Текст книги "Краткая история смерти"

7
Патриарх

Ветер и дождь прекратились одновременно; тишина не давала ему уснуть почти всю ночь, а утром он открыл обе балконные двери, выбрал плакат на сегодня, прогнал стайку лори и посмотрел, как птицы, похожие на кусочки пенопласта, приземляются на скамейки и на грязный тротуар. Их серо-синие хвосты подергивались в утренней желтизне; хотя птицы были демонами, свет падал красиво. Он взял плакат и зашагал с ним в город. Придя на людное место, он закричал:

– Вы, братья мои! Вы, сестры мои! Слушайте – и услышите, ищите – и обрящете!

Хотя большинство проходило мимо, а некоторые даже смеялись и сквернословили, всегда находилось несколько человек, которые останавливались послушать.

– Вы действительно в это верите? – спрашивали они. – А что нужно искать? И что здесь сказано?

Сегодняшний плакат гласил: «Если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того?» – и значил то же, что и все остальные: Иисус возвращается, поэтому нужно приготовиться.

– От Иоанна, глава двадцать первая, стих двадцать второй, – объяснил он. – Господь обращается к ученикам. Обычно считают, что речь идет о Вечном жиде, но прочитайте внимательно – и вы поймете, что это не так. «Он», который здесь упомянут, – апостол Иоанн. «Пребыть» означает «ждать», то есть жить. Таким образом, стих означает: «Если Я, Иисус, хочу, чтобы он, апостол Иоанн, жил, пока Я не приду, что вам до того, Мои ученики?» То есть ученики Иисуса. Я не Иисус. Понятно?

Вопрос был сложный, и он объяснял во второй раз и в третий, если видел замешательство на лицах, а иногда и в четвертый, если начинали подходить другие. Обычно, закончив, он обнаруживал, что все разбрелись, предпочтя пение птиц гласу истины.

И тогда он погружался в толпу, начинал все сначала и ждал, пока вокруг соберутся слушатели.

Люди созданы по образу и подобию Божьему, а следовательно, находятся под действием Его благодати, даже те, кто не знает Бога или отстранился от Него. Проповедник был вынужден напоминать себе об этом, когда его не слушали, осмеивали или передразнивали – или, как несколько раз случалось в мире живых, арестовывали, надевали наручники и отбирали плакат. Иногда, ощутив присутствие Духа Святого, – в подобные минуты в нем переворачивалось что-то мягкое, похожее на тюк с тряпьем, – он чувствовал такое пресыщение, что забывал поесть, и к концу дня ноги подгибались, против его воли поддаваясь голоду. Тогда некий почтальон, добрый человек по имени Джозеф, приносил ему хот-дог или пиццу и ждал рядом, пока не убеждался, что проповедник может стоять, не рискуя упасть в обморок. Сегодня, впрочем, он набил карманы хлебными палочками, прежде чем выйти из дому. Он ел, сидя на железной скамейке, неподалеку от монумента, и смотрел на тени птиц, сталкивавшиеся с тенями облаков.

Вечером он заметил двух мужчин – точнее, парней, не старше двадцати, – которые держались за руки и целовались, стоя под навесом заброшенного скобяного склада. Один держал другого за волосы, а тот корчился, запустив руку в джинсы; когда первый шепнул что-то на ухо второму, оба рассмеялись. Проповедник торопливо зашел под навес и заговорил о мосте Христовом и об Избранных, но парни возмутились и не стали слушать.

– Отвали, – сказал один, а второй огрызнулся: – Убери руки, старый педик.

Они стали бить кулаками и ладонями по плакату, тот качнулся назад и ударил проповедника в челюсть.

Когда он открыл глаза, то понял, что лежит на тротуаре, а парни исчезли. Между щекой и десной было что-то твердое. Зуб. Он извлек его языком и выплюнул – темно-красный, похожий на вишневую косточку. По пути домой проповедник зарыл свой зуб на церковном дворе и отметил место двумя скрещенными хлебными палочками. Когда он вновь умрет и будет призван, то восстанет во плоти целиком.

