Текст книги "Бесполезные мемуары"
Автор книги: Карло Гоцци
Жанр: Литература 18 века, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)
Глава XXVI
Не всегда можно смеяться
Мой брат Гаспаро, устав от трудов, консультировался по поводу своего здоровья у врачей в Падуе. Этот знаменитый университет прилагал все усилия, чтобы восстановить ослабленную природу в его бедном теле. Все усилия самого изощренного искусства приводили только к ухудшению состояния пациента и продвигали его на пути к смерти. Однажды утром я получил известие об ужасной катастрофе. Мой брат страдал церебральной лихорадкой. Во время приступа бреда он выбросился из окна в Бренту. Он ударился грудью о камень, и его достали из воды в плачевном состоянии. Несчастный кашлял кровью, лишился речи, и, поскольку он не приходил в сознание, было сочтено, что ему осталось недолго жить. Получив письмо с сообщением об этом несчастном случае, я поспешил в Падую. Гаспаро еще дышал. Я нашел возле него старую французскую даму, мадам Жене, которая ухаживала за ним с превосходным умением и преданностью. Я спросил, какого врача вызывали, и мне сказали, что Гаспаро уже давно лечили четверо врачей, которые часто посещали его. Это число в четыре и частота посещений заставили меня дрожать за состояние моего брата больше, чем его болезнь и его несчастный случай. Пятый доктор, профессор дель-Бона, единственный человек, к которому я испытывал некоторое доверие, консультировал брата однажды, но он предписал лечение, с которым четыре других врача не согласились наотрез. Чтобы выяснить, сохраняется ли некоторая надежда, я пошел к одному из четырех лечащих врачей. Это был своего рода одержимый, очень мало занятый своими пациентами, но старающийся произвести как можно больше шума. Он хвастался тем, что достал из воды моего бедного брата, вернул его к жизни, применив средства, рекомендованные консилиумом врачей для утопающих. Проклятый болтун писал мемуар по этому случаю и выдвинул себя соискателем золотой медали правительства. Если бы я остался его слушать, он прочитал бы мне свой мемуар; видя, что из него можно извлечь только глупости, пригодные лишь для моих комедий, я покинул его и вернулся обратно к моему брату. Гаспаро, между жизнью и смертью, оставался в бессознательном состоянии, не принимая никакой пищи, кроме капельки крема, который мадам Жене удавалось протолкнуть ему через силу ложкой между зубов, и который он проглатывал бессознательно. Четверо врачей приходили два раза в день, рассматривали кровавые мокроты, щупали пульс больного и уходили, пожав плечами, давая понять, что не ожидают ничего хорошего. Однажды утром они переглянулись с видом одновременно зловещим и полным безразличия. Вместо крови, пациент откашлялся желтой мокротой, в которой они абсолютно точно признали гнойные выделения открытых ран в груди, начало гангрены и первые признаки полного разложения. Смерть была очень близко. Я выбежал на улицу к профессору делла Бона; я взял его за руку и по дороге рассказал ему о печальном открытии четырех врачей и их роковом приговоре. Ученый профессор приложил ухо к груди пациента и, после тщательного рассмотрения, сказал: – «Дыхание слабое, но совершенно свободное. Решение моих коллег – это абсурд. Нет ни гангрены, ни распада, ни внутренней раны. Что касается желтоватого и белого веществ, на которых они основывают свои убеждения, это не внутренние выделения, но, я скорее думаю, это масло или крем. Давались ли микстуры, что я прописал, и доза хинина?» – «Четверо врачей, – сказала мадам Жене, – запретили мне следовать вашему предписанию». «Браво! – воскликнул профессор; синьор Карло, вот достойный эпизод из комедии