Текст книги "Бесполезные мемуары"

Глава XVII
Продолжение препятствий и преследований

Самое невыносимое в войне с помехами – это ожидание. Противник отступает с одной стороны только для того, чтобы неожиданно напасть с другой. Разумеется, я рассказываю об этих причудах не для своего собственного удовольствия, а потому лишь, признаюсь, что верю: они могут развлечь всех людей в этом нижнем мире, за исключением одного, который носит мою рубашку и покрывается моей шляпой. Мы уже видели из истории женщины-спрута, как насмешливые духи любили затевать каверзы с арендой моих домов; дом на улице Матер-Домини ещё не был затронут несчастьем; Дьявол непременно должен был им заняться.

Однажды утром ко мне пришел бедный человек, одетый как гондольер, и одарил меня длинной речью, из которой я узнал следующее. Этот человек служил сеньору Коломбо. Его хозяин жил в Санта-Якопо дель'Орио, а он сам – в Санта Джеремия, так что из-за большого расстояния между этими двумя кварталами бедный гондольер часто не успевал прийти к хозяину для службы в назначенное время. Мой дом на улице Матер-Домини был ближе к улице сеньора Коломбо, лодочник хотел бы поселиться в этом доме; он показал мне деньги для платежа за первый срок. Я узнал имя гондольера, который назвался Доменико Бьянки, и обещал ему пойти переговорить с его хозяином, добавив, что сейчас мне некогда.

«Синьор, – сказал человек нерешительно, – я в затруднении; моя жена беременна и вот-вот родит, и если я задержусь с переселением, а начнутся роды, я вынужден буду оставаться там, где я есть, до ее поправки». «Ваша жена, – сказал я, – не родит сегодня ночью. Я переговорю с сеньором Коломбо после обеда, возвращайтесь завтра утром». – «Очень хорошо, – отвечает гондольер, – Ваша Светлость правы, и хотя мне, думаю, можно верить, я надеюсь, жена учтёт наше положение; но прошу, ради бога, не задерживайтесь, ввиду чрезвычайной срочности положения».

Я был еще за столом, когда дважды постучались в мою дверь. Я вижу входящего лодочника с женой, которая казалась весьма полной в талии, и оба плакают и гримасничают. «Простите, извините, синьор, – говорит мне человек жалобным тоном, – я представляю Вам свою жену. Она почувствовала первые боли, бедняжка! Ради бога, дайте мне квитанцию и ключи. Вот же мои деньги! Что ещё я могу предложить? Вы хотите, чтобы моя жена родила посреди улицы?» Женщина, брюнетка, молодая и миловидная, держалась за бока, вздыхая и извиваясь, как змея. Полный сочувствия, я обращаюсь к чернильнице, подписываю квитанцию в получении арендной платы за один месяц, даю ключи от моего дома, и парочка уходит счастливая. Через три недели священник Санта-Мариа-Матер-Домини приходит ко мне в тот момент, когда я занимаюсь своей бородой. – «Вы знаете, – говорит он, – кому вы сдали ваш дом?» – «Несомненно, Доменико Бьянки, гондольеру семьи Коломбо, жена которого была беременна. Бедяжка должна уже родить». – «Какой Бианки? Какой Коломбо? какая беременная женщина? – воскликнул священник, краснея. – Этот человек никогда не водил гондолы; это мерзавец, который посмеялся над вами. Эта женщина вовсе не его жена, и когда вы видели ее, она носила под платьем подушку, чтобы симулировать беременность. Ваш дом занят тремя девицами дурного поведения, которые продают вино, шумят по ночам, принимают распутников и скандализируют всю округу. Ваша обязанность прекратить этот беспорядок».