И был день первый.

Следующий плакат гласил: «Кайся, пока есть время», внизу стояла подпись: «Искренне ваш» – и имя. Профессор Колман Кинзлер. Он присвоил себе ученую степень в тот день, когда дочитал Библию, в возрасте тридцати трех лет, потому что знал, что в глазах Господа он ничуть не хуже профессора, хотя никогда не учился в колледже. Библия была той самой, которую ему подарили в детстве, – карманное издание с серебристым обрезом, тонкой белой бумагой и синим кожаным переплетом, который заворачивался и застегивался спереди. Он повсюду носил ее с собой, пока однажды не встретил женщину, которая никогда не читала Библию, – индуску в платье цвета кирпича и жженого кофе. Колман Кинзлер спросил: «Если я отдам тебе эту книгу, будешь ты изучать ее и почитать священной?» Она пообещала, поэтому он подарил ей Библию, хотя и не без внутренней боли.

Но он не сомневался, что поступил так, как хотел Господь. Библий в мире хватало – они стояли на полке в каждом магазине, в каждом номере любого отеля по всей стране, – и Кинзлер знал, что всегда может приобрести новую. А что касается индуски, то, вероятно, они никогда больше не встретятся. Вдруг это ее единственный шанс услышать слово Божье.

Впоследствии он часто думал об индуске и о подаренной Библии, но действительно никогда больше их не видел.

Он вспоминал об этом, когда нес плакат по улице. Небо было обложено бесформенными серыми облаками, рекламные перетяжки и светофоры безжизненно висели в неподвижном воздухе. Два лори спрыгнули с припаркованной машины прямо под ноги Кинзлеру, пронырнув между лодыжек, в явной надежде, что он споткнется, но все-таки он не потерял равновесия и не выронил плакат. Он закричал на птиц, замахал руками, затопал тяжелыми ботинками. Они улетели и приземлились в конце улицы.

Возле ресторана «Бристоу», как всегда по утрам, стоял газетчик со своей подружкой – они раздавали свежий выпуск «Симсова листка». «Новые подтверждения теории Лори» – гласил заголовок; когда газетчик протянул Кинзлеру экземпляр, тот сложил его вчетверо и сунул в карман. Девушка заметила у него на подбородке пластырь и спросила:

– Господи, что с вами случилось?

Она невольно коснулась собственного лица.

– Да, – ответил Кинзлер. – Господи. Я пострадал во имя Его.

Он рассказал про выбитый зуб, про сломанный плакат, про парней, которые оставили его лежать на улице. Дослушав, девушка сказала: «Ох, бедный» – и дала ему второй экземпляр газеты, который он тоже свернул вчетверо и спрятал в карман пиджака.

– И богатые станут бедными, а бедные богатыми, – произнес Кинзлер, после чего оставил газетчика и девушку стоять возле ресторана, а сам пошел дальше через город.

На Эйч-стрит он остановился поболтать с портье и заодно спросил, известно ли ему слово Божье. На лице портье появилась тонкая улыбка, он вытащил из-под рубашки крестик и покачал его на цепочке.

– Благослови вас Бог, – сказал Кинзлер, и портье пожелал того же. Маленький серебряный крестик медленно повернулся в воздухе, остановился и начал вращаться в другую сторону, отражая свет, падавший от ближайшей вывески, и словно подмигивая Кинзлеру.

Он взвалил плакат на плечо и пошел дальше. Он забыл прихватить с собой хлебные палочки, но не зашел перекусить, хотя и был голоден. Из мебельного магазина его вытолкали двое охранников, но зато он собрал небольшую толпу, когда вскарабкался на фонтан на торговой площади. Впрочем, люди разбрелись, и двадцать минут он проповедовал, обращаясь к женщине, которая слушала с безупречным вниманием, а потом Кинзлер спросил, как ее зовут, и она ответила взволнованной итальянской тирадой. Хотя небо продолжало громыхать, дождя не было – а если он и шел, то не достигал земли. Иногда на раскаты грома откликалось бурчание в животе, и в ответ снова слышался гром, и Кинзлер готов был поверить, что они разговаривают.

Неподалеку от дома он миновал ларек, где раздавали футболки с надписью «Бог есть любовь». Целые стопки футболок, красные, белые и черные. Фраза мелькала перед глазами, провоцируя на диалог. Отчасти Кинзлер верил, что Бог действительно есть любовь, что уравнение действительно настолько простое. Но с другой стороны, он считал, что любовь – слишком малая сила. Слишком малая для Бога и для того, что нужно от Него людям.

Половина души Кинзлера говорила, что любовь Божья подобна солнцу и воде – она укрепляет нас, переполняет, украшает. Отвергнув эту любовь, отвернувшись от нее, мы вянем и перестаем радоваться творению.

«Глупости!» – утверждала вторая половина души. Человека питает не любовь, а надежда на Бога. Какой бы она ни была. Любовь и надежда – две разные силы, идет ли речь о Всевышнем или о людях.

«Но разве любовь не дает то же, что и надежда, и даже больше?» – спрашивала первая половина.

«Возможно – но лишь пока порождает надежду, – отвечала вторая. – Так бывает не всегда. Всякий, кто хоть раз любил, знает, что любовь бывает слишком сильной и слишком слабой. Есть любовь, которая иссушает. Любовь, которая повергает. Ее можно ошибочно отмерить. То же самое с солнечным светом и водой – неправильная любовь способна и породить, и задушить надежду».

Кинзлер позволял обоим голосам заглушать друг друга, греметь и утихать, хотя и не мог определить, где заканчивался гром небесный и где начиналось урчание в животе. Лишь заметив, что другие люди в лифте странно смотрят на него, он понял, что до сих пор говорил вслух. В шкафу в квартире он нашел рисовые пирожки и банку с арахисовым маслом и жадно набросился на еду.

И был день второй.

* * *

О Вечном жиде речь шла не из Иоанна, разумеется, а Матфея: «Есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем», и именно с такой надписью на плакате Кинзлер вышел на следующий день. Вечный жид, известный как Агасфер, Картафилос и Бутадеус, был сапожником, который, по легенде, смеялся над Христом и говорил: «Иди живее», когда Он нес крест Свой через Иерусалим, на что Иисус ответил: «Я пойду, но ты пребудешь, покуда Я не вернусь». Тем самым Он обрек сапожника скитаться по миру до Второго пришествия. Кинзлер знал, что этой истории нет в Библии и что многие христиане в нее не верят, но сам он всегда считал ее убедительной. Сходным образом, он не сомневался, что змей в Эдемском саду действительно был Сатана и что святого Петра распяли вниз головой, поскольку он считал себя недостойным умереть так же, как Христос, – эти предания также основывались не столько на свидетельствах Писания, сколько на традиции, но никто не ставил их под сомнение.

Одеяло облаков за ночь переместилось к краю неба, но крошечное солнце утратило всю силу. Время подходило к полудню, когда с травы исчезла роса. Кинзлер занял место на обочине, чтобы возвещать Благое слово Божье. Никто не останавливался, но какой-то тип уселся на скамью по соседству, как будто хотел послушать. Кинзлер заговорил, обернувшись в его сторону: он знал, что даже самого неподдающегося слушателя можно победить божественной Истиной. Но потом он заметил, что мужчина кормит птиц, – он бросал прямо им в клювы сырные чипсы из пакета. Тогда Кинзлер сорвался с места, растоптал чипсы и прогнал его.

Он перекусил со своим другом, почтальоном Джозефом; выбрасывая оберточную бумагу в урну, тот сказал:

– Знаешь, в детстве я думал, что всякому человеку Бог дает три желания. Помнится, для начала я пожелал, чтобы мне больше никогда не нужно было мыться. Конечно, ничего из этого не вышло, и я долго злился на Бога.

Кинзлер ответил:

– По-моему, ты перепутал Бога с джинном.

Он просто констатировал факт, но Джозеф счел это шуткой – он хохотал, пока Колман не забрал свой плакат и не ушел.

Проблема заключалась в том, что если Вечный жид действительно существовал, то в городе должно было оказаться намного больше людей. Все, казалось, признавали, что остаются здесь, пока о них помнят живые, – еще одна теория, не имеющая подтверждения в Писании. Но тем не менее люди собрались тут, в этом сомневаться не приходилось, и объяснение казалось Кинзлеру вполне правдоподобным. Так почему же город не переполнили миллионы душ, с которыми Вечный жид повстречался за два тысячелетия, минувших после распятия Христа?

Кинзлер считал, что есть три варианта: либо Вечный жид умер во время эпидемии – в таком случае вирус совпал со Вторым пришествием, либо он еще жив, и, значит, заселен не только район монумента, и где-нибудь наверняка есть даже другие города. Либо – последний вариант – Вечного жида никогда не существовало.

Он никак не мог решить, какая версия наиболее вероятна, и собственная неуверенность крайне его беспокоила – до самого вечера Кинзлер, проповедуя, то и дело возвращался к этому вопросу и невольно замолкал, когда прислушивался к шуму незримых крыльев, трепыхавшихся в голове. Прохожие обтекали его, как вода – камень, и наконец Кинзлер сдался, пошел домой. Он наблюдал за тенями, которые перемещались по полу, и прислушивался к детскому голосу во дворе. Какая-то девочка прыгала через скакалку под окном и напевала: «Мисс Мэри Мак, Мак, Мак, сделай так, так, так…» Открыв две стеклянные двери, Кинзлер вышел на балкон и окликнул ее:

– Эй, как тебя зовут?

Скакалка упала у ног девочки словно водоросль, выбеленная солнцем. Не отвечая, та уставилась на Кинзлера.

– Что, ты даже не спросишь, как меня зовут? – продолжал он.

Девочка помедлила, потом сказала:

– Я знаю. Вы Птицелов.

– Нет, меня зовут мистер Колман Кинзлер.

– Мы вас не так зовем. Мы зовем вас Птицелов из Алькатраса[3]3
  «Птицелов из Алькатраса», он же Роберт Франклин Страуд (1890–1963) – американский преступник, который, отбывая заключение на острове Алькатрас, ловил и продавал птиц.


[Закрыть].

Черты ее лица были тяжеловаты, и Колман подумал, что, возможно, девочка слабоумная. Самым ласковым голосом он спросил:

– Ты знаешь, кто такой Иисус Христос?

Она ответила:

– Да. Он умер на кресте, чтобы искупить наши грехи.

– Умница, – сказал Колман. Будь у него игрушка – кукла или мячик, – он бы бросил ее девочке в подарок. Но на балконе были только ржавый шезлонг, засохший цветок в горшке и куча плакатов, прикрепленных к белым деревянным палкам, в том числе тот, с которым он собирался выйти завтра. Надпись гласила: «Иисус есть путь, истина и жизнь». Поэтому вместо подарка – и это было лучшее, что он мог сделать, – Колман поднял плакат, показал девочке и помахал им туда-сюда. Она пожала плечами, подобрала скакалку и запрыгала по улице.

И был день третий.

* * *

Птицы – это динозавры.

Когда-то он читал, что в период массового вымирания самые крупные динозавры погибли от болезней и истощения, зато мелкие выжили; они изменялись с течением столетий и наконец превратились в птиц. Таким образом, птицы – это динозавры, динозавры – это рептилии, а рептилии, как всем известно, – демоны. Только очень зоркий глаз мог увидеть истину под маской.

Кинзлер снял пластырь с подбородка и рассмотрел царапину, полученную при падении. Ранка была пустяковая, но еще не зажила, и он аккуратно пощупал пальцами по краям, чтобы понять, не образовалась ли корочка и нельзя ли ее содрать. Интересно, как происходит исцеление – снаружи внутрь или, наоборот, изнутри наружу? Кинзлер не знал. Сам он, казалось, вообще не исцелялся. Он промыл ссадину, вновь налепил пластырь и взял с балкона плакат.