дел'Арте. К нам хотели отнестись как к Труффальдино, и мы покажем этим просвещённейшим (illustrissimi), что они суть четыре доктора Панкраса (персонаж из комедии Мольера). Жизнь вашего брата висит на волоске, но этот волосок не должен ещё прерваться. Доверьте его мне, выгоните за двери этих театральных докторов, и я буду отвечать за пациента. Действительно, несколько дней спустя призошел благоприятный кризис. Гаспаро открыл глаза, он узнал меня, и врач нашел нас мирно беседующими. Лихорадка прекратилась, вернулся аппетит, и я имел удовольствие снова увидеть моего брата полным жизни, сил и бодрости, сочиняющим красивый сонет о своей болезни, что явилось явным доказательством его окончательного возвращения к здоровью. Это происшествие заставило меня забыть все мои маленькие неприятности – дело Гратарола, отъезд Риччи и исчезновение моей любимой труппы комедиантов. Я вернулся из Падуи с совершенно новым настроением и готовым страдать от новых несчастий, как будто я вырвался из рук смерти вместе со своим братом Гаспаро. Едва вернувшись к моему одиночеству, я стал размышлять философски о страшном потрясении, которое пережил. Думая об опасности, от которой я избавил любимого брата, душераздирающих картинах его страданий, я упрекал себя за чрезмерную чувствительность к малым жизненным бедам, неприятностям от злых людей, помехам, преследованиям моей судьбы и множеству других мелочей, из-за которых я должен был бы лишь смеяться, а не волноваться. Я понял, что с моей претензией к равнодушию, к стоической покорности судьбе я был самым слабым человеком на свете. Чтобы измениться к лучшему, я решил проявлять в будущем твердость и никогда не беспокоиться по пустякам. Я перестал бояться гнева духов, их царя, и злых козней фей. Я себя поздравил с идеей, что Пьетро Антонио Гратарол с его подозрительным обликом – это, возможно, переодетый злой дух, представив его выставленным на сцене и освистанным зрителями. Я с удовольствием подумал о том ужасе, который должен был бы распространять этот несчастный в фантастическом мире, если бы он появился там в образе летучей мыши, преследуемый шиканьем и свистками. Однажды ночью я мечтал об этом, когда шел по улице, и я засмеялся, так что проходящий мимо посторонний человек мне сказал: «Не всегда можно смеяться». Насколько я помню, это было в воскресенье, и я зашел в Санта-Моис, чтобы прослушать мессу. Я выбирал место, когда ко мне подошел синьор Марини и спросил меня, знаю ли я о несчастье, которое произошло с моим другом Паоло Бальби. – «какое несчастье? – Спросил я, – ещё вчера вечером я видел его, веселого и оживленного». – «Однако он умер этой ночью. Простите, господин граф, носителя этой плохой новости». Я сразу же поспешил к моему дорогому другу Бальби, все еще питая надежду, что весть ложная, но крики и стоны, которые заполнили этот патрицианский особняк, издалека сообщили мне, что здесь прошла смерть. – «Не всегда можно смеяться» – голос был прав. На следующий день я получил письмо из Фриули, в котором было написано, что мой брат Франко очень болен. Я собирался лететь ему на помощь; второе письмо, запечатанное чёрным, сообщило мне, что я прибуду слишком поздно. Франко оставил своей вдове и детям значительное состояние, но я их знал, и я догадывался, что они неизбежно растратят наследство. Я посвятил много хлопот, чтобы удержать их на грани пропасти. Я их журил, я их ругал, я их поучал – ничего не помогало. Они шли к неминуемому разорению. Мои проповеди, мои внушения, мои шаги и демарши – все было бесполезно; и мои сироты – племянники дали мне сотню раз возможность повторить угрожающие слова неизвестного: «Нельзя всегда смеяться».
Однажды утром, Рафаэль Тодескини вошел в мою комнату с искаженным лицом. – «Идите скорей, – говорит он, – наш друг Карло Маффеи скончался вчера прямо в кафе, от апоплексического удара. Вы знаете, он был очень беден, но он упомянул вас в своем завещании». Я не был самым любимым для Маффеи человеком, но я питал к нему особую нежность. Боль от этой зловещей новости терзала мне душу. Я шел за Тодескини, не сознавая, что делаю. Он отводит меня к нотариусу, который сообщает мне волю умершего. Я нашел большую записку, полную восхищения моим характером, и столько этому доказательств, сколько бедный мальчик не дал мне за всю свою жизнь. Когда я увидел последнюю фразу, в которой он написал, что оставляет мне на память и в знак своей дружбы свою золотую табакерку, единственный подарок, который он может мне предложить, я поднял руки в воздух и воскликнул в слезах: – «Ах! Я отдам все золото мира, табакерку, табак и мой нос над ним, чтобы выкупить у беспощадной смерти этого друга, такого нежного и такого доброго!». Нотариус и Тодескини улыбались этому непосредственному выражению моего сожаления, но Смерть, которая не придает особого значения золоту и табакеркам, которая также абсолютно уверена, что получит мой нос рано или поздно, не желала ничего давать взамен. Поэтому я сохранил подарок доброго Маффеи, и это единственное наследие, которое я получил. Миллион не был бы для меня дороже. Очень скоро после этой печальной потери смерть пришла в Падую и неожиданно нанесла удар одному из самых лучших, самых преданных, самых постоянных моих друзей, Иннокентию Массимо. На этот раз, я даже не осмеливаюсь издать восклицание. Я горько плачу, не говоря ни слова. Сын Массимо, очаровательный молодой человек, и его жена Елена Распи, один из самых приветливых и самых душевных людей, которых я когда-либо знал, бросились в мои объятия, ожидая от меня отцовской любви, и я нашел большое утешение в сыновней любви, которую они мне наивно подарили, и которую я до сих пор ощущаю.
Часто мы бываем смущены, говоря между собой о тех, кого уже нет, и в те моменты, полные печали, я повторяю тихо, без горечи, слова, произнесённые таинственным и незнакомым голосом: «Нельзя всегда смеяться», и добавляю: «Но и не нужно всегда смеяться».
Я приблизился, между тем, к пятидесяти и я чувствую, что в этом значительном возрасте уже невозможно заинтересовать читателя. Что я мог бы рассказать об этих годах спокойствия, когда натура засыпает и остывает? Я был довольно забавен в моих любовных страстишках молодого человека. Я был бы ещё более интересен, если бы мое сердце было еще способно зажечься в пятьдесят лет. К счастью, это не так. Пожалуй, я не сказал бы многого по части страстей. Мои произведения не имеют уже того значения, как прежде, это всего лишь сонеты и короткие стихи по случаю, которые занимательны на протяжении дня, и умирают на следующий день после их рождения. Больше нет драматических войн, осад, ловушек или правильных боёв вокруг крепости Парнас! Большие политические слухи идут с севера Европы, и их эхо порождает изумление и беспокойство в Италии. Сейчас эти слухи растут день ото дня. Лев Адриатики закрыл глаза и притворился спящим, не слушая их. Каждый порыв ветра, пересекающий Альпы, приносит какое-нибудь новое слово; слово «Равенство» приходит в грозовых тучах, мы пытаемся его понять, мы толкуем его сотней способов. Я поворачиваю и снова поворачиваю его семь раз в своей голове, и чем больше я об этом думаю, тем больше нахожу причин рассматривать его как философское мечтание.
Благосклонный читатель, если вы справедливы, вы поблагодарите меня за то, что мы проскользнём мимо истории моих последних лет, потому что если я позволю себе впасть во вздорную болтовню, это может привести к написанию ещё целого скучного тома; я воздержусь от этого, потому что я потерял так много родных и друзей, что буду гнать вас, помимо своей воли, на кладбище, и потому, что мой печатник говорит, что у нас больше материала, чем необходимо; впрочем, это означает пренебречь здравым смыслом, которым я руководствовался, предприняв эту работу, поскольку я печатаю эти воспоминания со смирением. Вы найдете в приложении к этой главе пьесу «Любовные снадобья», поставленную в театре Сан-Сальваторе 10 января 1770 года, и вы сможете судить сами об этой личной сатире. (В доступных нам экземплярах Мемуаров нет этой пьесы – Л.М.Ч.)