При этом новом ударе я на мгновение впал в ступор, любуясь неисчерпаемой плодовитостью врага. Священник утих, когда я обещал ему положить конец скандалу. Проверяя факты, я нашел положение вещей таким, как он мне рассказал. Я побежал к патрицию из числа моих друзей, брат которого был авогадором – членом Высшего суда республики. По зрелом размышлении авогадор сказал, что случаи ночных скандалов рассматриваются трибуналом по богохульствам, а не Авокарией, что нужна жалоба от священника церкви Санта-Мариа-Матер-Домини, официальный суд с вызовом свидетелей для установления фактов, и я добьюсь правосудия. «Но, – заметил я, – этот вопрос, мне кажется, относится к ведению Авокарии, так как я был обманут хитростью и переодеванием, и эти негодяи вторглись в мой дом, используя хитрость. Будьте великодушны, не ввязывайте меня в сложности судебного разбирательства». – «Ладно, – ответили мне, – завтра утром мы упомянем об этих женщинах в Авокарии. Приходите туда завтра лично, чтобы сформулировать вашу жалобу перед противной стороной». – «Большое спасибо! – вскричал я – Ваше Превосходительство мне советуют подвергнуть себя оскорблениям банды негодяев; благодарю Вас за Вашу добрую волю. Я предпочитаю в таком случае вмешательство трибунала по богохульствам и послушаю, что скажет на эту тему священник». Я пошел к священнику, чтобы обозначить ему следующие шаги, но он стал каркать на меня, как ворон. «За кого вы меня принимаете? – сердито сказал он, – разве вы не знаете трибунала по богохульствам? Там никогда не заведут дело, не проведя предварительно расследование, имели ли место действительные нарушения или это клевета. Мы живем в такое время и в такой стране, где весёлые девицы имеют большой кредит и к их услугам куча ложных свидетелей. Они обратят истину в клевету. Обо мне расскажут в городской управе, и судьи меня сурово поправят, назовут клеветником, разрушителем доброй репутации этих невинных голубей, нетерпимым, мстительным священнослужителем, отправят меня обратно и прикажут в будущем быть лучшим пастырем своего стада. Нет, нет, я не передам никакой жалобы в этот трибунал, даже если весь разврат Венеции установит свой лагерь в моем приходе; это вам нужно очистить ваш дом, и я призываю вас сделать это под страхом наказания, как за смертный грех».

Я спрашиваю у вас: для кого, кроме меня, это дело стало бы источником таких крупных неприятностей? Больше беспокоясь по поводу скандала, чем греха, в котором я чувствовал себя, в сущности, совершенно неповинным, я посоветовался с Паоло Бальби, адвокатом в Совете сорока. «Вы были неправы, – сказал он, – не придя ко мне сразу, прежде чем испортить вашу позицию неосмотрительными действиями. Один из трех авокадоров, мой друг, кратко рассмотрел дело, и оно было бы завершено в течение часа. Остерегайтесь затевать процесс: этот негодяй, будучи осужденным, обратится в Совет Сорока, и вам не избежать по меньшей мере значительных затрат и года утомительных обсуждений.» – «Будьте добры, поговорите с этим знакомым авокадором.» – «Слишком поздно, – сказал Поль Бальби, – мой друг не хочет ничего делать, зная, что его коллега вам отказал. Между авокадорами в вопросе рассмотрения дел соблюдается определенная политика.» – «Да здравствует Политика! – воскликнул я, но Справедливость, – сказали бы вы мне, где она живет?» – «Позвольте мне избавить вас от затруднения. Адвокаты осмотрительные и изворотливые люди, они всё время сталкиваются с самыми сложными проблемами процессуальной жизни, ищут из них выход, поддерживаемые своим спокойствием и ясностью взглядов, что дает уверенность в работе в интересах других людей, и поэтому позволяет не становиться жертвой своих собственных ошибок».

Паоло Бальби пошел к мессеру Грандо, который руководит шайкой сбиров – агентов полиции и других патентованных корсаров, грозных для воров и женщин лёгкого поведения. Мессер Грандо направил в мой дом одного из своих подручных, который официально предупредил моих негодяев жильцов о некоей опасности, угрожающей им. «Поговаривают, – сказал этот офицер, – о ночных скандалах; надо будет прекратить эти безобразия, предприняв налёт полиции на дом и приведя дам в тюрьму со связанными за спиной руками».

Мессер Грандо не шутил, когда отдавал приказы о таких экспедициях. Галантное стадо, устрашенное этим советом, переданным по секрету, быстро переехало искать счастья в другом квартале. Благословен будь, остроумный и оперативный мессер Грандо! Если есть среди моих читателей несчастный, поссорившийся со злыми духами, я настоятельно рекомендую ему проконсультироваться с адвокатом – феи боятся квадратных шапочек.

Возвратимся к моей труппе комедиантов. Когда старый Сакки получил через моё посредничество в концессию театр Сан-Сальваторе, я предпринял его мягкую оккупацию и был готов написать пьесу для своих протеже. В то время как я очинил своё перо, враг ожидал меня за кулисами. Актёры, вытесненные из Сан-Сальваторе, получили театр Сант-Анджело и стремились отомстить конкурирующей компании. Соблазнили хитрыми маневрами и предложением денег двух лучших актеров труппы Сакки: Дербеса, неповторимого Панталоне, и Фьорилли, знаменитого Тарталью, этих столпов и реставраторов комедии дель-Арте. Им предложили уйти от своих товарищей, степени не столько для того, чтобы укрепить компанию Сант-Анжело, сколько для ослабления компании Сан-Сальваторе. При мысли потерять моих Панталоне и Тарталью я рассердился на духов, я слал проклятия феям, я посылал к дьяволу демонов. Известие о дезертирстве поселило хаос в труппе. Я побежал к Дербесу, чтобы пристыдить его за неверность после четырнадцати лет добрых отношений с товарищами. Дербес уже подписал контракт с антрепренёром театра-соперника. Он назвал меня своим дорогим другом и выразил искреннее сожаление по поводу нашего разделения, но убедил меня, что уже связан новым ангажементом. Я мог только дать ему свое проклятие, и я его ему дал, предсказав, что он раскается в своей ошибке. Фьорилли ничего еще не подписал; моя трогательная речь и опасение за свою репутацию вернули его к лучшим чувствам. Он прервал переговоры и бросился в объятия своих старых компаньонов. Мой Тарталья был спасен, вопреки духам, и национальная комедия дель-Арте преодолела свои очередные препятствия.

Для того, чтобы причинить вред, достаточно сложить руки и предоставить делам идти своим чередом. Зависти, ненависти, невежества людей достаточно для того, чтобы глупости и ошибки происходили беспрепятственно; но горе тому, кто предпримет что-нибудь разумное или гениальное! Ему придется выиграть тысячи баталий.

По древнему обычаю нашей страны на амплуа первой актрисы никогда не приглашались члены труппы. Общественность любит разнообразие, так что эта роль всегда предоставляется приглашенной комедиантке, с подписанием ангажемента на три года. По истечении этого времени, необходимо представить зрителям новое лицо. Перед открытием своего театра старый Сакки в поисках первой актрисы колебался между двумя персонами разных способностей. Одна, синьора Баттагья, была хорошей актрисой и родилась в Тоскане, где говорят на чистом итальянском языке, но она была уже немолода и её притязания, её амбиции и тщеславие представляли собой сюжет, непростой для исполнения. Кроме того, она ничего не знала об импровизации, что могло оказать плохое влияние на жанр, в котором труппа до сих пор преуспевала. Другая актриса, синьора Теодора Риччи, молодая дебютантка, полная огня, имела красивую фигуру, прекрасный голос и замечательные способности к импровизации. Ее скромность также импонировала. Сакки хотел ангажировать синьору Баттагья и дать ей большую долю от сборов. Я его отговорил, не без труда, принять другую за пятьсот двадцать дукатов в год – сумма недостаточная для удовлетворения потребностей бедной женщины, обременённой ленивым и болезненным мужем, малолетним ребёнком, вовлеченной, по положению, в тысячи расходов, не считая затрат на костюмы и поездки в провинцию. Это были такие жалкие условия, что Теодора Риччи, согласившись войти в труппу, была исполнена зависти и недоброжелательства. Соглашение было заключено по переписке, я ещё не знал дебютантку. Она приехала утром из Генуи, и Сакки попросил меня прийти послушать в её чтении некоторые сцены, чтобы оценить её талант и способности. Я увидел красивую молодую особу, с выразительным лицом, с великолепными светлыми волосами. Лицо у неё было немного попорчено следами оспы, но этот недостаток становился видимым лишь с очень близкого расстояния. Её платье, выдававшее нужду, показывало тем не менее изысканный вкус, искусно компенсировавший недостатки. Застенчивость, которую она показала в ходе этого первого интервью, придавала ей грации и скромности столь привлекательных, что я усомнился, была ли то природная застенчивость или наигранная. Она прочитала фрагмент трагедии с точностью, умом и теплотой, голосом полным и мелодичным. Я почувствовал сразу большие надежды на актрису в ролях энергичных и страстных. Я нашел в ней только два недостатка: слишком большая жесткость в интонации и некоторое поджимание губ, что придавало её лицу выражение неприязни. Первый из этих недостатков можно было исправить; второй, происходивший от формы мускулов рта, был неисправим. После прослушивания я щедро наделил молодую особу комплиментами, которые она заслужила. Сакки, заботясь о своих интересах, сказал: «Синьор граф, я пригласил синьору, послушавшись Вас, это вам решать, насколько она будет полезна для нашей компании». Я ответил, что буду делать все, от меня зависящее, на благо компании и дебютантки. Другие актрисы собрания слушали с напряженным вниманием, казалось, они, взвешивали мои слова, и по печальному и недовольному выражению их лиц я видел, что их злоба готовилась выделять яды. Действительно, стали циркулировать слухи, авторов которых невозможно было обнаружить. Актрисы выражали опасения по поводу игры и дикции Теодоры Риччи. В ней находили неисправимые дефекты; признавали наличие таланта, но опасались, что достоинства этого рода не таковы, чтобы понравиться венецианцам, и она не найдёт себе места в труппе. Эти «некто» искренне хотели бы ошибиться и доводили это до моего сведения. Эти лицемерные речи ещё более побуждали меня поддержать мою протеже. Я давал ей советы, которым она замечательно следовала. С каждым днём я открывал в её уме и чувствах новые драматические струны, которые заставлял звучать. На мой взгляд, нельзя получить хороших результатов, если не знаешь характера своих комедиантов; я изучал возможности Риччи, и моя настойчивость возбуждала зависть и желчь других актрис. Моя протеже страдала приступами меланхолии. В труппе, все члены которой были родственниками, или были связаны между собой узами брака, она чувствовала себя обреченной на вечную изоляцию. Она видела себя угнетенной, недооценённой, возможно, гонимой, как бесполезная или неспособная. Я пытался ее успокоить, поддерживая этот, вообще-то лживый, тезис, что достоинства всегда преодолеют преграды. Я обещал сделать её полезной и даже необходимой для труппы, я проповедовал мужество и упорство. Вскоре отвратительные слухи, выдуманные анекдоты, замечания на ухо атаковали репутацию моей бедной ученицы, чье поведение, однако, казалось мне безупречным.

У первой актрисы театра Сант-Анджело в городе было много поклонников; эти люди решили, что Риччи должна быть плохой актрисой. Без какой-либо причины, не видя и не слыша дебютантку, публика решила, что ей собираются подсунуть особу уродливую и бездарную, но я поклялся победить эти предрассудки. Я вспоминаю сейчас, в какой лабиринт несчастий завлек меня мой великодушный замысел. Шесть лет дружественных отношений с Риччи стоили мне многих лет страданий. Я рассказываю об этом откровенно, и если читатель настаивает, как это делали тогда в Венеции, что эта дружба называлась любовью, я на него не сержусь, хотя на самом деле ничего и не было.