Текст книги "Затворники"

Глава 7

После той ночи мы с Рейчел перестали брать свободные дни. Когда наступали выходные, мы находили причины оказаться в Клойстерсе, даже когда Патрика там не было. И хотя я думала, что магия прогулок под этими сводчатыми потолками, украшенными бесконечными резными нервюрами, а кое-где сусальным золотом, должна была со временем иссякнуть, этого не произошло. Красота опьяняла, и я задавалась вопросом, почувствовала бы я то же самое в Метрополитен-музее на Пятой авеню, где практиканты, приехавшие на лето, работали за стоящими в ряд компьютерными мониторами. Клойстерс перенес меня в мир пропитанного влагой камня и изобилия цветов, где произведения искусства, выполненные глянцевой энкаустической краской и эмалью, словно пылали жаром – такими яркими они были.

И по мере того как росло мое увлечение работой – каждая свободная минута была занята оккультизмом, каждая свободная минута была посвящена доказательству того, что я достойна риска, на который пошли Патрик и Рейчел, – я стала пропускать звонки из дома. Сначала мама присылала голосовые сообщения только для того, чтобы проверить. Проверить, всё ли у меня в порядке. Проверить, как проходит мое лето. Проверить, получила ли я бумаги, которые она прислала. Проверить мои планы на осень. А потом стала просто спрашивать. Просто спрашивать, есть ли у меня время перезвонить ей. Спрашивать, дома ли я. Просто спрашивать, получила ли я ее сообщения. В одном из сообщений я услышала, как она плачет, и словно увидела ее, стоящую на кухне в одежде отца, повсюду беспорядок и печаль. Я написала ей: мол, я жива и здорова, просто занята на работе.

И это было правдой – мы были очень заняты. Но не настолько, чтобы я не могла ей перезвонить, не могла узнать, как дела. Возможно, я с головой погрузилась в работу в музее, даже в саму жизнь города, лишь бы спрятаться от чувства вины за то, что меня не было с ней рядом, дабы вернуть ее к нормальной жизни. Как будто я могла убедить ее покинуть остров скорби, который она сама себе создала. Но здесь, в Нью-Йорке, мне было лучше, и становилось все труднее переключаться между моей новой реальностью и старым кошмаром. Я не хотела, чтобы мама, Вашингтон, яблоневые сады, окружавшие Уолла-Уолла, вывели меня из грез, в которые я погрузилась.

Я упивалась самим городом, отчаянно желая, в некотором роде, утонуть в нем. Чтобы звуки, люди и непрерывное движение затянули меня в свои приливы и отливы и навсегда унесли в море. Я никогда не чувствовала себя настолько живой, как тогда, когда меня носило по Нью-Йорку. Даже тот факт, что город под летним солнцем пах горячим мусором и металлическими выхлопами, привлекал меня. Одна мысль о том, что меня не будет здесь в сентябре и я не увижу, как изменится свет, проникающий сквозь листву кленов в парке Форт-Трайон – что это будет месяц без Рейчел, не такой яркий, не такой странный, – вселяла в меня ужас.

Рейчел, как оказалось, была замечательной сотрудницей, знакомой с большинством крупных ученых в той области, которой мы занимались, и контактная информация каждого из них хранилась в ее телефоне, как множество маленьких секретов. Когда нам нужно было назначить встречу в библиотеке Моргана или Колумбийском университете, Рейчел очаровывала библиотекарей своими обезоруживающими вопросами и неприкрытой лестью. Но она также была проницательна: у нее всегда имелась наготове нужная ссылка, заумная историческая справка. Она умела сделать так, что каждое открытие казалось жизненно важным, как будто именно оно могло раскрыть суть дела. Я чувствовала себя уже не ученым или исследователем, а детективом, который находится на расстоянии одной подсказки от триумфа, потому что именно это чувство возникало при совместной работе с Рейчел: вот-вот найдется произведение искусства или документ, который может изменить мою жизнь.