За ленчем с Джозефом он сказал:

– Ничего не изменилось. Не лучше, чем вчера.

И тот ответил:

– Честно говоря, не удивляюсь.

– Почему?

– Сомневаюсь, что мир хоть как-то меняется. Особенно к лучшему.

Колман не согласился:

– Все мы меняемся, по воле Господа. Бог дал Саулу новую душу, так сказано в Библии. Точнее, им обоим – царю Саулу и тому Саулу, который стал апостолом Павлом. Но я вообще-то имел в виду свой подбородок.

– А. Ну в общем, меня и это не удивляет.

– Почему?

– Ты питаешься бог весть чем, если за тобой не присматривать. Никаких белков. А как же «твое тело – твой храм»?

Над головами кружили четыре птицы, и Кинзлер понял, что они вновь за ним следят. Он шикнул на Джозефа и указал наверх. До конца ленча, пока они доедали гамбургеры, он не позволял приятелю говорить.

Прошло всего лишь несколько недель с тех пор, как он попросил Господа открыть ему имена демонов, и Колман понял, что незримая рука ведет его в ресторан «Бристоу». Он случайно подслушал, как двое мужчин беседовали о птицах. «Значит, все дело в лори», – сказал первый, а второй кивнул и ответил: «Да, похоже на то», и с тех пор Колман слышал эти разговоры повсюду.

Лори. Лори. Лори.

И спасения от них не было.

Он шел по улице – мимо магазина винтажной одежды, пустой танцевальной студии, зияющей пасти метро. Когда Колман завернул за угол, ветер чуть не вырвал плакат. Пришлось вертеть его в разные стороны, чтобы удержать. Солнце отражалось в стеклах и серебристой отделке машин, стоящих вдоль улицы. Получилась похожая на жемчужные бусы вереница маленьких белых шариков, испускавших тонкие лучики света, слишком яркие, чтобы на них смотреть. Подросток с густой копной курчавых рыжих волос прокатил мимо на скейтборде и сказал:

– Истина и жизнь. Точно, мужик.

Колман не сразу припомнил, что написано на плакате. Он повернулся и крикнул, обращаясь к исчезающей фигуре:

– Ты забыл про Путь! Не забывай про Путь!

Мальчик одобрительно вскинул руку.

Остаток дня до самого вечера Колман провел, обходя почти неразличимую границу населенного района, извилистую линию, состоящую из огороженных парковок и пустых домов, за которыми терялись обезлюдевшие улицы. Он искал людей, еще не слышавших весть Господа. Когда Колман добрался до дома, луна, похожая на шар, сияла в самой высокой точке вечернего неба.

И был день четвертый.

Ночь протекла медленно; утром он открыл глаза и не мог понять, спал он или нет, и, хотя солнце встало, время явно прошло. Ему что-то снилось, но, как только он пытался воскресить сон в памяти, тот ускользал и растворялся среди теней. Единственное, что Кинзлер припоминал наверняка, – что он несколько часов лежал неподвижно, дожидаясь странного ощущения в руках и ногах, как будто они делились на части, и это означало бы, что он наконец засыпает. Но заснул он в итоге или нет, – здесь Кинзлер сомневался.

Это знал только Бог, но не Кинзлер, хотя он надеялся, что однажды ему откроется истина.

Лори снова прилетели к нему на балкон, и он спугнул их, открыв и закрыв стеклянные двери, – от внезапного громкого стука птицы тут же вспорхнули. Потом Кинзлер обулся, выбрал плакат и пошел в город. На углу квартала стоял маленький овощной магазин – он зашел туда и взял пакет маленьких очищенных морковок (витамины) и целый поднос сушеных колбасок (белки). Джозеф был прав – тело в конце концов есть храм. Кинзлер сунул морковь в один карман, а колбаски – в другой и почувствовал боками свертки – они покачивались туда-сюда на ходу. Идеально сбалансированный вес, приятная тяжесть, совсем как бремя Господнего внимания, которое удерживает все воедино и не позволяет рассыпаться на атомы.

