорговец, помешанный на литературе, изнурял себя абсурдными сочинениями в погоне за славой, которая никак не давалась в руки. Бедный человек умирал от болезни груди. Его болезнь усугублялась с каждым днем; врачи предписали ему возвращаться на родину, в Болонью, дышать родным воздухом, – последнее указание специалистов, которые не знают, что ещё сказать. До сих пор этот муж, хотя и совершенно поглощенный своими маниями, представлял некоторую защиту жене против клеветы своим присутствием и в качестве супруга. Когда же он уехал, я сказал своей протеже, что мои ежедневные посещения могут дать темы для неприятных предположений и что придётся их прекратить. Риччи опустила голову, слезы катились из ее глаз, она шептала жалобным голосом: «Окруженная врагами, лишенная поддержки своего мужа, готовясь стать вдовой с двумя детьми без всякой опоры, я буду покинута всеми». Это смирение тронуло мне сердце. В своём умилении я думал, что великодушие обязывает меня оказывать покровительство лицу, отделённому от своего законного защитника, и я не прекратил свои визиты.

Я умолял старого Сакки сопровождать меня; этот добряк испытывал дружеские чувства к своей первой актрисе, и мы проводили весело наши утренние визиты, болтая о тысяче глупостей или обсуждая дневной спектакль. Нас видели всех троих вместе на Ридотто, в кругу друзей, в театрах, на променадах и в ресторанах. Недоброжелательные языки замолкли; публика, пристыженная тем, что слишком легко доверилась клевете, вернула уважение актрисе, которую любили и как человека, и как талант, и я прославился добрым поступком, реабилитировав честь своей кумы и друга.

Таким образом обстояли наши дела, когда я заметил, что Сакки изменил часы своих посещений, чтобы не встречаться со мной у Риччи. Часто он убегал, завидев меня подходящим к ее подъезду; я встретил его два раза на лестнице, убегающего, чтобы избежать встречи со мной. В другой раз я узнал издалека его толстые ноги, которые мелькали настолько быстро, насколько позволяла ему подагра. Идея, что наш капо-комико[36]36
  директор театра (ит.)


[Закрыть]
, с его восемьюдесятью годами, его недугами, его застывшей кровью, замороженной льдами возраста, может зажечься пламенем любви, показалась такой потешной, что я на ней даже не остановился; но вскоре я различил некоторые признаки пожара, который охватил этого подагрического любовника, и я смеялся при мысли, что моё предприятие извлекло из колчана Купидона эту смешную стрелу.