Но я начала замечать и более странные вещи – мелкие пакости и ложь, которые проскальзывали в речах и поведении Рейчел. Ей доставляло огромное удовольствие лгать Мойре, у которой была удручающая манера влезать во все дела в Клойстерсе. Если Мойра приходила искать Патрика, Рейчел заявляла, будто он только что ушел, даже если Патрик был в своем кабинете. Я видела, как она переставляла вещи Мойры на кухне, просто перекладывала их с одной полки на другую – этого было достаточно, чтобы человек начал сомневаться в себе и в своей памяти. Когда нас попросили обновить учебное пособие для преподавателей, дабы отразить изменения в представленных работах, Рейчел сделала в нем пометки буквально «от балды», заполнив его ложными сведениями, которые Мойра якобы пропустила. Однажды я пролистала его, стоя у стола Мойры, и вернулась, чтобы предупредить Рейчел.

– Это шутка, – уверила она.

– Ты должна пойти и сказать ей, – заявила я, беспокоясь, что Мойра воспримет эти сведения как истинные. Но Рейчел потребовалось несколько дней, чтобы внести исправления, и эта восхитительная неторопливость, похоже, доставила ей удовольствие. Я подумала, что она могла бы и вовсе не сообщить Мойре, если б я не заметила.

Потом был день, когда пропали все керамические плитки с названиями растений в клуатре Три. Лео явился на собрание персонала, чтобы решить этот вопрос. «К сожалению, это, скорее всего, сделал кто-то из посетителей, может быть, ребенок», – предположил Патрик. Но Лео все не унимался, поднимая эту тему до тех пор, пока таблички не нашли однажды брошенными в фонтан в центре клуатра Три и разбитыми на осколки. Кроме меня и, возможно, Лео, никто больше не стал задумываться об этом случае. Хотя Лео почти наверняка о нем думал.

Эти мелочи казались игрой. Игрой, пронизанной темным весельем, которое казалось естественным на фоне погребальных скульптур и мумифицированных костей святых, заполнявших галереи. И конечно, я никак не могла бы с уверенностью сказать, игра это или нет. Рейчел, я думаю, это нравилось.

Но, как я заметила, с Патриком она никогда не играла. С ним она всегда была честна, особенно во время наших еженедельных встреч, когда мы сидели в его кабинете и анализировали наш прогресс. Мы были, как однажды сказал Патрик, его глазами и ушами в архиве. В наши обязанности входило видеть и слышать все, особенно то, что могло быть упущено за столетия.

Это означало читать и перечитывать знакомые нам материалы, создавать списки оккультных и гадательных практик, которые мы находили, и искать другие мелкие зацепки, какими бы нудными и непрочными они ни были. Каждую неделю Патрик просматривал нашу работу и отправлял нас за новой порцией материала, за новым ворохом писем, дневников или рукописей, в которых, как он подозревал – хотя никогда не мог сказать наверняка, – могло обнаружиться нечто важное, что-то, что он мог бы использовать.

Меня удивило, что после гадания на Таро все мы сделали вид, будто ничего не произошло. Как будто мы не стояли на коленях вокруг низкого столика, пытаясь серьезно отнестись к этому гаданию. Как будто я не начала в своей повседневной жизни искать те изменения, которые предсказывали карты – водные просторы карты Защиты, силу льва. И все это время мы с Рейчел изнемогали под нагрузкой, хотя Патрик этого не замечал. Каждую неделю мы просматривали тысячи страниц текста, переводили с нуля или переключались между тремя или четырьмя языками в день, часто задерживаясь до позднего вечера.

Возможно, поэтому, спустя почти две недели после гадания на Таро, я удивилась, когда Рейчел отклонила предложение Патрика остаться в тот вечер допоздна: он сделал это предложение в тот момент, когда мы уже собирали вещи.

– Хорошо, – произнес Патрик в ответ на ее отказ. Костяшки его пальцев побелели, когда он ухватился за край двери в свой кабинет. – А в эти выходные?