Семнадцать лет протекло с тех пор, как я писал эти строки. Мы находимся в 18 марта 1797 года, и здесь я добавлю последнее слово. Я чувствую, что энтузиазм охватывает меня. Позвольте мне, пожалуйста, патетическую тираду: «В сладком сне о невозможной демократии, убаюканные обманчивой иллюзией свободы, о мои соотечественники, мы видим появление на наших глазах…» Но печатник перебивает меня и просит убавить жар моего красноречия. Так что я оставляю людям серьёзным и историкам правдивым задачу рассказать о том, что происходит на наших глазах. Терпеливый читатель, пользуюсь тем, что я еще жив, чтобы сказать вам нежное «Прощайте».
Послесловие А.Мюссе к переводу «Мемуаров» на французский язык
Прочитанные сейчас «Воспоминания» были написаны Карло Гоцци в 1780 году. Последние слова, добавленные в 1797, говорят о том, что рукопись перед публикацией оставалась в течение семнадцати лет в руках автора. Достойно сожаления, что чрезмерная щепетильность помешала Гоцци рассказать историю своей старости, потому что интерес к его книге проистекает не только от важности описываемых событий, но и от формы повествования и от блеска ума автора. Было бы любопытно проследить, какие изменения произвели возраст и время в этой поэтической натуре. Сведения о последних годах жизни Карла Гоцци почти отсутствуют. Только из его писем и стихов можно попытаться сделать правдоподобные догадки.
Есть в Мемуарах один пассаж, на котором современники останавливают внимание. Не вполне очевидна добросовестность автора в рассказе об истории бедного Гратарола. Дружба автора с Теодорой Риччи имеет все признаки более нежного чувства. Многие из незаинтересованных свидетелей объясняют в двух словах происхождение и предмет этого комедийного спора: «Гоцци, как говорят, был влюблен в Риччи. Молодой фат его заменил. Он отомстил, выставив на сцене своего соперника смешным». Общее мнение часто в подобных случаях бывает ошибочным, однако редко является совершенно далёким от истины. Поскольку наш поэт вполне не хочет признавать, что испытывал любовные чувства к первой актрисе компании Сакки, можно оказать ему честь, поверив в этом, но тогда его дружба была страстной, ревнивой и требовательной. Возможно, усилия Гоцци склонить эту молодую женщину к добрым чувствам и самоуважению, его желание сделать её честной и достойной того уважения, которым он наделил её заранее в дополнение к добродетели, которой она пока не обладала, его надежды, рухнувшие с прибытием бездарного щеголя, пробудили в нем глубокие чувства, имеющие все признаки ревности.
Сорокалетний возраст Карло Гоцци, его резонёрский характер, его занятия, его серьёзное творчество, его система – всё это ясно обрисовывает рамки, в которых поэт может вести себя среди комедиантов; есть сотня других причин полагать, что автор был искренен в своем рассказе об отношениях с Теодорой, он, по всей видимости, докучал своей подруге, говоря с ней постоянно о верности, пытаясь на свой лад исправить воспринятые ею дурные принципы. Такое предположение о неискренности автора мы не должны принимать без явных доказательств. Но в отношении Пьер-Антуана Гратарол всё выглядит по другому.
