Текст книги "Краткая история смерти"

9
Числа

Скольких может помнить один человек? Тысячу? Да, если он наделен на редкость дырявой памятью. Значит, десять тысяч? Сто? Миллион? Разумеется, если всю жизнь прожить в маленькой деревне, высоко в Гималаях, число будет явно меньше, но Майкл Пакетт не принимал в расчет гималайских крестьян, монахов и детей, которые умерли, прежде чем научились как следует ходить. Он думал о себе, о собственной жизни и, продолжая ассоциацию, о Лори. Именно она в конце концов была связующим элементом, основным звеном и так далее. После всех разговоров, которые он слышал в городе, в этом не приходилось сомневаться.

Пакетт потратил почти целую неделю, пытаясь подвести основательный итог своей почти сорокатрехлетней жизни. Сначала он считал мысленно, перебирая огромное количество людей в уме, когда слушал музыку или лежал вечером в постели. Но потом, осознав, насколько сложной оказалась задача, он достал карандаш и листок бумаги и взялся за дело всерьез.

Пакетт начал с собственной семьи. Мать, отец, две сестры и старший брат, который погиб в возрасте одиннадцати лет, – он сломал шею, свалившись на велосипеде в сухое русло ручья. Плюс другие родственники – два комплекта дедушек и бабушек, дядюшки и тетушки, двоюродные и троюродные братья и сестры, их мужья и жены (первые и вторые), дети от разных браков и так далее. Потом Пакетт посчитал друзей по детскому саду и по школе, учителей, одноклассников и учителей своих сестер, прибавив знакомых по колледжу, которых они привозили погостить на праздники. Затем настала очередь соседей. Были и люди, которых он знал по работе, начиная с закусочной, где он некогда задвигал в духовку противни с пиццей, и заканчивая шестнадцатью годами, проведенными в «Кока-коле». Были знакомые по церковному приходу, хотя, что касается религии, никто бы не назвал Пакетта по-настоящему верующим. Он праздновал Рождество и Пасху, ну и прочие дни, когда положено отрывать задницу от дивана. А еще были тысячи случайных лиц, которые врывались в его память, – люди, которые не вписывались ни в какую определенную категорию, но тем не менее они присутствовали там совсем как желуди, которые валялись в траве всякий раз, когда он стриг газон. Были друзья друзей, а иногда даже в третьей степени. Пакетт добавил в список своих подружек (числом семнадцать) и их родных, и свою первую жену и ее семью, и вторую жену и ее семью, и, конечно, сына, с его одноклассниками, футбольной командой и уличными приятелями, ну и так далее. Были люди, с которыми он познакомился на матчах, на званых ужинах, на вечеринках, на свадьбах за много лет. И те, кого он мог бы назвать друзьями по работе, в противоположность сугубо профессиональным, деловым связям, хотя теперь, размышляя об этом, Пакетт решил, что нужно и их принять в расчет. Он подумал о многочисленных служащих и продавцах, которых знал в лицо, а иногда даже по имени, – о людях, которые работали в магазинах, аптеках, ремонтных мастерских, гаражах, супермаркетах, ресторанах и кино, которые он раньше посещал.

Каждый раз, полагая, что со списком покончено, Пакетт обнаруживал все новые и новые группы знакомых – приятели по бойскаутскому отряду и спортзалу, двадцать с лишним лиц, которые он запомнил, когда единственный раз отправился на злополучную встречу анонимных алкоголиков… Он пошел на кухню, чтобы вымыть тарелку, и вспомнил сантехника, который в течение последних десяти лет чинил ему вентиль, и бесконечную череду помощников, которых тот нанимал, и его сына, которого пришлось взять с собой на вызов в тот день, когда закрылись школы, – мальчишка сунул колоду карт в тостер и чуть не спалил кухню. Все, что Пакетт видел и слышал, все, к чему прикасался, казалось, напоминало о новых и новых людях, которых он по какой-то причине забыл внести в список. Женщина, которую он однажды встретил в библиотеке и отчего-то так и не забыл. Зубной врач с ассистентом. Парни, с которыми он играл в бильярд, когда учился в колледже. В конце концов перелистав записи, Пакетт понял, что не удосужился записать родственников, обретенных через сестер, – их мужей, свекров и свекровей, племянников и племянниц и так далее, и так далее, длиннющая череда людей, которые тем или иным образом соединялись с теми, кого он знал, за исключением разве что его брата – оборванная нить без всяких связок.