Однажды утром я пришел к своей куме раньше, чем обычно, и нашел ее около расстеленных на столе тридцати локтей белого атласа, которые она рассматривала с восторгом. «О! – сказал я, – вы потратились. При всех Ваших переживаниях по поводу скудости вашего заработка я рад, что вы можете себе позволить достаточно дорогие фантазии». – «Это правда, – сказала кума, – мне нужен этот белый атлас. Сакки любезно согласился отвести меня к торговцу, который дал мне эти ткани в кредит, и я договорилась с директором, что буду ему отдавать три цехина из моего месячного жалованья до полной оплаты моего долга». История была проста и правдоподобна, но, к сожалению, красавица не умела лгать, и её щёки, внезапно покрывшиеся румянцем, говорили совсем иное, чем её рот. «Вы нанесли мне обиду, – хладнокровно ответил я, – зачем Вам прибегать к помощи директора театра? Это ко мне Вы должны были обратиться». Румянец стал краснее и распространился до ушей и шеи дамы. «Ладно, – сказала кума, – я не хочу скрывать от Вас правду. Старик влюблен в меня! Он дал мне в подарок это платье, но прошу вас верить, что я не взяла на себя никаких обязательств в связи с этой его безумной страстью». «Дорогое дитя, – ответил я, – человек возраста Сакки не дойдёт до такого состояния, в котором он находится, если вы не поощрите его к безумию. Я боролся за Ваш непризнанный талант, за вашу честь, подвергаемую нападкам, и мы вместе победили врагов. Остерегайтесь погубить нашу работу из-за платья; как бы этот новый белый атлас не стал Вашей самой скверной одеждой. Помните, что у старого Сакки есть жена и двое дочерей, эти женщины уже ненавидят Вас и они не немые. Справедливо или нет, но если пойдёт слух о том, что у Вас в любовниках старый директор театра, я вынужден буду отступить. Я не претендую на то, чтобы читать Вам проповеди или управлять Вашим поведением; я оставляю вас свободной действовать так, как вы хотите, но прощайте, кума и друг!» – «Какая я неопытная! – сказала красавица, снова краснея. – Дорогой кум, Вы полагаете, что я добровольно выброшу атлас в окно. Будь проклято ремесло актрисы! Её домогаются, искушают на каждом шагу, она всегда между нищетой и позором! Этот старый дурак вскружил мне голову, обещая тысячи вещей, которые мне нужны: серебро, туалетные принадлежности и даже ювелирные украшения. Я не хочу ничего. Я оплачу ему его атлас. Пожалуйста, советуйте мне; я буду подчиняться Вам неукоснительно». – «У меня нет для Вас совета, – ответил я. – Сакки злой, порочный, упрямый, грубый и, кроме того, отличный актер. Он держит вас в сетях. Если вы откажетесь от подарка, он будет мстить, если примете его, он Вас скомпрометирует. Решайте эту проблему, как можете».

Через два дня после этого разговора Риччи весело сообщила мне, что она сказала Сакки о своем твердом решении оплатить ему тридцать локтей белого атласа. – «Старый, – продолжала она смеясь, – посмотрел на меня искоса и сказал мне ворча: «Ладно, я знаю, откуда нанесён удар. – Значит, вы оплатите это платье». – «Бедная моя кума, – закричал я, – этот атлас будет Вам стоить больше слез, чем цехинов!» Действительно, в тот же день директор театра угостил свою первую актрису самыми обидными сарказмами; он адресовал ей критические замечания и несправедливые упрёки, относящиеся к её профессии. Прямо в театре, в импровизациях, он подавил эту молодую женщину сатирическими замечаниями, заставляя партер над ней смеяться. Наконец, за кулисами и при десятке свидетелей, этот мерзавец, помешавшийся от ревности, имел жестокость громко сказать, что добродетель Риччи проснулась слишком поздно и что если она должна оплатить белый атлас, лучше бы она приняла это решение тремя днями раньше. Бедная женщина пыталась протестовать против этой гнусной инсинуации; но ужас от такого надругательства лишил её сил, она упала без сознания. Я знал, что Сакки способен на все, и не сомневаюсь, что это бахвальство восьмидесятилетнего обольстителя не было лживым. Забота о собственной чести заставляла меня отойти от этой грязи, но, удалившись, я добился бы лишь гибели преследуемой и беспомощной женщины. На следующий день я нашел Риччи тонущей в слезах. Она мне клялась самыми священными клятвами о своей невиновности, с криками, и на этот раз не краснея, что Сакки лжец. Она молила меня, сложив руки и с лицом, залитым слезами, не верить вероломным речам этого злодея. «Не бойтесь, – сказал я, – что воспользуюсь моментом, чтобы лишить Вас моей дружбы. Будьте спокойны, не доводите до нового взрыва и предоставьте мне заботу возвратить вашего врага к лучшим чувствам. Если Вы не дадите мне нового повода покинуть Вас, на этот раз это не случится».

