Текст книги "Как быть любимой"

…Из опилок, которые сыпались из дивана, я готовила для них обед – они были из целлулоида, с плоскими намалеванными глазами, я кормила их с ложечки, одевала, рассказывала им фантастический вздор – супруги Целлулоиды, – из старой суконной накидки я сшила им зеленые пелерины, они меня любили, больше никто потом меня так не любил – пани Целлулоид и пан Целлулоид – если бы не они, я умерла бы от тоски и страха.

…Нет, я не сплю, не могу заснуть. Оторваться от земли – это пустяки, – вот от себя разрешите мне оторваться. О чем теперь думает наша тощая стюардесса? О посадке в Париже или о том, как она в первый раз спала с мужчиной.

В Париже я куплю эластичный пояс, черный, прозрачный, высшего качества. Только для собственного удовольствия. Буду вертеться в нем перед зеркалом – я должна вознаградить себя за те годы.

…Те годы. Тогда, в кафе, когда он спрашивал, решусь ли я к нему вернуться. Нет, кажется, я первая это сказала. Я спросила: «…как в те годы?» А он только повторил: «В те годы. Теперь я расплачиваюсь за них». Я не понимала его. Мы несколько лет не виделись – все-таки для нас это довольно большой срок. Я ждала восемь лет, а если добавить пять военных, то в сумме тринадцать. Тринадцать лет ожидания. Чего? Этих пяти дней? Этой последней ночи? Этого…

Я не могла понять, какой он теперь стал, какой ключ к нему подобрать. Я смотрела ему в глаза, буквально сверлила его взглядом и по-дурацки спрашивала, почему о нем так плохо говорят. Тут была какая-то неясность – на этом месте я всякий раз спотыкалась. Он молчал, а потом стал мне объяснять, что все то не окупилось. «То? – спросила я. – Какое то?» – «Те годы, когда ты меня прятала, – поморщился он, – понимаешь? Вероятно, я должен был пойти к ним, чтобы они меня расстреляли». Я крикнула со злостью: «Кому ты это говоришь? Мне? Ты не имеешь права! Я до сих пор каждую ночь просыпаюсь с воем, что за тобой пришли!»

Чего он от меня хочет, думала я, теперь, когда я наконец могу как-то существовать. Для чего он затащил меня в это заплеванное кафе, набитое валютчиками? Я закусила губу в раздражении оттого, что ничего не понимаю: «Что это значит, почему ты не можешь жить? Ведь все сложилось так, как ты хотел. Я-то тебе ведь не мешаю, правда?»

Он начал вилять, говорил тихо и путано, я ничего не могла понять. О какой-то женщине, с которой он порвал. Я не захотела слушать. Потом о войне: «Знаешь, мы оба – неизвестные солдаты этой войны, неплохо, а?» Он засмеялся и вдруг умолк. Посмотрел на меня. И тогда меня осенило: он хочет услышать мой прежний голос, голос тех лет. Я сидела, оцепенев от удивления и жалости, а может, и от разочарования. «Перестань пить, слышишь! Тебе надо покончить с этим».

Я смотрела без всякой нежности на это обрюзгшее, слишком уж «героическое» лицо с мягкой, изогнутой линией губ. Еще какой-нибудь месяц, и окажется, что он мне уже совсем неинтересен, наверное – почти наверное. Но немного погодя я заговорила моим прежним, шипящим – моим голосом военного времени: «Мы будем вместе. Ты будешь играть. Ты можешь играть все свои роли. Это неправда, будто война тебя доконала. Со мною ты снова станешь самим собой, – говорила я, подчеркивая каждое слово и чувствуя, как у меня зеленеют глаза, – только ты должен меня слушаться. Понимаешь?»

Он спросил, не думаю ли я, что уже слишком поздно, и тогда мне еще не пришло в голову, что я должна промолчать. «Идиот, для чего, для чего, по-твоему, слишком поздно? Или ты думаешь, что тебе придется со мной спать? Я не такая кретинка. – Я впилась в него магическим взглядом тех лет. – Ты перестанешь пить, слышишь? Я помещу тебя в санаторий. Слышишь? Ты исчезнешь на три месяца, только я буду знать куда. Бедный ты мой, я вижу, тобой нужно заняться, ты не умеешь жить один. Будь спокоен, я все тебе устрою. Все – слышишь? – кроме водки».