Утро было холодное, ясное, мирное, сотни людей уже кишели на городских улицах. Кинзлер возвысил голос, бродя между ними и выкрикивая:

– Братья и сестры! Мои многочисленные друзья! Внемлите слову Божьему, ибо Его слово есть истина, Его слово есть справедливость!

Он воздевал плакат высоко над головой, удерживая его обеими руками, так что всякий, кто подходил ближе, мог разглядеть надпись без помех. Плакат гласил «Бог есть любовь» большими черными буквами, хотя на другой стороне Колман приписал: «Бог есть надежда» – просто на всякий случай.

Через несколько часов, когда Кинзлер миновал часовой магазин на западной стороне Парк-стрит, солнце скрылось за верхними этажами домов. По звону в витрине он понял, что настал полдень. Часов были десятки, все идеально синхронизированы. Он немного постоял, рассматривая вращающиеся колесики, прежде чем двинуться дальше. Секундные стрелки скакали по циферблату, минутные подвигались вперед крошечными, почти незаметными шажками. Кинзлер ушел, когда стрелки достигли пяти минут первого. Он следовал за тенями облаков, идя через площадь, и остановился, чтобы обратиться к людям, столпившимся у кофейни. Когда менеджер выскочил и погрозил ему шваброй, Кинзлер сунул плакат под мышку и сбежал, а потом забрел на церковный двор, где похоронил зуб.

Хлебные палочки, которые он сложил крестиком, исчезли. Кинзлер тщательно осмотрел землю, но так и не нашел то место, которое отметил.

Повсюду, впрочем, были птицы, что-то клевавшие в траве, и Колман не сразу понял, чем они заняты: они разыскивали зуб, чтобы проглотить. Они уже съели хлебные палочки, скрыв место, где он был похоронен, а теперь решили сожрать и зуб, вырвать его из освященной земли, заключить в темные недра своих желудков, чтобы он никогда не вернулся к Кинзлеру.

Они его еще не нашли – и с Божьей помощью не найдут.

Кинзлер нашел грабли, прислоненные к стене церкви, и на их место поставил плакат. Он заорал: «Кыш отсюда! Кыш!» – и стал гоняться за птицами по двору, размахивая граблями из стороны в сторону, сверху вниз словно клюшкой. Зубцы лязгали и звенели, ударяя о землю. Лишь раз Кинзлеру удалось задеть птицу, попав по хвосту, – в воздух взлетело облачко перьев и медленно опустилось на траву. Тварь пискнула и поспешно ретировалась, приземлившись на фонарь через улицу. Кинзлер продолжал преследовать остальных, перегоняя их с места на место, пока наконец после громких воплей и хлопанья граблями по траве не улетела последняя. Двор опустел. Теперь зуб был в безопасности.

Вдоль забора собралась толпа, но, когда Колман выпустил грабли и посмотрел на зевак, они опустили глаза и разбрелись в разные стороны, как будто все это время шли по своим делам.

Он нашел две палочки, сложил их косым крестиком, связал ниткой, выдернутой из собственного пиджака, и воткнул в землю, чтобы обозначить место, где, по его предположениям, лежал зуб. Потом Колман прислонил грабли к стене, забрал плакат и весь день бродил по улицам, разнося Благую весть Христову и напрягая охрипший голос, чтобы его было слышно. Добравшись вечером до дома, Колман убрал плакат на балкон, сел на постель и опорожнил карманы. Он съел колбаски и почти всю морковь.

И был день пятый.

«Ибо с камнями полевыми у тебя союз, и звери полевые в мире с тобой». Так гласил прекрасный рассказ о милости Господней к страдающим из пятой главы книги Иова – великой книги о страданиях. С тех пор как Кинзлер умер, он выносил плакат с этим стихом как минимум раз в неделю, напоминая людям о Божьем милосердии и великой Тайне. Из всех книг Ветхого Завета книгу Иова он считал самой загадочной и в то же время чтил ее больше остальных, а при жизни часто удивлялся, не заключается ли в этой фразе – стих пятый, глава двадцать третья – одновременно обещание и предсказание. Казалось, строка гласила, что Божья милость к страдающим заключается именно в том, что он позволяет им умереть. Что мог значить для сынов Израиля «союз с камнями полевыми», если не возможность наконец упокоиться среди праотцев?

