Текст книги "Краткая история смерти"

15
Переход

Вскоре слепому стало ясно, что город меняется. Птиц было гораздо больше, чем раньше, а иногда пространство вокруг него как будто покрывалось рябью или каким-то образом сдвигалось, и ему казалось, что он слышит многоголосый зов с какого-нибудь одного места – огромное количество голосов, сплавленных в стволе дерева или балконных перилах. Хотя феномен продолжался не более нескольких секунд, голоса тем не менее слышались отчетливо. Птицы издавали резкие, многогранные звуки – внезапный короткий свист, который протыкал воздух, как шип кустарника.

Слепой и раньше слышал этот звук, самый грустный в мире, – крик существа, которое считает себя свободным, но раз за разом натыкается на стены своего узилища.

Птицы были первым признаком того, что город меняется (и уж точно первым, который заметил слепой), но, разумеется, не единственным. Снег растаял, дождь прекратился. Налетел ветер, затем сменил направление и наконец вообще перестал. Однажды, когда слепой случайно столкнул камушек в решетку канализации, он так и не услышал звук падения.

Тогда он понял, что городская топография меняется, но не знал как и почему, пока с окраин района монумента не вернулись первые несколько человек. Начали распространяться новости. Остальная часть города, тот кусок, который лежал за парком и рекой, более не существовал, он исчез вместе со снегом.

Слепой услышал об этом от парня, которого встретил в центре торговой площади.

– Я решил проехаться, ну знаешь, хорошенько разогнаться и проверить, какую скорость можно набрать… – его голос исходил как будто снизу. Он крутил педали велосипеда и резко дергал их вперед, заставляя цепь натягиваться на шестеренке. – Так вот, я добрался до шестиполоски на том конце Парк-стрит, а потом пришлось вернуться. Дороги там больше нет. Ни тротуаров, ни домов. То есть не то чтобы развалины или чистое поле… просто вообще ничего нет.

– Ну и почему ты не поехал дальше? – спросил кто-то. – Чтобы посмотреть… ну, что там на другой стороне.

– Именно это я и говорю – нет никакой другой стороны. Я крутил педали, но как будто ехал внутри шара. Чувствуешь, что двигаешься, но при этом вперед не едешь.

В толпе слушателей завязывались разговоры. Потом на площадь пришли еще люди, толпа сгустилась, и велосипедист повторил свой рассказ. Слепой уже услышал достаточно и ушел.

Ближе к вечеру похожую историю услышали от человека, который пытался покинуть район по подвесному мосту, а потом, через несколько часов, – от женщины, которая хотела пройти тем же маршрутом, что и велосипедист. Она сказала, что шоссе теперь тоже нет и что город заканчивается серой полоской бетона в том месте, где прежде стоял предупреждающий знак.

– Вот все, что я нашла, – сказала она и что-то выронила меж пальцев – несколько окурков и, судя по звуку, кусочки оконного стекла.

К вечеру полдесятка человек проделали такое же путешествие – к границе района и обратно. Начались настоящие паломничества.

Сам слепой отправился туда на следующее же утро. Он пошел по Таганьика-стрит. Тротуар был достаточно сух, и твердые подошвы постукивали на ходу. Слепой не так уж внимательно прислушивался к разговорам окружающих и звукам несущегося транспорта. Он слышал, как звук шагов отрывается от земли, эхом отдается от стен и заборов. Более ни в каком поводыре он не нуждался.

Дойдя до границы города, он немедленно понял это. Позади какие-то ребята слушали музыку и подпевали, издавая восторженные возгласы. Фургончик продавца булочек портил воздух; пахло и травой, тысячами стебельков, растираемых многочисленными подошвами. А впереди было полнейшее отсутствие звуков и запахов. Как будто перед ним поднялась стена – но стена без единой физической характеристики. Слепой попытался к ней прикоснуться и не ощутил никакого сопротивления. Оказалось, что он притрагивается к собственной груди, на фут левее того места, куда потянулся изначально.

То же самое случилось, когда он предпринял вторую попытку, а потом третью. Стена была неощутима, но непреодолима. Неудивительно, что птицы носятся такими стаями в воздухе, подумал слепой. Им больше некуда деваться.