Желая, как он нам объясняет, сделать из своей подруги Лукрецию, Гоцци придаёт черты благородства и великодушия своей понятной слабости к очаровательной женщине. В этих обстоятельствах его дружба могла проявиться ревностью и Гоцци подчинялся этому вполне понятному чувству, как показано в пьесе у испанского поэта (Лопе де Вега) «Собака на сене». Он совершенно не желал, чтобы другой отобрал у него то, что он уважал. Карло Гоцци строил свои планы, не учитывая мнения своей подопечной, иными словами без учёта жизни кулис, опьянения успехом, без учёта потребностей, разного рода соблазнов, легкомыслия, не слишком большой выгоды для актрисы в её добронравии, малого значения для неё честности, и, в конце концов, чрезмерного доверия к её добродетели. Гратарол, естественно, должен был легко разрушить прекрасные планы нашего поэта, в одно мгновение уничтожить плоды его красивых уроков. Завоеватель не замедлил объявиться, и он победил, с коробкой конфет в руке. Гоцци, со своей моралью и издержками красноречия, не выдерживает сравнения с шоколадными конфетами из Неаполя, и, после революции в представлениях молодой актрисы, «собака на сене» не имеет уже возможности кончить дело так, как та другая собака из басни, что съела обед своего хозяина, после того, как столь упорно его защищала. Очевидно, Гоцци, испытывающий беспокойство и сожаление по поводу явного падения своей красивой кумы, создаёт в это время комедию, черпая в своём гневе и своей досаде столь нужное ему вдохновение. В пьесе «Любовные зелья» герцог Александро влюблен в принцессу, и фат Адонис доставляет ему столько поводов для ревности. Герцог считает, что его глупый соперник более любим, чем он, его ревность становится ужасной. Принцесса, капризная и склонная к фантазиям, явно предпочитая герцога, развлекается, дразня его и притворяясь, что испытывает любовные чувства к смешному персонажу, чего на самом деле нет. В развязке фат одурачен; и в этом разница ситуаций между комедией и реальностью. Гоцци было бесполезно это отрицать, невозможно предположить, что он не поддавался реальным движениям своей души, создавая эту пьесу. Выбор сюжета, персонажи, характеры, все указывает на то, что он опирался в этом произведении не только на свою поэтическую чувствительность. Теперь, чтобы быть справедливым, мы должны признать, что бестактность Риччи, алчность старого капо-комико и злорадство публики в значительной мере помогли автору и намного превзошли его намерения. Материализованная мысль Гоцци была спародирована путем переодеваний, грубых подражаний, которые превратили произведение искусства в сатиру на частности. Высшая воля совета Десяти завершила этот странный спектакль, достойный времен Аристофана. Правительство решило, что наказание бедного Гратарола послужит примером для молодых людей, увлекающихся английскими модами, и для других секретарей Сената, которые будут испытывать соблазн посещать кулисы и устраивать скандалы. Гоцци был всего лишь инструментом для такого публично организованного исправления нравов, но в глубине души он должен был посмеяться, видя себя так хорошо отомщенным. Его притворное отчаяние, вероятно, является не более чем способом развлечь читателя.
Произведения Карла Гоцци содержат некоторые замечательные пассажи по поводу идей конца восемнадцатого века. Таковы тонкие и впечатляющие наблюдения, содержащиеся в малых фантазиях, удивляющие и поражающие нас в связи с надвигающимися в Европе событиями. Слово «Свобода» пугает его, и он не осмеливается пытаться понять его смысл. Он относит его к философским фантазиям, предпочитая не вдумываться в его значение. В письме, написанном в 1780 году, он определяет новые идеи как «крики, издаваемые народами по поводу старых притеснений, на которые теперь нет ответа». Уже в пьесе «Зелёная птичка», поставленной в 1765 году, он разражался резкими эпиграммами против французской философии. Жан-Жак Руссо был одним из величайших умов этого века, которым он восхищался. Вольтер его пугал, он сравнивал его с машинами Архимеда, которые с высоты валов Сиракуз рушили римский лагерь. Между тем, в 1797 году, когда Гоцци отправил свои мемуары печатнику, продержав их в течение семнадцати лет под спудом, Франция стойко сопротивлялась целой Европе; 18 марта – дата битвы при Тальяменто и капитуляции крепости Градиска, которые отдали венецианские провинции в руки французской армии. Гоцци должен был чувствовать смущение за своё неверие, видя такие гигантские эффекты «философских фантазий». Он пишет г-же Сене: «Вы можете гордиться тем, что принадлежите