Я смотрела то на него, то на Рейчел и чувствовала, что вторгаюсь во что-то очень интимное, хотя сами слова были ничем не примечательны.

– Не знаю, – ответила она. – Возможно, мы будем работать. Возможно, я поеду на Лонг-Лейк. Я еще не решила. Но вряд ли я буду здесь.

– Ну, мы можем поговорить об этом…

– Энн, – обратилась ко мне Рейчел, – не могла бы ты оставить нас на минутку? Встретимся в вестибюле.

Когда я закрывала за собой дверь, они все еще сидели каждый в своем углу, не разговаривая, и я подумала, каково это – лавировать между властью, похотью и работой, причем одновременно.

После ужина в доме Патрика я стала внимательно изучать любое взаимодействие между Рейчел и Патриком – как она позволяет себе задержать ладонь на его руке или спине, как он следит за ней взглядом даже в переполненных галереях. Но я всегда хорошо разбиралась в языках, и со временем я начала переводить их бессловесные разговоры в диалоги желания, сложный синтаксис преследования и захвата.

По пути в вестибюль я шла через сады, проводя рукой по крупным белым цветам тысячелистника и ощущая мягкий аромат мяты. Запах нагретых солнцем камней приятно отличался от запаха пыльных томов, которые мы доставали со стеллажей. Я на минуту закрыла глаза, а открыв их, увидела на другом конце сада Лео, стоящего на коленях в грязи и изучающего мое лицо.

– Готова? – спросила Рейчел, подойдя ко мне сзади. – Я хочу тебе кое-что показать.

– Если тебе нужно остаться…

– Нет. Иногда Патрик забывает, что Клойстерс – это еще не вся моя жизнь. Даже если для него это – вся жизнь.

Я кивнула, в последний раз позволив себе прикоснуться к цветам.

* * *

Мы шли по извилистым дорожкам парка Форт-Трайон, мимо бегунов и пожилых пар на скамейках, мимо малышей, валяющихся на траве, и детей, играющих в прятки в густом кустарнике. Словно одноклассницы после уроков, мы прижимали к груди книги и шагали рядом друг с другом. Наши шаги были ровными, уверенными, синхронными. Я осознала, что мы против всего мира. Мы негласно заключили это соглашение во время наших встреч с Патриком.

Если б мы были в Метрополитене, возможно, пошли бы в небольшой шикарный бар с французским названием и элитной клиентурой. Но здесь, в северной части города, Рейчел привела меня на Дикман-стрит, и мы прошли через два исписанных граффити бетонных подземных перехода, пока не оказались на берегу Гудзона, где рядом с общественной лодочной станцией и яхтенным причалом расположился бар. Столики были пластиковыми, а белые зонтики обеспечивали тень горстке людей, наслаждавшихся своими напитками; лица посетителей разрумянились от солнца и ветра. Здесь не было ни вывески, ни хостесс, ни официального меню; это было просто место, где можно сделать заказ, присесть и подождать. Меня восхищало, что такие места могут существовать на Манхэттене, где, как мне казалось раньше, все дешевое и красивое уже давно переделано в модное и дорогое.

Рейчел заказала нам напитки, и я наблюдала, как она облокотилась на барную стойку, чтобы поболтать с барменом; казалось, тот не возражал против ее вторжения в свое личное пространство и то и дело зависал рядом с ней. В перерывах между болтовней Рейчел с барменом мужчина, сидевший на табурете рядом с ней, неизменно пытался привлечь ее внимание. Когда она рассмеялась и откинула голову назад – я не успела понять, чьи слова ее так рассмешили, – я снова отметила, как изящно вздрагивает ее тело, сплошная мягкость и изгибы, никаких острых углов, в отличие от моего телосложения. Вернувшись, Рейчел поставила на столик две кружки светлого пива. Я чувствовала, как послеполуденное солнце покрывает загаром мои руки, припекая их с такой силой, что это напомнило мне о моем детстве в Вашингтоне. Но крик чаек и постоянное движение судов на реке были для меня чем-то совершенно непривычным.

– Что ты думаешь о Лео? – наконец спросила Рейчел, сделав глоток; пена оседала на ее губах.

– О садовнике?

– М-м-м, – произнесла она, – да, о садовнике.

– Я его не знаю.

– Я не спрашивала, знаешь ли ты его. Я спросила, что ты о нем думаешь. – Рейчел сделала паузу и дополнила свой вопрос: – Если ты вообще думаешь о нем.

– Я думаю о нем, – подтвердила я, пытаясь скрыть румянец, который залил мои щеки, когда я вспомнила, как он прикасался ко мне в тот день в саду, с какой странной серьезностью он смотрел на меня, даже то, как его рука опиралась об арку поверх головы Рейчел.

– Кажется, он тоже думает о тебе, – заметила она, глядя на реку.

– Я здесь не ради него.

Хотя мне хотелось верить, что они говорили обо мне. Что в тот день, когда я увидела их в саду, темой разговора была я, и ничто другое.

– Что ж, значит, оно и к лучшему, верно?

На Гудзоне парусники ловили попутный ветер своими миниатюрными треугольными парусами, легкий бриз трепал их белые полотнища, с берега доносилось слабое поскрипывание.

– Я здесь только на лето, – напомнила я.

– Мне тоже так казалось, – отозвалась Рейчел, глядя на меня поверх своих солнцезащитных очков. – Но в этом месте есть что-то такое… – Она жестом указала на Гудзон. – Знаешь, именно Лео показал мне этот бар. Иначе я бы никогда его не нашла. Он знает много подобных укромных уголков в Нью-Йорке.

Я ощутила всплеск ревности, подумав о том, как Лео и Рейчел сидели здесь, может быть, даже за одним столиком. Но не могла сказать, кого и к кому я ревную.

– Так ты давно его знаешь? – спросила я.

Рейчел пожала плечами и сменила тему разговора, как она обычно это делала – окончательно и бесповоротно.

– Не хочешь поплавать под парусом?

Я не успела ответить, как она добавила:

– Пойдем. – И одним глотком осушила свою почти полную кружку. – Давай.

Рейчел потащила меня к пристани, где у стапелей были пришвартованы разноцветными канатами парусники – калейдоскоп звонких корпусов и бортовых отбойников. Ее ладонь крепко сжимала мою руку. Я не могла не заметить, что всякий раз, когда я задавала Рейчел личные вопросы, она меняла тему разговора или даже обстановку. И все же было ясно: она хочет, чтобы я знала кое-что о ее жизни до меня. Я была уверена, что когда-нибудь мы к этому придем, и поэтому ковыляла за ней, с радостью позволяя событиям развиваться так, как им было суждено.

– Я не умею ходить под парусом, – сказала я.

– А я умею.

Я посмотрела на тонкое хлопковое платье, которое я надела на работу, на мягкие кожаные туфли, полученные недавно от Рейчел, и на моряков на причале – все они были в рубашках с длинными рукавами и шортах, в добротной обуви. Но Рейчел не смотрела назад. Она рысью неслась по причалу, пока мы не наткнулись на лодку, привязанную в самом конце. Потом Рейчел начала ловко распутывать канаты; ее длинные пальцы работали словно по наитию, сматывая веревки, забрасывая их в лодку и придерживая ее за борт, чтобы я могла спрыгнуть.

– Поторопись, – сказала Рейчел, и я заметила, как она оглянулась через плечо. Лодка была маленькой и неустойчивой, и мне потребовались все силы, чтобы заставить себя ухватиться за низкое ограждение по краю корпуса. Лодка была настолько мала, что я боялась, как бы не соскользнуть в Гудзон. Рейчел уперлась всем телом в край причала и с удивительной силой оттолкнула лодку прочь, прежде чем развернуть нос судна по течению. Когда она подняла основной парус, уверенно потянула за шкот и закрепила его, ветер подхватил нас и понес вперед. Я наконец оглянулась на причал, где мужчина, сидевший в баре, прикрывал глаза от солнца и что-то кричал. Но звук затерялся в шелесте парусины. Я повернулась и посмотрела на открытое водное пространство, на моих губах играла улыбка.

Глава 8

Коробка, присланная матерью, ждала меня на кухне моей квартиры почти две недели. Она была огромной, и я передвигала ее туда-сюда, используя как табурет, журнальный столик, дверной упор, желая как можно дольше оставить свое прошлое взаперти. Я не была уверена, готова ли к тому, что часть Уолла-Уолла окажется в Нью-Йорке; я беспокоилась, что это может сократить разрыв, который я с таким трудом создавала. Но я устала спотыкаться о коробку, видеть почерк моей матери на наружной стороне, понимать, что коробка занимает в моей маленькой студии куда больше места, чем я готова была уступить. Поэтому при помощи ключей я резко содрала скотч, прервавшись лишь на то, чтобы добавить сливок в кофе и заклинить книгой входную дверь в отчаянной попытке проветрить квартирку.

Письма в коробке не было. Ее содержимое также не было организовано каким-либо разумным образом. Все выглядело так, как будто (и я была уверена в этом) моя мать просто брала бумаги и бросала их в коробку, изредка останавливаясь, чтобы прижать стопку поплотнее, а затем снова заполнить освободившееся место. Там были кусочки порванного материала и скомканные листы. В самом низу маячила тетрадь, согнутая посередине.

На мгновение я подумала о том, чтобы выбросить все это – отнести к мусорному контейнеру за зданием и просто выкинуть. Закрыть главу. Но, увидев почерк моего отца – мелкие каракули, в которых все согласные одинаково резко вздымались вверх, – я обнаружила, что вытаскиваю бумаги из коробки и благоговейно складываю их на полу. Я разделяла их на стопки – переводы, словарные и этимологические списки.

В коробке обнаружились еще две тетради, и во всем этом не было ни единого признака логики, порядка, системы. Я задалась вопросом, где моя мать нашла все это, и тут меня осенило: она, вероятно, хранила записи моего отца по всему дому. А я не знала о них, потому что после его смерти проводила дома очень мало времени. В последний год учебы в Уитман-колледже я старалась приходить домой только на ночь – время, когда я могла закрыть глаза на реальность, с которой в противном случае мне пришлось бы иметь дело.

Когда бумаги были извлечены, я начала перебирать их, пытаясь найти схожие хотя бы по какому-то критерию. Здесь были переводы, сделанные моим отцом, и их оригинальные тексты. В одних случаях это были ксерокопии книг, в других – переписанные от руки отрывки из старинных манускриптов. Как уборщик, мой отец был обязан обходить по вечерам кабинеты в кампусе и опустошать мусорные баки. В зданиях гуманитарных и языковых факультетов он всегда высматривал отрывки, которые мог принести домой и перевести.

Часто он возвращался домой поздно, поскольку слишком долго копался в бумажных отходах профессоров, которые, не задумываясь, выбрасывали материалы, уже вошедшие в их исследования. Но для моего отца эти выброшенные страницы были учебниками.

С их помощью училась и я. Мы садились за отрывочные фрагменты статей, книг или писем и составляли переводы. Я всегда считала, что благодаря этим обрывкам мы – то есть я – овладели высоким искусством перевода, потому что в них не было контекста, не было подсказок. Часто все, над чем нам доводилось работать, было выкинутым листом текста. Несколько абзацев из немецкой академической статьи о Гете, письмо Бальзака, расшифрованные страницы Пармской рукописи пятого века. Этот мусор был нашей радостью. Маленьким проектом, которым мы могли заняться в свободное время, всего лишь страница или две, прежде чем отец уходил убирать кабинеты, а я отправлялась на смену в кафе.

Это и были те бумаги, которые прислала мне мама. То, над чем мы часто работали вместе. Они должны были быть сувенирами, заветными вещицами, не представляющими ценности ни для кого, кроме меня и отца. Но сейчас, просматривая их, я чувствовала знакомое помутнение на периферии зрения, головокружение, которое усиливалось по мере того, как я прислушивалась к нему. Это была паника. Нервный срыв. То, что одолело меня в день отцовских поминок, то, с чем я боролась, чего боялась с тех пор. Какое-то тягучее, глубинное головокружение, захлестнувшее и сломившее меня. И в самые тяжелые дни этой болезни я не могла отличить реальность от кошмаров.

Я оставила страницы на полу и подошла к окну, позволив звукам улицы, долетающим снизу, заполнить мою душу и удержать меня в этом мире. Я дышала так, как советовал мне школьный психотерапевт во время нашей единственной встречи после инцидента: вдыхая через нос на счет пять, пока головокружение не пройдет. И в тот день оно прошло. Оно прошло через несколько минут и после стакана воды. Но в день поминок по моему отцу головокружение лишь стало сильнее. Я почти чувствовала запах того дня на страницах, лежащих передо мной – смесь запаха замороженных полуфабрикатов и цинний, густая и кислая.

Я держала себя в руках во время поминок – лишь границы моего зрения то приближались, то удалялись, лишь дыхание перехватывало в груди, – пока мама не встала, чтобы сказать речь. Мы находились на нашем заднем дворе, который на самом деле представлял собой поросший травой квадрат, огражденный четырьмя стенами, и на этом квадрате собрались друзья, семья и сотрудники колледжа. Двор был полон народа, и моя мать взобралась на табурет, чтобы поблагодарить всех. Когда она заговорила, всхлипывая, я больше не могла выносить тесноты в груди, не могла игнорировать то, что меня вот-вот стошнит. Я чувствовала, что теряю сознание от головокружения, поэтому повернулась и пошла обратно в дом так быстро, как только могла… и прошла прямо через стеклянную дверь. Даже не заметила наклейку с черным дроздом, которую мой отец налепил на стекло, когда я была еще ребенком.

В основном я помню кровь. Но мама помнит крики. И хотя со мной об этом никогда не говорили, я думаю, что большинство присутствующих тоже помнят это – мое окровавленное тело, мои легкие, выталкивающие воздух, пока в них не осталось ничего, что можно было бы отдать; все исчезло. Мне нужно было наложить швы. Почти тридцать из них пришлись на самые разные участки моего тела: они были на руках и щеках, на животе и руках. Чуть выше линии роста волос, возле уха, остался шрам – он зарос твердым келоидом, и иногда я бездумно разминала его пальцами, пока не спохватывалась. Меня продержали в больнице семьдесят два часа, когда выяснили, что я с трудом отличаю реальные события недавнего прошлого – смерть отца, мои травмы – от мира, каким он мне представлялся: темным, фальшивым и призрачным. По крайней мере, так мне говорили. Но это также было причиной, по которой я не могла больше оставаться дома. Моя мать была не единственной, кто сломался. Она была не единственной, кто перестал понимать, где лежит путь к спасению. По крайней мере, я знала, где выход из этой ловушки…

Я сделала вдох и продолжила перебирать бумаги, пока кое-что не привлекло мое внимание. Почерк я узнала, но не могла вспомнить, чей он. Не моего отца, а чей-то еще. Я сосредоточилась на петельчатых буквах, силясь прочитать текст. Он был написан на феррарском диалекте итальянского языка, и, прочитав транскрипцию, я поняла, кому принадлежал этот почерк и почему он показался мне знакомым: это была рука моего научного руководителя, Ричарда Линграфа. В эпоху оцифровки на телефон этот человек все еще копировал архивные материалы вручную. Насколько я знала, у него даже не было мобильного телефона. Мой отец, вероятно, однажды вечером выудил эти страницы из мусорной корзины Линграфа, но так и не решился поделиться ими со мной.

Я медленно работала с документом. Несколько слов я не смогла разобрать из-за склонности Линграфа к торопливому нанизыванию слов друг на друга, но остальное начало проясняться. Это была опись домашнего имущества накануне чьей-то смерти. Очевидно, тот, кому принадлежало это хозяйство, был весьма состоятельным: золотые монеты, книги, охотничьи псы, фарфор и фрески. Кроме того, я заметила, что там были упомянуты carte da trionfi. Карты Таро. Я взяла страницу и перевернула ее, но на обороте ничего не было. Линграф бросил расшифровку на середине. Я отложила страницу в сторону и продолжила просматривать остальные бумаги, ища не отцовские, а линграфовские записи. Отыскала еще полдюжины листов, некоторые из них отец уже перевел; их я отложила в сторону.

За четыре года моего обучения в Уитман-колледже Линграф пару раз шутил, что я стала его единственной студенткой. Только это была не совсем шутка, а, в сущности, правда. Линграф был переведен на работу в Уитман-колледж в девяностые годы из Принстона. Я всегда считала его якорем для кафедры, сотрудником, обеспечивавшим стабильную, долгосрочную работу, в которой так отчаянно нуждался гуманитарный колледж среди пшеничных полей восточного Вашингтона. Но после своих прежних публикаций Линграф почти не преподавал в Уитман-колледже и не занимался исследованиями. А даже если и занимался, никогда не делился со мной этой информацией. В основном он наслаждался видом из окна своего кабинета и высказывал неопределенные предположения о том, куда я могу направить свою работу о дворце Скифанойя. Оглядываясь назад, я осознала, что Линграф действительно любил странности этой работы – ему нравилось размышлять над иконографией, обсуждать символизм, восторгаться тайными обществами. Я почти не задумывалась о его одержимости всем этим, потому что нас всех слишком занимали свои проблемы. В конце концов, в этом и заключался смысл научной работы.

Я с удивлением обнаружила, что на страницах, которые перевел мой отец, подробно рассказывалось об игральных картах и Таро. В тексте говорилось о человеке из Венеции, пол которого остался невыясненным и который, насколько известно, использовал карты для предсказания будущего. В документах также упоминалось о работе хорошо знакомого мне человека – Пеллегрино Присциани, астролога семьи д’Эсте, и о созданных им изображениях. Линграф никогда не говорил мне об этом, хотя связь с моим собственным исследованием была очевидна – Присциани также спроектировал астрологический банкетный зал во дворце Скифанойя. Если б мой отец был жив, я уверена, он поделился бы со мной этой информацией, но у меня никогда не было возможности поговорить с ним о семье д’Эсте или их дворцах удовольствий.

Однако, кроме этих подробностей, на страницах почти ничего не было. Там содержались некоторые доказательства того, что Таро было в ходу при дворе д’Эсте, о чем мы уже знали и что в любом случае можно было с полным основанием предположить. Но когда я обратилась к последней странице рукописных заметок Линграфа, то не смогла разобрать слова. Они были написаны на языке, который, похоже, должен был быть феррарским или даже неаполитанским диалектом, но все суффиксы были инвертированы и выглядели как приставки.

Это было, как я поняла, что-то вроде шифра: аккуратно измененная последовательность букв, которую я не могла расшифровать. Код, который мой отец не пытался перевести.

Я проверила несколько вариантов, чтобы понять, смогу ли я составить предложение – так отец учил поступать, когда под рукой не было словаря. Это был способ опереться на латынь, которую я так хорошо знала, – но ничего не получалось. Я отложила страницу и попыталась найти примечание или хотя бы пару слов от моего отца или Линграфа, чтобы определить, откуда взялись эти записи – из архива, из частной коллекции, откуда угодно. На одной из ксерокопий, сделанных Линграфом вопреки его обыкновению, обнаружился лишь край водяного знака – половина вытянутого орлиного крыла, острый кусочек клюва.

Не зная, из какого архива или библиотеки поступили эти записи, я мало что могла сделать. Конечно, я могла гадать о местонахождении первоисточника, могла попробовать уточнить тексты отцовских переводов – хотя они и так выглядели очень четкими, – но в мире были сотни префектур, архивов, библиотек и личных коллекций. Вариантов – с избытком.

Вокруг меня по полу были разбросаны бумаги – отголоски прошлого, которые звали меня обратно, и мне вдруг показалось, что их слишком много, что они устилают не только мой пол, но и всю мою жизнь. Мне нужно было покинуть эти четыре стены, как я покинула свою комнату в родном доме. Я поспешно схватила сумку и выскочила на улицу, направившись на юг и наконец-то обретя способность дышать.

* * *

У меня не было на уме никакой определенной цели, но вскоре стало понятно, что я иду в направлении Центрального парка, по обширным кварталам Верхнего Вест-Сайда, где довоенные кирпичные здания закрывали вид на реку и порой даже на солнце. С каждым кварталом район менялся – едва уловимо, но заметно, становясь все более зеленым, богатым, многолюдным. Мне хотелось выкинуть из головы все эти бумаги, погулять достаточно долго, чтобы я могла вернуться и выбросить их. Меня тревожило, что Линграф никогда не говорил со мной об этом аспекте своего исследования. Мы проводили целые дни в его кабинете, заваленном бумагами и рукописными лекциями, и он ни разу не намекнул, что Таро – это тема, которая может его заинтересовать. Если Патрик по прочтении письма Линграфа понадеялся, что я смогу поделиться с ним какими-то результатами исследований, то я, как ни печально, должна была его разочаровать. Если б не стремление моего отца копаться в выброшенных документах, я могла бы никогда не узнать, что Уитман-колледж протянул для меня ниточку к Клойстерсу.

Я остановилась выпить кофе возле богатого торгового ряда в нескольких кварталах от парка и несколько минут сидела на открытом воздухе, наблюдая за потоком людей, которые сновали туда-сюда, неся в руках корзины, полные фруктов, овощей и разнообразной бакалеи. Когда я спросила, откуда они идут, женщина, у которой я купила кофе, сказала:

– Сегодня здесь экологическая ярмарка.

Экологическая ярмарка – место, где я смогу купить букет цветов, чтобы сделать хоть что-то для улучшения обстановки в моей студии.

Со стаканчиком кофе в руках я побрела вдоль ряда прилавков, установленных на Семьдесят девятой улице, и с удивлением обнаружила изобилие товаров, лежавших в корзинах и на столиках. Здесь продавали мед и бальзамы для губ, фасоль, даже небольшой букет садовых лютиков, который я и купила, и пакетики лаванды, которые мне хотелось бы приобрести. В рассматривании прилавков было что-то такое, что мне было в равной степени по душе и неприятно. Было радостно находиться в обществе людей, разглядывать красивые вещи, но осознание того, что ты не можешь позволить себе ничего, кроме пучка стеблей, было тягостным, гнетущим.

Ближе к концу ряда люди толпились вокруг небольшого раскладного столика, над которым не было солнцезащитного тента, как над другими стойками. Он был практически голым, без экстравагантной выкладки, как у других продавцов. И тогда я услышала его раньше, чем увидела.

– Энн? – произнес Лео, обойдя стол спереди и взяв меня за запястье. – Что ты здесь делаешь?

– Просто гуляю.

Я была так взволнована его появлением, что даже не заметила, как Лео провел меня на свою сторону стола и указал мне на стул.

– Сядь сюда, – предложил он, принимая наличные у женщины, одетой в шикарное строгое платье. Она сунула то, что он ей передал, в кожаную сумку и ушла.

Я наблюдала, как Лео совершил еще несколько сделок, иногда продавая товары со стола, иногда доставая их из корзины под ним, пока наконец не наступил перерыв в торговле и он не встретился со мной взглядом.