Чувствительным местом актеров и особенно директора труппы является выгода. Внезапно я прекратил посещать Риччи и появляться в театре. Тогда репетировалась моя новая комедия. Я не пошел с утра на репетицию и вечером за кулисы. Послали спросить, не болен ли я; я ответил, что прекрасно себя чувствую. Направили записку, чтобы узнать, почему я не смог присутствовать на репетиции и на вечернем спектакле; я ответил, что у меня были дела, и что мое присутствие не является обязательным. На следующий день Гоцци снова не было ни на утренней репетиции, ни за кулисами. Среди актеров великий ропот. Допросили Риччи, та заверила, что несколько дней меня не видела. Наконец ко мне был официально направлен Луиджи Бенедетти, племянник Сакки. Посол пришел ко мне с видом тем более плачевным, что проливной дождь промочил всю его дипломатическую персону. Он красноречиво изложил тревогу и волнение, вызванные моим отсутствием, которому пытались выяснить причины. «Друг мой, – ответил я, – о причине нетрудно догадаться: Сакки очень мало заботит мое присутствие на репетициях и за кулисами. Я не поэт на жалованьи и не манекен. Капо-комико ненавидит Риччи, всё время кричит на нее, осыпает насмешками и упреками, грубо оскорбляет перед товарищами, не обращая внимания и на меня. Он попросил меня сделать так, чтобы актриса стала полезной для труппы: я ею доволен, Риччи полезна. Она моя кума и я ее друг; если она плохо играет, я могу ее отругать. Я не хочу изображать деспота или спорить с Сакки, не хочу идти против его воли, но я ненавижу ссоры и ругань. Лучше всего мне уйти от Сакки, от Риччи, от театра и от всех вас. Я не враг никому, я просто хочу держаться подальше от неприятностей и суеты, потому что хочу жить в мире, потому что я искал у вас удовольствия, а нашел проблемы и разочарования». В ответ на эту речь Бенедетти, напуганный, признался, что его дядя Сакки старый дурак, грубиян, лунатик, слабеющий головой. От имени своих товарищей Бенедетти просил меня не навлекать своим уходом упадка на всю компанию, и я обещал вернуться в театр, если больше не услышу криков, угроз и оскорблений любого сорта. Эта тактика имела благие последствия. Вечером за кулисами Сакки изобразил изысканную вежливость, и на следующий день на репетиции моей пьесы актеры были мудры, осмотрительны и страстны, как церковные старосты на своём месте. Карнавал и пост прошли в этих счастливых обстоятельствах, и весна заставила отложить до следующего года бури комической жизни.

В течение шести месяцев летнего сезона у меня было время подумать о последствиях своего снисходительного нрава и доверчивого ума. Хотя Риччи ездила по провинции, я позволил себе взвесить её на своих весах и тихо обратился к себе с такой маленькой речью: «Гоцци, на днях твоя слабость к куме бросила тебя в некую западню. Тебя постиг публичный скандал. Если бы ты сумел открыть глаза, ты, наверное, смог бы распознать в этой милой женщине глубокие зачатки испорченности, амбиций и корысти, единственных её побудительных причин. Тебе кажется, что она испытывает к тебе дружеские чувства, покорно слушает тебя и следует твоим советам, чтобы стать лучше; но если у тебя есть глаза, ты поймёшь, что надоел ей со своими советами, что она за спиной смеется над тобой; она использует твою защиту, чтобы скрыть свои промахи, и, если ты перестанешь быть ей полезным, отправит подальше твои упрёки. Разве ты не видишь, что во время твоих проповедей она едва скрывает зевоту? Не видишь, что она в восторге от своей мудрости, а ты хочешь сделать Лукрецию из бедного создания, для которого полученные инстинкты и воспитание делают невыносимыми трудности правильной жизни? Предоставь природе возможность взять верх, и будешь очень удивлен прекрасным результатом своих уроков». Тем временем из Милана и Бергамо приходили письма от моей кумы, эти письма были приветливы, любезно написаны, наивны, нежны и полны всяческих достоинств, исключая орфографию. Я упрекал себя за свои несправедливые мысли, и я отверг их, сказав себе: «Подождем!»


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации