Текст книги "Бесполезные мемуары"

Глава XXIV
Мир, ещё более перевёрнутый: государственная инквизиция и Совет Десяти становятся шутниками.

Меня, полагаю, оправдают за то, что я пытался спасти свою шкуру, если учесть, как задёшево раздраженный человек найдёт людей, готовых нанести мимоходом удар клинком сзади любому, на кого укажут, и я слишком рассеян, чтобы проявлять осторожность на улицах. Поэтому 17 января я отправился к Сакки, с самыми серьёзными намерениями. Сакки обедал у патриция Джузеппе Лини, проживающего в Санта-Самуэле. Я направился к дворцу Лини. Они были ещё не за столом, и капо-комико вышел поговорить со мной в прихожую. «Я запрещаю вам, – сказал я ему тоном сенатора Контарини, – представлять мою пьесу «Любовные снадобья» в вашем театре, ни завтра, ни в любой другой день». – «Как! Что с вами?» – спросил старик в ужасе. «Мне нет нужды приводить вам мои доводы – ответил я, – вы смогли поставить пьесу в театре вопреки мне, вы сможете удалить её, если захотите. Извольте исполнить моё требование, или вы потеряете мою любовь, мою защиту и все, что вы могли бы ждать из этого в будущем». – «Но как, синьор граф! – воскликнул капо-комико, – вы игнорируете шум и скандал, вызванные отменой спектакля? Разве вы не помните ярость публики, торжественное обещание, которое я давал, когда переносил пятое исполнение на завтра? Разве вы не знаете, что суд приказал мне добросовестно держать это слово? Вы хотите, чтобы они разрушили зал или чтобы меня разорвали на части? Синьор граф, просите меня о вещах возможных». «Решительно, я хочу, чтобы моя пьеса была похоронена и забыта. Это моя воля, она должна быть выполнена» – ответил я. «Синьор граф, учтите все препятствия, на которые я обратил Ваше внимание, и, чего бы мне это ни стоило, я готов подчиниться вам». Сеньор Лини, другие господа и дамы покинули гостиную на звуки нашей ссоры и стали большим кругом вокруг нас, спрашивая о причинах дискуссии между мной и Труффальдино. Шельма Сакки, приняв свой комически-плачущий вид, стал объяснять тему нашего обсуждения в такой манере, что гости смеялись. Против меня поднялся ропот. Я был единодушно осужден этой весёлой компанией. Сакки, видя, что я совсем не шучу, говорит, что представление, объявленное на 18, не может быть отменено, но чтобы меня удовлетворить, он попытается сделать его последним. Повторный ропот и протесты ассистентов. Я призываю клаку к молчанию, и вынужден повторить капо-комико своё официальное требование прекратить постановку. Патриций Лини и его гости хотели увлечь меня за стол, но я вежливо извинился и вышел на улицу, направившись рассказать об этом первом моём демарше Карло Маффеи. – «Вот это хорошо, – говорит этот превосходный друг, – теперь надо попробовать другой демарш, в отношении влиятельной дамы, противницы Гратарола, и когда вы докажете таким образом свою добрую волю, удалитесь в свой шатёр, как сын Пелея, в ожидании событий». Следуя этому совету, я заявляюсь тем же вечером к упомянутой даме, в сопровождении актера Бенедетти, рассудительного и разумного молодого человека, которого я хотел иметь в качестве свидетеля. Мы поднимаемся по красивой лестнице. Слуга открывает нам дверь и я прошу возможности поговорить с хозяйкой дома. В салоне собралось множество людей высокого ранга, но дама вышла ко мне, встретила меня с любезной улыбкой, пригласила сесть меня и Бенедетти и осведомилась о причине моего визита. «Ваше Превосходительство, – сказал я, – изволило взять под свое покровительство мою пьесу «Любовные снадобья», которая без такого покровительства никогда не была бы поставлена; сейчас я прошу Вас использовать свое влияние, чтобы предотвратить дальнейшие представления в театре этой комедии». – «Что вам здесь нужно? – воскликнула дама. – Для чего эта просьба? Кто подвигнул вас это сделать?» – «Неприятные слухи, ходящие по городу; чувство сострадания к молодому Гратаролу, чьи чудачества не заслужили сурового и жестокого наказания, ужас, который внушает мне мысль о горе этого молодого человека и о том пятне, которое ложится на мое имя и мои невинные работы из-за его несчастья». «Я согласна с этими добрыми соображениями, – говорит дама, – но если бы вы были лучше информированы, вы бы знали, что здесь неуместно ваше сочувствие; и что только вчера тот, кого вы защищаете, вызвал вас во второй раз в Верховный трибунал. Больше не имеет значения завтрашнее исполнение пьесы в театре. Ваша ли это вина или вздор, капризы и нелепые выходки Гратарола навлекли на него общественное мщение? Пьеса вам больше не принадлежит: она сыграна в силу закона. Вы должны умыть руки, как Пилат». – «Это правда, – ответил я, – что просвещенные люди знают суть вещей, но народ не так осведомлен, и на меня смотрят как на палача бедного Гратарола. Я прошу Ваше Превосходительство прийти мне на помощь». Говоря так, я беру руку дамы и почтительно её целую пять или шесть раз, но она продолжает смеяться и издеваться над моей щепетильностью. – «Итак, сказала она наконец, – нам надо объясниться. Знай вы, мой дорогой поэт, что тот, кто доставляет вам столько хлопот в обеспечении своей обороны, самый безумный и смешной человек в мире, вы бы подвергли свои поступки некоторой коррекции. Откажитесь от этого человека, под страхом навлечь на свою голову позор. Есть над нами сферы, где решили, что это громкое и демократическое наказание послужит примером для других молодых людей, самонадеянных и распутных, приверженных иностранным модам и обычаям. Завтра, до начала спектакля, эмиссар государственной инквизиции должен явиться в дом Риччи, а в случае нежелания синьоры, взять ее за руку, чтобы отвести в Сан Сальваторе и заставить играть свою роль. После получения данного удовлетворения в отношении справедливости и общественного мнения, он может прервать ход дальнейших представлений. Расскажите вашему подзащитному Гратаролу, что он может считать себя счастливым, что так дешево отделался». Я позволяю читателю судить, смеет ли бедный рифмоплёт сказать хоть слово против «фанти» (стражников), присланных тремя государственными инквизиторами. Бенедетти хорошо знает, по собственному своему испугу, насколько мне было извинительно тихо отправиться к себе спать, не продолжая больше дискуссии, после этого маленького предупреждения.

То, о чём сказала дама, случилось: представление состоялось и Теодора была отведена в театр одним из «фанти», с обходительностью, достойной монарших особ. Как случилось, что эта бедная женщина полюбила своего Пьетро-Антонио! Когда она была вынуждена играть в этой проклятой пьесе, она шептала свою роль так тихо, что ничего не было слышно, и ни свистки, ни крики и оскорбления партера не могли заставить ее повысить голос. Это, по моим сведениям, был единственный раз, когда актриса на сцене навлекла на себя гнев публики ради интереса к третьему лицу. Для того, чтобы больше не видеть этого печального спектакля, я ушел в театр Св.-И. Златоуста, и пошел затем домой, избегая мест, где говорили о вечерних новостях. На следующий день, при моем пробуждении, мой слуга, который выходил рано утром, сказал: – «Синьор граф, сегодня снова играют вашу комедию. Я только что видел афиши на мосту Риальто». Я проворно заканчиваю свой туалет и бегу к Сакки чтобы заставить его выполнить свое обещание, когда встречаю наверху лестницы красивого лакея, который приветствует меня, передаёт мне записку, и отступает на три шага, ожидая моего ответа. Записка, как можно догадаться, от сеньора Гратарол, для которого театральные афиши послужили красной тряпкой. Нужно ли говорить, что в письме содержались только угрозы и обвинения? Я был не джентльмен и лжец. – Скоро я получу наказание за свое лицемерие, и т. д. Вспоминая о прекрасных временах моей юности и моих далматинских приключениях, я испытал в какой-то момент желание бросить оруженосца на ступени вестибюля, но было бы слишком жестоко стареть, если бы мы делали в сорок лет те же глупости, что и в восемнадцать. Я отстранил резко лакея, сказав, что я прочитал и понял. Вместо того, чтобы идти к Сакки, я спокойно пошел домой, рассудив предоставить выступлениям следовать своим чередом, однако, поскольку сеньор Пьетро-Антонио не мог не распространить по городу копию своего письма, я намеренно показывался в кафе и других общественных местах, я даже зашел в квартал С.Мосе, перед домом Гратарола, и я не знаю, что произошло бы, если бы я его встретил. Никто его не видел, кроме как рано утром, когда он рассыпался в тавернах и лавках по всему городу цветами своей риторики. В то время, как я консультировался с моими друзьями Паоло Бальби и Рафаэлем Тодескини, Гаспаро, мой брат, пришел ко мне и передал приказ предстать перед его экселенца сеньором Паоло Реньери, который был избран некоторое время спустя дожем Венеции. Этот добрый сеньор попросил меня рассказать ему, ничего не опуская, историйку моей распри с молодым Гратаролом. Он выслушал мой рассказ, не подавая каких-либо признаков одобрения или порицания, после чего тихо сказал: – «Изложите мне всё это в письменной форме, в тех же словах, что я только что услышал, приложите оригинал записки Гратарола, принесите мне все это вечером, и остерегайтесь, ради самой вашей жизни, ввязаться в какую-либо историю, пока я вас снова не увижу». Я повиновался, как и должно. Передав лично памятную записку и письмо сеньору Реньери, я рискнул сказать ему, что вижу с болью и горечью этот вопрос снова, во второй раз, поднятым в высшие сферы правительства. – «Так и должно быть, – ответил экселенца Паоло Реньери, – потому что кто знает, что может выйти из мозга, воспаленного гордостью и гневом». В тот вечер мой случай был вынесен на рассмотрение Совета Десяти и государственных инквизиторов. На следующий день я еще спал, когда принесли мне письмо бедняги Гратарола, полное любезностей, извинений и заверений в дружбе. К полудню весь город смеялся над этим отказом от претензий, столь же нелепым, как картель. Затем я был вызван к сеньору Реньери, где нашел респектабельное и представительное общество. – «Я получил, – говорю я, – записку Гратарола». – «Я это знаю, – прервал великолепный сеньор… – Довольны ли вы?» – «Полностью. Я очень тронут и хочу видеть этого бедного молодого человека, чтобы его утешить и примириться с ним полностью». – «Ничего не делайте, – ответил старик строго. У вас есть способность судить, навык понимать, представлять и развивать персонажи, как же вы можете не понимать натуру людей тщеславных и гордых? Не ходите никогда к этому дураку, не говорите никогда с ним, и если вы встретите его на улице, ждите, чтобы он приветствовал вас первым, и слегка приподнимите в ответ руку к шляпе… Я думаю, что комедианты по-прежнему играют вашу пьесу». – «Я полагаю, что наоборот, они окончательно от неё отказались». – «Тем хуже! Это вызывает сожаление. Этот высокомерный персонаж забрал себе в голову, что его влияние и ужас, который он внушает, смогут прекратить представления. Ни ваша доброта, ни ваши затруднения, ни мои снисхождение или жалость вообще не принимаются им во внимание, он один может всё сгладить, все перевернуть вверх дном, всё расставить на свои места. Надо, чтобы компания в Сан-Сальваторе играла эту пьесу ещё один или два раза, по просьбе нескольких значительных персон». Великолепный сеньор изволил говорить со мной ещё в течение получаса по другим вопросам, и рассуждал красноречиво, вызывая моё восхищение как человек глубоких познаний, постигший все раны своего века, и особенно своей страны. Опыт показал, что Паоло Реньери знал лучше, чем я, своего Гратарола. При нашей первой встрече этот фат, казалось, ждал моего приветствия; а поскольку я не хотел нарушать полученных мной инструкций, он удержал свою шляпу пригвожденной к уху.

После поста Сакки уехал со своей труппой в провинцию. Однажды вечером на улицах Милана актер Витальба, который исполнял, как мы знаем, роль Адониса, подвергся нападению со стороны вооруженного слуги, нанесшего ему удар по голове бутылкой с химическим веществом. К счастью, его брыжи и колет сохранили ему лицо, которое было бы обожжено так, что он никогда не смог бы выйти на сцену, если бы случай не отвёл удар. Подозрения сразу упали на Пьетро-Антонио, как автора этой мести. Шум, письма, угрозы, отрицания и дерзости, пожалуй, возобновились бы еще раз, если бы Сенат, возмущенный этими скандалами, не разжаловал своего секретаря и не отменил его назначение резидентом у короля Обеих Сицилий. Я хотел бы, по крайней мере, отказаться от одной из этих жестких мер, но я не мог ничего поделать. Пьетро-Антонио, руководствуясь своей неукротимой гордостью, своей глупой самоуверенностью, дрожа от ярости и будучи скомпрометирован своей неосмотрительностью, своим ропотом, своим дурным поведением и своей распущенностью, бежал и покинул территорию Венеции, поставив свою семью под удар законов, беспощадных к мятежникам и заочно осужденным.

Так завершились бурлескные распри, спровоцированные разгневанной комедианткой, к которым моя неинтересная пьеса была только предлогом.