к нации, которая не склоняется при любой опасности и готова скорее умереть, чем подчиниться насилию. Нет ничего более прекрасного, чем спастись, благодаря отчаянию. Зрелище, которому мы являемся свидетелями, должно наполнить вас чувством законной гордости, но я венецианец душой, и вы простите мои слёзы, если возвышение вашей родины влечет за собой унижение и разрушение моей». Действительно, несколько мгновений спустя, аристократия Венеции юридически утвердила своё собственное падение, своё отречение. Она самоликвидировалась после четырнадцати веков существования, не пытаясь спастись, запахиваясь плащом, как Цезарь, испустивший дух под ударом кинжала. Когда были введены в действие французские законы, патриции, лишенные своих привилегий, были вынуждены считаться со своими кредиторами, от чего они были до сего дня избавлены. Некоторые крупные дома перешли от роскоши к бедствию вследствие самого простого применения аксиомы справедливости: «Оплачивай свои долги». Это был случай для Карло Гоцци понять истинный смысл слова «равенство». Имеется на этот сюжет любопытное место в письме к мадам Сене, снабженном примечательной датой: Порденоне, 1-й год итальянской свободы: «Теперь я знаю, почему наш бедный Гаспаро постиг практическую философию намного лучше меня. Это вы, мадам, принесли ему из своей страны дозу здравого смысла и знания, которых вы не хотели сообщать другим. Мне не надо долго думать, чтобы понять, что громкое имя, вместо того, чтобы позволять безнаказанно творить зло, накладывает на некоторых людей требование поступать лучше, чем люди вульгарные; но не полагаете ли вы, что я достиг моего почтенного возраста, не представляя себе, как легко можно злоупотребить привилегиями? Вот так в один прекрасный день люди станут равны перед законом, и я буду удивлен, что могло быть иначе. Я всегда буду старым ребенком, и поскольку я не хочу спорить с моим прошлым, ни вступать в противоречие со своей совестью, из-за самолюбия или упрямства, я наблюдаю, слушаю и я умолкаю. Кое-что, что я мог бы сказать, содержит противоречия между моим разумом и моими чувствами. Я восхищаюсь с благоговением ужасными истинами, вооруженными мечом, которые спускаются с высоты Альп, но мое венецианское сердце обливается кровью и слезами, когда я вижу, как наша страна теряет даже свое название. Вы можете сказать, что я умаляю значение вещей и что я должен гордиться тем, принадлежу теперь к родине более обширной и сильной, но в моем возрасте нет уже этой гибкости и эластичности молодых людей. На берегу Скьявона есть скамейка, где я сижу охотнее, чем в других местах, я там себя хорошо чувствую. Вы бы не осмелились сказать мне, что я должен любить все остальные берега, так же, как этот выбранный мной уголок: почему же вы хотите, чтобы я раздвинул границы своего патриотизма? Пусть уж мои племянники должны будут проделать эту работу». После исчезновения комической компании Сакки Карло Гоцци написал только две пьесы для театра Св. Иоанна Златоуста; одной из этих пьес был балет «Дочь воздуха», имевший большой успех. В последние годы республики Венеции, Гоцци также опубликовал несколько стихотворений, и эти стихи «по случаю» обладают большей силой и блеском, чем произведения его юности, написаны с большей чистотой и тщательностью. После падения венецианского правительства, наш поэт обрек себя на молчание. На фоне великих событий, которые сотрясали Европу, он счёл эпоху фантастических творений навсегда для себя законченной. Он жил спокойно в провинции, иногда у своего брата Альморо, иногда у молодого Массимо, чьи дети очень его любили и звали в шутку дедом. Когда он чувствовал, что его одолевает склонность к одиночеству, он удалялся в свой дом в Санта-Кассиано или в провинцию Фриули. Он умер в дни империи и неблагодарные венецианцы настолько забыли Гоцци и его творения, что даже не знают точной даты смерти этого очаровательного поэта, который развлекал их в течение полувека. Карло Гоцци горько сожалел об упадке комедии дель-Арте и национального театра масок. Он испытал боль, видя свои пьесы полностью заброшенными, и пьесы Гольдони, вернувшимися в театр. Его друзья пытались скрыть от него эту революцию во вкусах публики, но он догадывался, что происходит, и говорил, улыбаясь: «Я всегда знал, что огромный багаж Гольдони когда-нибудь выплывет, как то старое тряпье, что выбрасывают из окон в каналы. Бывает такой мусор, что никак не желает оставаться на дне. Только большой прилив может заставить его исчезнуть».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