«Что они обретут мир на земле, а не где-то в ее недрах», – сказала первая половина души Кинзлера. А вторая возразила: «Но в смерти Бог создал для Своих детей новую землю». Первый голос поинтересовался: «Тогда ответь мне, мудрец, – кому принадлежит вот эта земля?» Второй голос промолчал.

Ближе к вечеру Колман обращался к толпе, стоя на скамейке перед спортивным клубом, когда вдруг увидел двух парней, которые выбили ему зуб. Они шагали с теннисными ракетками и спортивными сумками, и один хлопнул другого полотенцем по заду, а потом коснулся шеи и убрал ярлычок под воротник, игриво пощекотав пальцами кожу. Колман соскочил со скамьи и заорал им вслед:

– Бог любит вас! Он вас любит и исцелит, если вы поручите себя Его заботе!

Парни, казалось, смутились. Они избегали взгляда Кинзлера. Первый шепнул что-то на ухо второму. Может быть, «Это снова он». Или же: «На счет три». Или: «Чья очередь сегодня?» Кинзлер никогда не умел читать по губам – но парни вдруг перешли на рысь. Он пытался не отставать, но потерял их из виду на торговой площади, а потом сильно ударился плечом, когда огибал деревянный киоск, и с размаху сел наземь. Плакат свалился ему на колени.

– Вы в порядке, мистер Колман?

Над ним склонилась девушка, не старше двадцати, с сочувствием в глазах. Он задумался: откуда она знает его имя?

– Вы сами написали, – сказала она.

Колман догадался, что девушка прочла плакат, который он вновь подписал – профессор Колман Кинзлер.

– Давайте-ка я вас подниму, – предложила она и добавила, когда Кинзлер встал: – Меня зовут Сара.

– Возлюбленная жена Авраама.

Девушка покачала головой:

– Вы, наверное, меня с кем-то путаете. Я не замужем.

– «И призрел Господь на Сарру, как сказал; и сделал Господь Сарре, как говорил».

Казалось, девушка пожалела, что представилась. Она долго смотрела на Кинзлера молча, как на шкатулку, из которой вот-вот выскочит чертик, а потом уточнила:

– С вами точно все в порядке? Я должна встретиться с мамой.

Он вдруг вспомнил Библию, подаренную индуске много лет назад, и сказал:

– Мне не хватает Библии.

– Она у вас в руках.

Девушка не ошиблась, Кинзлер действительно держал Библию, но не ту, о которой думал. Не ту, по которой столько лет томилось его сердце.

Тем не менее он сказал:

– Спасибо, вы очень добры.

– Тогда я пойду. – Девушка слегка повысила голос в конце фразы, как будто задавала вопрос. Кинзлер смотрел, как она медленно шла через площадь. Он подождал, пока Сара не скрылась из виду, а потом поднял плакат, обернулся к первому же прохожему и снова начал проповедовать. Он объяснил, что бедствия Иова были испытаниями, посланными дьяволом, но в то же время и Богом. Кинзлер спросил у мужчины, клеившего объявления на киоск, слышал ли он весть – Благую Весть Иисуса Христа, но тот выпустил ему в лицо облако сизого сигаретного дыма и ушел. Тогда Кинзлер обратился к женщине на высоких каблуках, которая спешила в книжный магазин, и получил от нее пригоршню мелочи. Он подошел к следующему…

Так прошел день.

К вечеру у него разболелись ноги и копчик. Он снял ботинки, налил в ведро теплой воды и вынес на балкон, миновав обе стеклянные двери. Когда он погрузил ноги в воду, все тело закололи мириады иголочек, приятное ощущение докатилось до плеч. Кинзлер сидел на ржавом шезлонге и смотрел, как догорает солнечный свет.

И был день шестой.

И почил он от дел своих.