…И тут я просто обалдела: он сказал, что уже целый год не брал в рот ни капли. Вдруг он достал бумажник, вынул из него пачку писем – они рассыпались по столику. «Видишь? – он со злорадством смотрел мне в глаза. – Ну, взгляни, прочитай». Я взяла их и стала читать. Писали о нем и обо мне – о том, какой ценой гестапо сохранило ему жизнь. Я почувствовала усталость: письма, снова письма… «Видишь, – повторил он, – не верят. Не верят, что я мог спастись другим путем. Меня мало трогает, что о нас думают. Я показал тебе их потому, что ты должна знать, – даже в этом отношении игра не стоила свеч. Если бы я тогда не согласился, не поехал бы с тобой на извозчике, сегодня обо мне говорили бы, как о герое». Стиснув зубы, я прошипела: «Разорви, выкинь эту гадость!» Люди в кафе стали на нас поглядывать.

…Когда мы выходили, он приостановился и с усмешкой спросил, слышала ли я, знаю ли я, как объясняют смерть Петерса? Нет, я не слышала. «Его будто бы убили немцы, – улыбался он, – ведь, знаешь, выяснилось, – он по-прежнему улыбался, словно поразившись чему-то, – что Петерс был французским агентом». Он многозначительно смотрел на меня, а я, кажется, ответила, будто никогда не знаешь, что собой представляет человек на самом деле,¹ или что-то в этом духе, и что зря он ему тогда дал по физиономии. «Я всегда считала, что ты напрасно дал ему тогда по физиономии». Я выразилась дословно так, этой хамской выходкой я отплатила ему за все восемь лет. Ко мне вернулось прежнее ядовитое спокойствие, я снова вела свою игру. И два дня спустя, когда я развешивала вещи в его квартире, я никак не думала, что развязка будет такой.

Развязка! Кончилось только то, что я сама для себя сотворила и не хотела отдавать. Мне казалось, что нельзя отнимать у меня половины моей жизни, что я честно приобрела на нее право. Но с той минуты, как она сама собой отпала, появилось нечто иное. Фон – да, у меня возникло чувство, будто я становлюсь частью фона, – всего того, что до сих пор происходило у меня за спиной, в глубине, и к чему я раньше не присматривалась, в чем не участвовала. Очень интересно. Моя новая, расширенная жизнь второго плана оказалась более похожей на счастье, чем первая моя жизнь. Я могла сравнить себя со старым луком, которым давно уже не пользуются. Мне не нужно было ни натягиваться, ни выгибаться, напряжение ослабло. Да, да, я могла отдохнуть, стать как бы собственным фоном, отступить на шаг, посмотреть со стороны на свое истоптанное место – это очень важно. После его смерти…

Мы вернулись домой пьяные, мы пили пять ночей кряду, и это по моему настоянию – чтобы все видели нас вместе в ресторане, – и это я отворила окно, заявив, что в комнате душно, – не зажигай, сказал он, не то налетит мошкара. Я приготовила ванну – плеск воды заглушил все, я стояла голая, когда раздался крик со двора, вопль той женщины. Окно было широко открыто, я поскользнулась в темноте, но вокруг все окна были освещены. Почему он это сделал? Почему он хотел, чтобы я при этом была? Почему он отодвинул топчан от стены?

…После его смерти я начала играть эпизодические роли в «Театре Сказок» и поняла, что мне вовсе не плохо. Ф о казалось скверной, путаной и пустой пьесой, в которой я сыграла трагикомическую роль и теперь убралась за кулисы. Трех, четырех, пяти рюмок в день в то время мне было совершенно достаточно. Семья? любовь? мужчина? Все эти проблемы можно заменить другими, надо только иметь что-то внутри.