Он вернулся той же дорогой, что и пришел, хотя на сей раз двигался гораздо быстрее, потому что знал все препятствия и гораздо увереннее переставлял ноги. Вскоре он уже оказался в своем квартале. Слепой миновал свисающие щупальца ивы, стоявшей перед заброшенной библиотекой, потом почтовый ящик и наконец, перейдя улицу, прошел под высоким прямоугольным навесом кинотеатра. Здесь показывали только старые немые фильмы, классику, и кассир неизменно отказывался продать ему билет, хотя слепой тысячу раз объяснял, что наслаждается не самим фильмом, а прохладой, тихим потрескиванием ленты на бобинах, потрясающим ощущением простора над головой – его было достаточно, чтобы уместилось целое небо с облаками, потоками ветра и собственными погодными системами. А может быть, объяснения тысячу раз не достигли цели, или он объяснял только мысленно, или разговаривал не с кассиром, а с кем-то другим. Вот одна из проблем старости – из головы вылетало множество вещей, которые, казалось бы, он не должен был забывать.

И наоборот, некоторые вещи он помнил против собственной воли.

Например, девочку, которая прыгала через скакалку во дворе на противоположной стороне улицы, напевая испорченную версию стишка, который был популярен в пору его детства: «Гамбургер, котле-та, а еще картош-ка, кока-кола и коктейль, и пирога немнож-ко!»

Слепой поморщился, когда скакалка хлестнула по земле, невольно сжался, не сразу поняв почему. Поначалу он подумал: возможно, из-за того, что песок хлестал его, когда он пересекал пустыню, и шипел как змея – а змея похожа на скакалку, живую скакалку, она струится меж пальцев, как нейлон, и с легким шелестом касается травы. Скакалка, в свою очередь, похожа на плеть, и совершенно естественно для человека вздрогнуть от свиста плети, даже если его никогда не били. Слепого однажды били, хотя и не плетью, – очень давно, с тех пор он стал намного старше, и не верилось, что это хоть как-то связано с нынешней реакцией.

А в чем же тогда дело? Внезапно он понял: дело в девочке, которая жила на другом конце квартала, когда он был маленьким.

Ее звали Мэри Элизабет. Слепой слушал, как она прыгает через скакалку с подругами в тупике, который служил маленьким обитателям квартала игровой площадкой.

– Почему ты слепой? – спрашивали другие дети. – Эй, почему ты слепой?

Они делали ударение на «слепой» и, конечно, дразнились. Мальчик знал, что они будут приставать, как бы он ни ответил, а потому молчал.

Но Мэри Элизабет никогда об этом не спрашивала – ни разу.

Слепому было всего восемь или девять лет, но он влюбился – не только потому, что она не дразнила его. Ему нравился и голос Мэри Элизабет, и то, как одна ее сандалия – только одна – шлепала по пятке на ходу, и запах кокосового масла, которым пахло, когда она прыгала через скакалку и потела.

Однажды – сам не зная почему – он набрался смелости и сказал ей об этом. Он пил теплую колу из термоса, который дала ему мать, ощущая вкус ржавого металла пополам с газировкой, и держал в руках крышечку. Когда девочка прошла мимо, с друзьями, слепой позвал:

– Мэри Элизабет!

Но, прежде чем он успел сказать «Я люблю тебя», как намеревался, она перебила:

– Вот, держи.

Сначала он ощутил тяжесть монетки, упавшей в крышечку термоса, а только потом услышал звяк. Другие дети засмеялись, но Мэри Элизабет велела им замолчать.

– Это не смешно, ребята. Оставьте бедняжку в покое.

«Бедняжка» – вот как она его назвала.

Он, наверное, разозлился на Мэри Элизабет или так расстроился, что ударился в слезы. Такой уж он был ребенок. Он мог бы влюбиться еще сильнее, оттого что она его защищала, с него бы сталось. Но он просто стоял там, смущенный, и чувствовал, как храбрость уходит, а девочки достали скакалки и принялись распевать: «Гамбургер, котле-та, вкусная картош-ка, кока-кола, молоко и пирога немнож-ко!»

Удивительно было сознавать, что он складывал всю свою жизнь из подобных моментов, нанизывал их, словно бусины, выбирая только те, которые причиняли наибольшую боль, – словно натирали пальцы наждаком.

Слепой так старательно вспоминал о случившемся, что не заметил, как достиг угла, где тротуар обрывался, – шагнув с края, он споткнулся и чуть не упал, но сумел выровняться, сделав один быстрый шажок. Он немедленно понял, что растянул колено. Тем не менее слепой продолжал идти, чтобы никто не остановился и не предложил помощь.