Подведя итог, Пакетт обнаружил, что общее число перевалило за сорок две тысячи, но в течение следующих нескольких дней он продолжал вспоминать небольшие группы знакомых – откуда они все брались? Пришлось признать, что общее число приближается к пятидесяти тысячам, а то и к семидесяти.

– Поверить не могу, что их так много, – заметил Джойс, когда Пакетт показал ему список. – Ты, наверное, воображаешь, что помнишь людей, которых на самом деле не помнишь.

– А по-моему, это еще далеко не полное число.

– Сомневаюсь. – Джойс небрежно помахал растопыренными пальцами – чуть заметно. Он всегда так делал, когда хотел свести Пакетта с ума. – Трудно сказать, что ты когда-либо себя недооценивал…

Пакетт пожалел, что не похоронил его, когда была такая возможность.

Джойс умер от «мигалки» всего через несколько часов после начала пути. Он сидел сгорбившись, и Пакетт думал, что он спит, а потом снегоход свернул, и Джойс завалился на бок, ударившись щекой о стекло. Пакетт немедленно понял, что случилось. Он выключил мотор и пощупал шею Джойса, ища пульс. Тело еще не остыло, но всякое движение внутри прекратилось, будь то циркуляция крови или воздуха. Даже мускулы утратили напряжение. За последние две недели это была седьмая смерть, которую видел Пакетт. Он уже привык к симптомам.

Он подумал, что нужно испробовать старый трюк с зеркальцем, который столько раз срабатывал в кино. Но опять же, решил Пакетт, вряд ли в этом есть нужда, когда человек столь недвусмысленно мертв.

Они с Джойсом так и не разобрались, друзья они или противники. А может быть, соперничество и дружба так замысловато переплелись в их отношениях, что стали неразделимы. Они выражали обоюдную доброжелательность именно в спорах и перебранках, и оба получали искреннее удовольствие, притворяясь, что недолюбливают друг друга гораздо больше, чем кажется. Такова была игра. Если бы Пакетт признал, что расстроен смертью Джойса, он бы грубо нарушил правила.

По правде говоря, он расстроился не так сильно, как опасался. В конце концов в глубине души Пакетт давно знал, что так и будет. Оставалось лишь гадать, сколько времени пройдет, прежде чем смерть настигнет и его.

Он потратил бы остаток дня и изрядный кусок следующего, чтобы вырубить во льду подобающую могилу для Джойса. Гораздо важнее было преодолеть еще некоторое расстояние, прежде чем весь свет угаснет за горизонтом, поэтому Пакетт решил похоронить друга, когда доберется до второго передатчика, по ту сторону залива. Он завел снегоход и вновь поехал, следуя указаниям компаса. Впрочем, прошло немного времени, и он сам почувствовал жар и начал плохо сознавать, где находится. Он понял, что заразился. Кожа как будто отставала от тела, Пакетт чувствовал себя звездой, источающей последние жалкие остатки газа. Глаза слезились, зрение постепенно утрачивало ясность. Последнее, что он помнил, – как проснулся через какое-то неопределенное время и увидел в ветровом стекле медленно растущую огромную стену льда и черного камня. Потом он снова заснул, и ему приснилось колесо из золотого и серебряного света, а когда Пакетт попытался коснуться его, спицы сложились и слились в огромную колонну толщиной и высотой с секвойю. Лишь огромным усилием воли и воображения Пакетту удалось превратить этот столб в маленький прутик размером с карандаш – это действительно был карандаш № 2, тот самый, которым он впоследствии составлял список.

Джойс был первым, кого он увидел по прибытии в город. Пакетт тут же понял, что умер. Он попятился и споткнулся.

– Что ты тут делаешь? – спросил Джойс, и Пакетт задал тот же самый вопрос: – Что ты тут делаешь?

А потом они о чем-то заспорили. И разошлись в разные стороны. Им было хорошо, все встало на места, совсем как в старые времена.

Пакетт не предпринимал никаких усилий, чтобы поддерживать связь с Джойсом, и не сомневался, что тот сказал бы то же самое, если бы его спросили. Куда бы они ни пошли, судьба, казалось, предначертала им встретиться. Входя в бар или ресторан, Пакетт видел за одним из столиков Джойса, который позвякивал солонкой о перечницу или складывал домики из салфеток, а если его еще не было, он неизбежно приходил через несколько минут. Отправившись на короткую прогулку или в магазин за овощами, он внезапно обнаруживал Джойса за стойкой в закусочной или в дальнем конце отдела с супами. Они сталкивались в кинотеатре, в спортзале, в аптеке, на перекрестках тысячи самых разных улиц. Не раз Пакетт выходил из кабинки общественного туалета и видел Джойса, который застегивал ремень, стоя у соседней дверцы. Они уже не удивлялись, заметив друг друга, и с чувством некоторого фатализма при встрече продолжали тот самый разговор, который оставили незаконченным в прошлый раз.

Так, на следующий день после того как Пакетт рассказал Джойсу про свой список, они столкнулись на первом этаже офисного здания. Пакетт заскочил, чтобы попить из фонтанчика, а Джойс шагал по черным мраморным плиткам вестибюля, направляясь к лифту. Они увидели друг друга и поняли, что их пути пересеклись вновь. После короткого молчания Джойс сказал:

– Держу пари, что вспомню тысячи две.

Пакетт покачал головой:

– Нет. Говорю тебе, их намного больше. Речь не только о тех, кого ты можешь припомнить не напрягаясь. Я говорю о людях, которых ты вспоминаешь, лишь выстроив правильную цепочку ассоциаций. На досуге сядь и подумай.

– Понимаешь ли, разница между нами в том, что ты считаешь свою память безупречной – или по крайней мере достаточно надежной, чтобы выдать тебе достойный доверия отчет о твоей жизни. А я так не считаю. Ни на секунду.

– Сомневаюсь, что моя память надежнее твоей. Но я, очевидно, знаю ее лучше, чем ты.

– Тогда реши такую задачку. Если бы каждый человек в мире помнил… сколько ты сказал? Пятьдесят тысяч? Итак, каким бы образом все они поместились в городе подобных размеров? Он довольно велик, но я сомневаюсь, что настолько…

На следующий день они снова встретились по пути через юго-западную часть парка. Пакетт сказал:

– Во-первых, у тебя есть хоть какие-то представления о том, каковы размеры города на самом деле?

– А у тебя?

– Нет, но мне кажется, что он намного больше, чем ты думаешь. Намного больше, чем один наш район, это уж точно. Я поспрашивал людей, и, кажется, никто не знает, как далеко тянутся улицы. Самый точный ответ я получил от человека, который увлекается картографией. Он сказал, что почти за десять лет, проведенных за составлением карт, он так ни разу и не увидел, где кончается город. Он сказал, цитирую: «Если у этого города есть граница, она, должно быть, расступается, как ручей, едва я подхожу поближе».

– Ладно. Допустим. А во-вторых?

– То есть?

– Это было «во-первых». Значит, есть и «во-вторых». Так что там во-вторых?

– Во-вторых, когда я сказал, что каждый из нас помнит по пятьдесят или по сто тысяч человек, я не имел в виду пятьдесят или сто тысяч, которых не помнит больше никто. Непременно должна быть масса совпадений. Например, мы оба помним Лори. И ребят из офиса. Не то чтобы это было очень важно, но мы оба помним Митъярда, Вейша, Тернера и остальных.

Следующая встреча произошла в закусочной, куда оба зашли на ленч. Четыре седые кореянки играли в маджонг за одним из столиков, за стойкой сидели два офицера Инфекционной службы, молча рассматривавших помещение. Они по-прежнему были в форме с желтым воротничком, хотя Пакетт не представлял себе, какой еще ущерб могли причинить вирусы.

Джойс начал:

– Я думаю, что на самом деле это важно.

– Что?

– То, что мы помним Тернера, Митъярда и остальных. Ты сказал, что это не важно. А я думаю, что важно.

– Я не имел в виду, что это вообще не играет роли. Но итог не меняется, не так ли?

– Правда? Ты думаешь, наше теперешнее существование никак не связано с памятью Лори?

– Разумеется, связано. Но Лори еще жива. Ну или мы так считаем. – Он отхлебнул кофе. Даже после десяти лет воздержания Пакетт испытывал соблазн заказать пива каждый раз, когда ел гамбургер и картошку. Но как всегда, он подавил это желание.

– Да. И пока мы жили, мы поддерживали жизнь в некоторой части здешних обитателей. Подумай об этом, Пакетт, – произнес Джойс. – Подумай о людях, которые наверняка исчезли из города, когда мы умерли. Несомненно, некоторые существовали по эту сторону только потому, что мы существовали по ту. Ты действительно хочешь сказать, что это не играет никакой роли?

Джойс, как обычно, его не понял. Но – опять же, как обычно, – он и не вполне заблуждался. Пакетт не сомневался, что «это играет роль». Тем не менее он ответил:

– Я хочу сказать, что мы бессильны повлиять отсюда на то, что происходит там. Стрелка ведет в одном направлении – и только в одном.

– Вряд ли все с тобой согласятся, – возразил Джойс, но Пакетт слишком устал спорить, чтобы требовать объяснений.

Позже, возвращаясь домой по тихим, освещенным синим светом улицам, он осознал, что его старший брат, который погиб в одиннадцать лет (а Пакетту было всего четыре), наверняка жил здесь, в городе, до недавних пор, пока Пакетт не умер и память о брате окончательно не исчезла с лица земли.

О Господи, подумал Пакетт. Почти сорок лет.

Он уже подсчитал, что его родители, бабушка и дедушка, жена, сын, все люди, которых он знал в течение жизни, оставались в городе до той самой минуты, когда он умер. Пакетта, в общем, утешал этот факт, хотя он признавал, что в отношении некоторых смириться было нелегко – например, его сыну исполнилось пятнадцать, он едва-едва достиг расцвета юности. Но отчего-то мысль о том, что давно умерший брат тоже был одним из этих людей, никогда не посещала Пакетта. Он почувствовал себя так, как будто забрел в странное пустое здание, и за дверью в конце извилистого коридора вдруг оказалась комната, где он жил в детстве. Он боялся войти, но знал, что будет жалеть, если не осмелится.

Добравшись до дома, Пакетт решился. Он обойдет весь город в поисках следов своего брата.

Расследование оказалось не таким трудным, как он себе представлял. Первой мыслью Пакетта было найти какие-нибудь старые данные переписи населения и поискать в них брата. Прямо за углом, неподалеку от дома, стояла пустая библиотека – входную дверь у нее сняли с петель и утащили какие-то вандалы. Хотя Пакетт знал, что полки там по большей части пустовали, ему тем не менее показалось самым логичным начать поиски оттуда. В зале архивов, на третьем этаже, он нашел – о чудо! – шкаф с надписью: «Перепись населения, последние пять лет». При помощи металлической линейки Пакетт взломал замок. Документы из шкафа, впрочем, забрали, и внутри осталась только старая баночка из-под вазелина, наполненная красными резинками. Пакетт уже собирался уходить, когда увидел телефонные справочники, стоявшие в рядок за столиком дежурной. Они устарели почти на десять лет, но тем не менее он нашел в одном из них имя брата, а также адрес, неподалеку от монумента.

Он вырвал из справочника нужную страницу заодно с картой, приклеенной к задней обложке, и унес с собой. На улице было морозно, уши у Пакетта начали болеть, поэтому он поднял воротник и прижимал ткань к вискам, пока не услышал работу собственного организма – отдаленный рокочущий звук, похожий на грохот бревна, катящегося с горы.

Карта из телефонного справочника представляла собой скорее многозначную кубистскую диаграмму, нежели настоящую схему города. Огромное количество маленьких улочек, вообще на нее не нанесенных, вклинивались между теми, которые предположительно соседствовали друг с другом. Некоторые улицы, обозначенные на карте, были не совсем верно прочерчены, они пересекались не там. Создавалось ощущение, что какой-то небрежный покупатель вытащил их с магазинной полки, чтобы рассмотреть, а потом сунул куда пришлось. Так, заросшее травой, полузаброшенное поле для гольфа, если верить карте, занимало территорию четырех кварталов, названных в честь крупных южноафриканских городов – Киншасы, Найроби, Лусаки и Йоханнесбурга.

Неоднократно Пакетту приходилось возвращаться и спрашивать дорогу. Подметка одного ботинка отвалилась и шлепала по тротуару.

Так или иначе, он все-таки нашел искомый дом.

Пакетт поднялся на лифте на пятый этаж и осторожности ради постучал в дверь квартиры, номер которой значился в телефонном справочнике, после чего взялся за ручку. Он, сам не зная почему, думал, что квартира пустует, но, как только собрался открыть дверь, на пороге появился долговязый мужчина средних лет. Его очки были запачканы каким-то прозрачным жиром, желтые волосы, похожие на метелочку для пыли, падали на глаза. Он ел изюм из картонного стаканчика.

– Чем могу помочь? – спросил он после короткой паузы, и Пакетт понял, что пялится на него как идиот.

– Простите, – сказал он. – Наверное, я ошибся адресом. Я искал человека, который здесь живет. Или жил. То есть я так думал.

Мужчина сунул изюминку в рот.

– Как зовут этого человека?

– Натаниэль Пакетт.

– Хм. Он уехал… ближе к концу эвакуации, скажем так. Вы его знали?

– Он мой брат.

– Вы Мики?

– Да… Майкл.

Мужчина кивнул и отступил.

– Тогда заходите. Я его сосед по квартире.

«Я его сосед по квартире». Как просто. Пакетт с трудом верил своим ушам. Он сел на кушетку, обитую тканью в сине-белую полоску, – огромную кушетку, занимавшую полкомнаты. Стульев и кресел не было, поэтому мужчина в очках пристроился рядом.

– Наверное, вы хотите расспросить о брате, – сказал он. – Валяйте. Я не вооружен.

Он доел изюм, скомкал стаканчик и начал медленно перекатывать его между ладонями, разглаживая складки и выпуклости. Все в нем, казалось, двигалось с умеренной скоростью, и единственным исключением была привычка выпаливать начала фраз словно в качестве компенсации за потерянное время.

Брат всегда представлял загадку для Пакетта – призрак-незнакомец с велосипедом и сломанной шеей. Он коллекционировал комиксы, допоздна засиживался у телевизора, а однажды уговорил Пакетта свернуться клубочком на дне спальника и принялся возить его кругами по гостиной. Вот и все, что тот помнил о брате. Но за следующие несколько часов он узнал много нового. После смерти, разумеется, Натаниэль попал в один из многочисленных городских приютов, как и большинство детей. Он мог бы поселиться там насовсем – опять же как большинство детей. Но, навсегда оставшись одиннадцатилетним, в конце концов он решил жить самостоятельно. Несколько лет он еще катался на велосипеде, теперь уже на гоночном, и три-четыре раза попадал в небольшие неприятности на дороге, прежде чем продал велик. После этого он стал большим поклонником подземки. По воскресеньям Натаниэль часами катался на метро, заезжая аж в «район белой глины», где рассматривал поезда, темные туннели и залы ожидания, похожие на аквариумы. Семь лет он проработал в магазине, где продавал гипсовые фигурки для раскрашивания и модели самолетов молодым людям, грустившим по детству, которое сам Натаниэль так и не утратил. Потом он подрезал кусты в оранжерее и некоторое время был помощником смотрителя в одном из самых больших городских садов.

Человек, который рассказал Пакетту о брате, жил в этой квартире, в гостевой комнате, уже почти пять лет. Они с Натаниэлем познакомились на лекции под названием «Комикс как литературный жанр». При жизни он был учителем английского языка и любил, как он выразился, «иллюстрированные романы». Что касается Натаниэля, комиксы оставались его излюбленным чтением. Он собрал внушительную коллекцию, с тех пор как оказался в городе, и после лекции пригласил нового приятеля к себе, чтобы показать их.

– Так я тут и остался, – закончил мужчина. – Как вам сказать. Я только что прибыл и искал жилье, а вашему брату недоставало компании. Все сложилось.

– Он когда-нибудь рассказывал обо мне? – спросил Пакетт.

– О вас и вашей семье.

Пакетт вздохнул.

– Не понимаю, почему я должен этому радоваться. Я почти… и вот я здесь… – Он путался в собственных мыслях. – Знаете, я ведь даже сомневался, что он меня помнит.

– Он помнил. Вы не успели попрощаться, если не ошибаюсь?

– Лично? Нет. Мы с мамой как-то раз побывали на могиле, но я тогда был совсем маленький. Через некоторое время я просто перестал о нем думать.

Рассказывая, мужчина медленно мял пальцами картонный стаканчик, и теперь в руках у него был почти идеальный шар.

– Попрощаться – это очень важно. Моя семья была рядом, когда я умирал.

– Вы болели?

– Лейкемия. Скверная штука.

– Сочувствую.

– Не стоит.

– Значит, ваша семья была рядом?

– Да. Хотите послушать?

И он начал.

Он сказал, что болел уже долго, прежде чем его отвезли в больницу.

– Почти три года. Обычно люди говорят, что хотят умереть дома. Но лично я был готов к больнице. Стерильные простыни, аппараты, все такое. Там казалось проще. В смысле, проще расстаться с жизнью. Меньше теряешь. Поймите, мне было больно. Причем давно. Я приготовился к смерти. Но когда я чувствовал, что ухожу, то замечал фотографии жены и сыновей на стене или кресло у комода и вспоминал, где оно было куплено, ну и так далее, тысячи других мелочей. Все равно что маленькие узелки, которые невозможно развязать. Наконец я решил, что если я собираюсь умереть, то нужно это проделать в незнакомой обстановке. Может быть, я привыкал к мысли о переходе в ту самую незнакомую обстановку. Не знаю. Короче, я попросил родных отвезти меня в больницу, и они согласились. Они молодцы. Они приходили по несколько раз в день, даже старший, который уже учился в колледже. Однажды он спросил – Клэй, это мой старший, – он спросил, верю ли я в загробную жизнь. Я не знал, что ответить. Я, конечно, слышал, что люди, мол, проходят сквозь туннель из белого света и видят на другой стороне распахнутые врата небес. Но я никогда не знал, как это понимать. Люди, которые выжили, чтобы рассказать нам о своем опыте, – это всегда по определению те, кто покинул туннель и вернулся… в общем, трудно объяснить почему, но я сомневался, что все действительно так. И все-таки продолжал размышлять. Знаете, в старину люди верили, что, если посмотреть в глаза покойнику, в них будет видно последнее, на что он смотрел перед смертью. Лично я всегда считал наоборот. Когда ты умираешь, зрение обращается в другую сторону, задом наперед, и ты видишь то, что приближается, а не то, что уже случилось. Так или иначе, я хотел по возможности ответить на вопрос Клэя. Я не знал, будет ли он в палате, когда я умру. Не знал, смогу ли поговорить с ним, даже если он окажется рядом. Поэтому я решил написать два письма. В одном говорилось, что после смерти вообще ничего нет, даже темноты, только сплошная пустота. Я положил его в красный конверт. А в другом написал, что все это правда – истории про туннель, про любимых людей, которые зовут тебя с той стороны, про рай и так далее. Я положил его в голубой конверт. Были и другие варианты, разумеется, но эти два казались мне самыми правдоподобными. Я ничего не хотел усложнять. Я сочинил стишок, чтобы не перепутать конверты. «Красный – ужасный, голубой – опять живой». Целыми днями я повторял про себя. Красный – ужасный, голубой – опять живой. Видите ли, я собирался выбрать в последнюю секунду, когда начну видеть задом наперед. Но я забеспокоился, что не смогу говорить, когда наступит время. Поэтому я попросил сиделку вложить мне в каждую руку по конверту. Я держал их крепко. В палате было окно, и я видел, как меняется небо над парковкой. Сначала солнце, потом звезды, потом снова солнце. Через несколько дней, вечером, я наконец умер. Как я уже сказал, собралась вся семья. Жена и оба сына. Я чувствовал, как приближается смерть. На сей раз никакие узелки меня не удерживали. Я выпустил один из конвертов, а второй стиснул что есть сил.

Пакетт был в восхищении:

– Который?

– Красный, – ответил мужчина. – Красный – ужасный…

Нижняя половина его лица слегка дернулась.

– Видимо, я перепутал.

Пакетт засмеялся:

– Да уж.

– Если бы мне довелось проделать это еще раз, я бы, конечно, выбрал голубой.

– Разумеется.

Оба замолчали. Прошло с полминуты, прежде чем мужчина склонил голову набок, и свет из окна упал на замасленные стекла очков, заигравшие десятками радужных пятен словно бабочкины крылья.

– О чем вы думаете? – спросил он.

– С чего вы взяли?

– Вы пощипываете переносицу. Это ваш «жест размышления». Вы сделали так, когда я упомянул про комиксы Натаниэля, и еще раз – когда я заговорил о сыне, и только что – опять. Я хорошо подмечаю жесты.

Пакетт опустил руки на колени:

– Я хотел… поблагодарить вас за то, что вы потратили на меня столько времени. Поверьте, не зря. Но мне пора идти.

Кушетка проводила Пакетта долгим скрипом пружин. Прежде чем он дошел до двери, мужчина сказал:

– Знаете, ваш брат был моим единственным близким другом в городе. Очень приятно, когда есть человек, которому можно рассказывать о себе. Я хочу сказать… заходите в любое время.

Он потянулся к Пакетту, как будто желая пожать ему руку, но когда тот шагнул навстречу, мужчина сунул гостю бывший стаканчик – маленький круглый шарик, до бархатной гладкости истертый пальцами.

– Выбросите, пожалуйста, – попросил он. – Там, возле лифта, есть урна.

Так о чем же думал Пакетт?

О почтальонах.

Точнее, о количестве почтальонов, которых он знал в жизни.

Еще одна группа людей, которых он забыл внести в список, хотя до сих пор отчетливо припомнил только восьмерых. Почтальона, который всегда просил показать удостоверение личности, когда Пакетт расписывался за посылку. И того, которого он однажды заметил в магазине покупающим ящик вина. И еще шестерых.

Пакетт не сомневался, что припомнит и других, когда позволит мыслям успокоиться. Должно быть, почтальоны пришли ему на ум после истории с письмами. А также сын, вторая жена и родители – люди, которые собрались бы вокруг его больничной кровати, если бы довелось.

Он изо всех сил старался не думать о них. Слишком тяжело…

На улице стало холоднее, чем час назад; пока Пакетт сидел в гостях, небо затянуло облаками. Шагая домой, он случайно услышал разговор двух мужчин лет тридцати, которые гадали, каким образом можно связаться с Лори. Это была популярная тема для разговоров в городе, хотя и не порождавшая никакой конкретной инициативы.

– Никто не пробовал столоверчение? – спросил один из собеседников.

– Это она может связаться с нами, но в обратную сторону спиритизм не работает. Слушай, я подумал: нужно собраться всем вместе и просто попытаться… ну, понимаешь… сосредоточить наши мысли. Гармоническое совмещение, типа того. Она верит в эту фигню. Ну или по крайней мере верила.

– Не понимаю, почему нельзя хотя бы попробовать спиритический сеанс, – мужчина заговорил пронзительным голосом киногероя, изображающего ужас: – «Они встают из могил!»

Пакетт миновал деревья, и вскоре голоса затихли вдали.

На автобусной остановке, на углу Джорджии и Шестьдесят пятой, мастурбировал какой-то парень с пятнами машинного масла на одежде, держа руку в кармане штанов. Пакетт припомнил человек двадцать автомехаников, хотя до сих пор не сомневался, что уже всех записал. Нужно проверить список, чтобы удостовериться.

Слепой пробирался по тротуару, вдоль дальнего конца поля для гольфа, дергая себя за бороду, как за веревку. Пакетт мог припомнить, самое малое, шестерых слепых.

Он почти дошел до дома, когда увидел Джойса, который выходил из ювелирного магазина, сгорбившись от ветра, бившего в лицо. Внезапно Пакетт ощутил сильнейшую усталость. Может быть, после долгой прогулки, или после разговора с учителем английского, или просто после постоянных размышлений о брате, – но меньше всего сейчас ему хотелось очередного бессмысленного спора.

Он нырнул под навес и подождал, пока Джойс не прошел мимо. Тот прислушивался к тиканью часов – тряс рукой, поднося их к уху, – и не заметил Пакетта. Он наблюдал, как Джойс переходит улицу на углу. Потом он вышел из укрытия, подул на замерзшие пальцы и ощутил первое покалывание мороза на щеке.

Пакетт посмотрел на небо, где хаотически кружились серые и белые хлопья.

«О нет», – подумал он.

Шел снег.