И фоногеничный голос, о, это обязательно!

Я спокойно шла, чтобы наговорить свою пленку. Это не удивляло меня, просто-напросто обратили внимание на мой тембр. Меня пригласили участвовать в конкурсе на голос пани Фелиции, потому что кто-то им сказал, будто у меня был этакий интересный голос с хрипотцой, когда я играла волшебницу в «Стране снов». И только в дирекции, когда мне сообщили о решении, только тогда, сидя на стуле, я впервые ощутила в себе ту выжженную пустыню, через которую я брела много лет. Пожалуйста, – могу быть пани Фелицией.

Я не бунтую, не обвиняю. У меня никогда не было оснований обвинять мир. Все, на что нас обрекают земля и воздух, огонь и люди, я считала чем-то естественным, нужно только умно с ними поторговаться относительно цены. И не допускать в себе безразличного отношения к тому, что неведомо.

Крыло самолета теперь похоже на сверкающий на солнце нож. На огромное лезвие, разрезающее мою жизнь на две неравные части. Сова была дочкой пекаря? Хотела бы я встретить режиссера, который объяснил бы мне, что, собственно, это значит, – мой тридцатый спектакль до сих пор еще не состоялся. Но разве мы твердо знаем, кто мы такие?

Человеку внезапно делают какое-то предложение, и после этого он совершенно меняется. Тогда мне предложили перевезти его – и вот результат: я в те годы. Следующий ангажемент был менее рискованным, у меня не было оснований отказываться. И вот я, пани Фелиция Конопка, лечу в Париж, чтобы встретиться со своей дочерью.

Но, по правде говоря, так ли это существенно? Мы знаем, кто мы такие, но не догадываемся, чем можем стать через год, и забываем, чем были раньше. Моя настоящая судьба заключена не в том, что со мной происходит, а в том, какой я стану, и я думаю, что это никогда не будет до конца выяснено, потому что невозможно прослушать все свои старые записи на пленку и решить, которая из них самая удачная.

Пожилой господин, который во время грозы обращался к стюардессе по-французски, пересел на свободное место рядом со мной.

– Vous permettez, madame?[11]11
  Вы разрешите, мадам? (франц.)


[Закрыть]

– S'il vous plait, monsieur. Naturellement.[12]12
  Пожалуйста, мосье. Конечно (франц.).


[Закрыть]

Бодрое, апоплексическое лицо с подстриженными усиками, лет под шестьдесят, похож на Томаша. Он смотрит на меня. Мне это нисколько не мешает.

Внизу под нами легкие, растрепанные облака. Белый пар над нагретой, переливающейся красками землей. Теперь мы летим ниже. Меняем курс – пейзаж развертывается под углом к крылу самолета.

Я сижу выпрямившись, улыбаюсь. Я еще раньше заметила, что поляки за моей спиной узнали меня, и теперь прислушиваются к нашему разговору.

– Oh, oui, Varsovie est une ville tres interes-sante.[13]13
  О да, Варшава очень интересный город (франц.).


[Закрыть]

Он, действительно, вполне мил, вид у него интеллигентный. Сигаретку? Разумеется, с пробковым мундштуком.

– Oui c'est vrai, la reconstruction de la capitale est miraculeuse.[14]14
  Да, это правда, восстановление столицы – это чудо (франц.).


[Закрыть]

Мы плывем: движемся сквозь большие светлые полосы рассеянного света. Сейчас я увижу под собой Париж. Не потеряла ли я сумку? Нет, вот она. Зеркальце? К счастью, не треснуло. Прикосновение пуховки, чуточку румян. Надо признать, что, несмотря на длительный полет, я выгляжу совсем неплохо. На всякий случай таблетка мильтауна. Номер «Пшекруя» торчит из кармана моего пальто. С аэродрома пошлю открытку Томашу. Дорогой, путешествие прошло чудесно… Он прочитает мои слова во время передачи через две недели. Пусть знают, что я о них помню.

Багажная квитанция – сумка – перчатки.

Все ли? Да, все.

Застегивать ремни? В порядке.

I960