Он прошел целых три квартала, прежде чем понял, что пропустил свою дверь. Дом остался почти в четверти мили позади, неподалеку от кинотеатра, где показывали немые фильмы, и библиотеки, возле которой росла ива. Иногда, как и всякий человек, слепой начинал бояться, что теряет рассудок.

Маленький участок Клэпборд-Хилл-роуд, который шел вдоль берега реки, покуда тот, изогнувшись, не вливался в город, исчез следующим, вскоре после того, как пропал дальний край поля для гольфа, включая девятую, одиннадцатую, двенадцатую и четырнадцатую лунки. Потом настала очередь старого склада матрасов на противоположной стороне района монумента, затем – нижней половины Эм-стрит, а потом, через несколько дней, исчезла и сама река. Слепой начал думать, что стена, медленно сдвигаясь, поглощает город со всех сторон. У него не было никаких прямых подтверждений, но он невольно представлял себе гигантский пузырь, который стягивался по окружности, поднимаясь снизу и оседая сверху. Он не знал, что произойдет, когда эта штука наконец сократится до размеров точки.

Иногда, когда любопытство брало верх, слепой шел в парк послушать, что говорят другие. Никто ничего особенного не заметил – то есть вообще ничего. Некоторые говорили, что регулярно посещают внешние границы района, каждый день или несколько раз в неделю. Другие предпочитали держаться как можно ближе к центру города – ну или того, что от него осталось. Иные признавались, что им страшно, но большинство, казалось, просто покорились и ждали, что будет дальше.

Один человек сказал слепому, что обходил пузырь (он называл его «кругом») каждое утро, прежде чем отправиться на работу. Каждый день пропадал очередной кусочек города, и прогулка становилась короче. Он работал зубным врачом – когда слепой открыл рот и зевнул, он сказал: «Дальние зубы у вас просто в ужасном состоянии. Приходите как-нибудь, и я посмотрю на них получше». Уходя, дантист оставил визитку с идеальной матовой поверхностью. Для пальцев слепого она была нечитаемой, поэтому он ее выбросил.

Спустя некоторое время люди начали сравнивать исчезновение частей города с переходом, предполагая, что город тоже переживает некоторое его подобие, прекращает собственное существование, перетекает из одной сферы бытия в другую. Хотя эта метафора была не самой яркой, она, разумеется, распространилась, и слепой думал, что в ней есть доля истины.

Если кто-нибудь упоминал о переходе, слепой неизбежно заговаривал о пустыне. Он ничего не мог поделать. Пережитый опыт чуть не сломал его, и он не сомневался, что об этом-то точно не забудет.

Однажды, после долгого утра, проведенного в парке, он проходил мимо открытой двери ресторана и услышал, как двое спорят, считать ли обитателей города телами или душами.

– Разумеется, мы – тела, – сказал один. – Тела, и ничего более. Ты когда-нибудь слышал, чтобы души ели гамбургеры и хот-доги? Или чтобы у души свело ногу посреди ночи?

Второй ответил:

– Откуда тебе знать, что может быть и чего не может быть с душой? Ты что, уже не первый раз умираешь?

– Есть всемирная история исследований о душе. Люди писали об этом на протяжении тысяч лет, Пакетт. О чем, по-твоему, там речь? О строении души, вот о чем. Создание концепта с нуля. Я изучил вопрос не хуже тебя, и вот что я скажу… – Послышался двойной гулкий стук – спорщик похлопал себя по груди. – Это – не душа.

– Но послушай, – перебил второй, – все, кто писал о душе, сходятся лишь на том, что она высвобождается из тела, когда человек умирает. Таково основное положение, если не ошибаюсь.

– А кто сказал, что мы не воплотились заново?

– Я говорю. Я. Здесь и сейчас.

Слепой понял, что в самую суть их дискуссии закралась ошибка. Они путали душу и дух. Многие используют эти термины небрежно, подменяя ими друг друга, как будто нет никакой разницы, но ведь дух и душа – не одно и то же. Тело – материальная составляющая человека. Дух – нематериальная. А душа – просто связующее звено.

Так в детстве говорил ему отец – священник Первой Христовой церкви; хотя слепой уже давно перестал верить в Бога – или по крайней мере в учение Первой Христовой церкви, – разница между духом и душой не утратила для него смысла. Когда человек умирает, связующая нить в виде души обрывается. Остаются только тело – кучка минералов и праха – и дух. Душа – всего-навсего результат их взаимодействия, точь-в-точь как рябь, которая возникает на поверхности воды, когда дует ветер. Если убрать ветер и воду, рябь исчезнет. А если нет? Слепой подозревал, что тогда появляется так называемое привидение. Привидение – то, во что превращается душа, задержавшаяся дольше положенного. Рябь без воды и ветра, связующая нить, отделенная от тела и духа. Но слепой не был привидением. Он хорошо это понимал.

Ему захотелось подойти к столику, за которым сидели спорщики, и прервать их, сказав: «Джентльмены, я, возможно, тело или дух, но уж точно не душа». Впрочем, разговор уже двинулся дальше, и теперь мужчины говорили о чем-то другом.

Слепой услышал, как стул заскрежетал по полу. Кто-то молол перец на ручной мельничке, какая-то женщина смеялась и шлепала ладонью по столу.

Где-то зазвонил звонок.

На гриле шипел жир.

Птицы пели ближе, чем когда бы то ни было.

Слепой снова перенес внимание на улицу и пошел дальше. Вечером он заснул, сидя на высоком табурете за кухонным столом. Проснувшись на следующее утро, он почувствовал холодный пластик под головой и неподвижность воздуха и не сразу вспомнил, где находится. Слепой инстинктивно полез в кожаную сумку, в которой, сколько себя помнил, носил ключи, смену обуви и документы. Но конечно, ее не оказалось на месте. Он потерял сумку в пустыне, в числе многих других вещей, заодно с очками и большей частью рассудка. И ему редко их недоставало.

Ветер перестал дуть, но, должно быть, что-то раскачивало дерево за окном: слепой слышал, как покрытая почками ветка кизила осторожно касалась стекла. Мягкий, чистый, мерный звук трости, постукивающей по земле. Слепой вспомнил, как в последний раз пользовался тростью – целую жизнь назад. Когда ему было восемь или девять. Вскоре после того как Мэри Элизабет бросила монетку в крышечку термоса. Он сошел со школьного автобуса на углу квартала, когда услышал, как по хрустящей траве чужого газона подходят несколько мальчишек постарше. «Почему ты слепой? – спросили они. – Эй, ты. Почему ты слепой?»

Он никогда не знал, как ответить. Несомненно, мальчишки опять дразнились, но всегда оставался шанс, что им действительно интересно, что они и впрямь в кои-то веки пытаются понять, и слепой опасался ранить их чувства. Он думал: стали бы они спрашивать, если бы не хотели знать? Наверное, нет. Иначе в чем смысл?

Слепой попытался ответить:

– Мама сказала, это случилось, когда я родился. Меня положили в инкубатор и дали слишком много кислорода.

Мальчишки отчего-то рассмеялись, и он заподозрил, что им все-таки неинтересно знать. Они стали твердить слово «инкубатор».

– Инкубатор? Он сказал, что его положили в инкубатор? Когда он был маленьким, его положили в инкубатор – ну ни фига себе.

Потом они замолчали, и кто-то спросил:

– И тебя часто кладут в инкубатор? Каждый день?

Он смутился:

– Нет, только тот один раз…

Это вызвало второй приступ смеха и возни. Вскоре мальчишки принялись толкать и его, и слепой неуверенно решил, что, возможно, они приглашают его поучаствовать в общем веселье – посмеяться над шуткой, какова бы она ни была. Он тихонько, на пробу, захихикал, но смех прозвучал скрипуче и незнакомо, гораздо ниже тоном, чем обычно.

Слепой сглотнул. Он подождал, пока голоса вокруг стихнут, а потом сказал:

– Мне пора домой.

Ему преградили путь.

– Эй, какая у тебя классная трость. Можно глянуть?

– Не стоит.

– Слушай, старик. – Ботинок зашаркал по асфальту. – Ты меня обижаешь. Так с людьми не разговаривают.

Другой мальчишка сказал:

– Да ладно, пацан, брось. Дай ему свою палку поглядеть. Он отдаст.

– Ну да. Я просто хочу посмотреть.

Третий добавил:

– Ты же не хочешь, чтобы мы подумали, что мы тебе не нравимся, а?

Сначала слепой не поверил – с какой стати? – но потом в сознании затеплилась надежда, что, возможно, они говорят правду, и не важно, как часто мальчишки его обманывали. Он знал, что даст им трость. В душе слепого жил маленький человечек, который стучался в сердце и твердил: «Верь людям. Никого не обижай. Верь людям. Никого не обижай». Иногда он пытался заткнуть уши и не слушать, но в конце концов всегда повиновался.

– Обещаешь, что вернешь? – спросил он.

– Чтоб мне сдохнуть.

– Тогда ладно.

Как только он протянул трость, ее вырвали из рук.

– Мне нравится, – сказал мальчишка, а его приятель засвистел. Третий добавил:

– Ты с ней такой крутой. Настоящий мачо.

Первый ответил:

– Знаю. Так что, наверное, я оставлю ее себе.

Слепой целую вечность слушал, как мальчишки расхваливают трость и передают по кругу, пока наконец ее отсутствие не стало докучать.

– Ну ладно, давайте ее сюда, – попросил он. – Мне пора домой.

– Да погоди.

– Куда ты торопишься?

– Эй, а кто сказал, что это вообще твоя палка?

– Вы… – начал он, но его ударили тростью по голове, а потом по заду. Когда он упал, мальчишки удрали. Он слышал, как один из них крикнул: «Бам-м-м!», заставляя голос вибрировать, точь-в-точь как вибрировала трость, отскочив от головы слепого. В конце улицы хлопнула дверь, и обидчики скрылись.

Больше слепой никогда не видел своей трости. И не получил другой.

Когда через несколько дней он услышал, как в тупичок зашли те же самые мальчишки, они принялись твердить, что видят его впервые в жизни, и он никак не мог их разубедить. «Трость? – удивлялись они. – Мы никакой трости не видели. Может быть, кость? Ты слишком долго лежал в инкубаторе и рассыпаешься по косточкам. И вообще, знаешь что? Ты все выдумал, чтобы удивить девчонок».

Слепой быстро отказался от мысли вернуть трость. Несколько недель он учился ходить, полагаясь на звук собственных шагов, вытянутую руку и небольшую долю интуиции. Он держал в голове карту района и постепенно расширял границы. Он старательно избегал старших мальчишек, дожидаясь, когда они наконец вырастут, найдут работу и обзаведутся семьями – ну или просто исчерпают запас сил и забудут, как вели себя в детстве.

Вот о чем он вспоминал, сидя на кухне и слушая стук ветки кизила о стекло.

Но почему слепой помнил лишь то, что причиняло боль? Почему забыл вещи, которые приносили радость или вызывали улыбку, – шутки, которые он слышал, песни, под которые хлопал в ладоши, людей, которые его любили и чьих щек он касался пальцами.

Не так уж давно он гордился силой собственной памяти. Слепой представлял свою жизнь в виде идеальной непрерывной нити, которая разматывалась единой линией; все, что нужно было сделать, – взять ее в руки и несколько раз сильно дернуть, и тогда он мог вспомнить что угодно. Но теперь нить спуталась, на ней возникли узлы, и слепой боялся, что она никогда не станет прежней.

Тем же вечером он услышал, как кто-то сказал, что поле для гольфа исчезло окончательно заодно с пожарной станцией, дендрарием и задней частью одного из офисных зданий на Эрендира-стрит. На следующее утро пропали музей естественной истории и большая часть торговой площади. Через пару дней какая-то женщина впервые заметила, что великая пустота распространяется и под землей. Она зашла на станцию метро, под Кристофер-стрит, остановилась на краю платформы, чтобы завязать шнурок, и обнаружила, что рельсов больше нет. Она шарахнулась, затем вновь заглянула через край. Ничего. На платформе женщина увидела сплющенную серебристо-красную банку из-под колы и попыталась бросить ее в пустоту, но, наверное, не рассчитала, потому что банка упала прямо ей под ноги, несколько раз подпрыгнула и укатилась в сторону.

– Как будто между платформами текла река. Только в ней ничего не было. Ни песка, ни воды… то есть никакой реки. – Рассказчица сдавленно рассмеялась. – Боюсь, я просто не могу описать.

– Не обязательно описывать, все мы сами видели, – сказал кто-то.

Но слепой ничего не видел.

– Вы говорите о том, что происходит внизу, – произнес он. – Это полдела. А что происходит наверху?

Он услышал, как зашуршало с полдесятка воротников: люди принялись вытягивать шеи и смотреть в небо.

– Трудно сказать, – ответил кто-то. – Но что-то там несомненно есть.

Облака были непривычной формы, словно резаные, но никто не знал, то ли это результат действия «пузыря», то ли высоко в атмосфере дует какой-то странный ветер. Слепой прислушивался к спорам. Кажется, недостает верхушки одного из небоскребов? У неба всегда был такой рыхло-синий цвет? Наконец чей-то сиплый голос подвел итог:

– Небо как будто немного полиняло, но никуда не делось. По крайней мере насколько я могу судить.

И тогда толпа начала рассеиваться. Когда слепой собрался уходить, кто-то постучал его пальцем по плечу. Он почувствовал слабый запах лаванды.

– Как поживаете? – Голос принадлежал женщине.

– Бывало и хуже, – ответил слепой.

– Вы меня не помните?

– Нет. Простите.

– Я Минни Ригс. Мы встретились после эвакуации. Вместе варили кофе и пекли оладьи.

– Правда?

– Хм… Вы, я и Лука Симс.

Лука Симс? Слепой ненадолго задумался:

– Газетчик.

– Да.

Он вспомнил дыхание газетчика – быстрое и нервное, похожее на биение сердца кролика, которого слепой однажды держал на коленях. Еще от одежды Симса исходил вяжущий запах чернил. И у него была раздражающая привычка брать слепого за руку всякий раз, когда они переходили дорогу. Больше ничего он не мог припомнить.

И все-таки слепой понимал, что Лука Симс ему нравится, хотя и неизвестно почему.

– Мое почтение вам обоим, – сказал он женщине.

Долго ли он стоял, перебирая обрывки воспоминаний? Как будто всего несколько секунд – или нет? Слепой подождал ответа, но женщина ничего не сказала, и он решил, что разговор окончен, и пошел домой по Парк-стрит и Эм.

Вернувшись, он открыл окно и прислушался к птичьей стайке, сидевшей на ближайшем дереве. Птицы свистели и переговаривались коротенькими, в одну-две ноты, песенками, а потом внизу проехала машина со сломанным радиатором, и они издали череду громких прерывистых криков. Пробежали дети, хлопая ладонями по стволу, и стая с внезапным плеском крыльев взвилась в воздух. Слепой подумал: как, должно быть, чудесно бегать, имея тело, предназначенное для бега, и летать на крыльях, созданных для полета. Иногда ему казалось, что самый приятный звук на свете – это пение птиц, которые населили опустевший город.

В середине следующего дня исчез дом, в котором жил слепой. Он стоял в колоннаде, когда человек, который последние несколько часов обходил город по краю, заглянул туда и рассказал об увиденном. Исчезли еще несколько кварталов, сказал он и перечислил. Слепой узнал, в том числе, название собственной улицы.

Дом был на месте, когда утром он вышел. Слепой в этом не сомневался. Интересно, сколько времени успело пройти после его ухода?

Мимо проехала компания на роликах. Кто-то уронил резиновый мяч.

В доме не оставалось ничего, в чем бы он по-настоящему нуждался. Слепой всегда мог найти место для ночлега. Но неприятно было думать, что по крайней мере прямо сейчас ему некуда идти.

«Где ваша трость, молодой человек?» – спросила мать в тот день, когда слепого обидели соседские мальчишки. И он ответил: «Мне она больше не нужна».

Слепому уже давно казалось, что на улицах и в парке стало больше людей, чем когда бы то ни было раньше, но лишь теперь он понял причину. Город становился меньше, и они стягивались в центр, точь-в-точь как ветки и пена, затянутые в гигантский водоворот.

И наконец он понял, что происходит.

Когда стены сомкнутся и пузырь наконец лопнет, вот где наступит конец – прямо здесь, среди скамеек и шуршащих деревьев, через несколько дней или недель, и этого нельзя избежать. Они соберутся вместе на лужайке вокруг монумента, сколько бы тысяч их ни было в городе, и будут стоять плечом к плечу, слушать голоса друг друга и дышать единым дыханием. Будут ждать прихода той силы, которая вереницей повлечет их на следующую ступень, в тот далекий мир, где сломленные души в муках лишаются прошлого.