Текст книги "Бесчестие миссис Робинсон"

Хотя куда менее откровенный, чем большинство текстов, которыми торговали вразнос на Холиуэлл-стрит, дневник Изабеллы подтверждал популярную порнографическую формулу: его рассказчиком была женщина, с удовольствием предававшаяся сексу. Его восторженные воспоминания читались, как вымаранная версия восклицаний в «Сладострастном турке» (1828): «Никогда, о, никогда мне не забыть восхитительных ощущений, последовавших за жестким проникновением, а потом – ах, мне!» Полубессознательные грезы Изабеллы в постели по утрам напоминали о грезах Фанни Хилл в романе Джона Клеланда «Мемуары куртизанки», публикация 1748 года, выдержавшем к середине XIX века двадцать изданий: «Я пошарила вокруг себя по кровати, словно искала нечто, что ухватила в своем видении, и не найдя этого, могла бы закричать от досады, все мои члены пылали возбуждающим огнем».

Изабелла нарушила нравственные нормы, записывая свои распутные мысли, но газеты, эти ее издатели, стали соучастниками ее преступления. Во время слушания дела Робинсонов, писало «Субботнее обозрение», «самые непристойные сочинения, когда-либо выходившие из-под пера сочинителя», полностью перепечатывались в прессе. Уже на протяжении нескольких недель газеты изрыгали «потоки грязи», освещая «дело, превращающее их в совершенно неподходящее чтение для любой порядочной женщины и опаснейшее возбуждающее средство для молодежи». Казалось, общество середины Викторианской эпохи имело такое же сильное побуждение публиковать и читать сексуальные сцены, как Изабелла – писать их.

Джон Джордж Филлимор, профессор гражданского права оксфордской кафедры, учрежденной одним из английских королей, и брат адвоката Изабеллы, доказывал, что Изабелла кастрировала себя в дневнике – она окружила свою женственность своей скромностью. Он предостерегал, что сообщения о разводах, «принеся разложение семьи к нашим очагам и алтарям», могут привести к «размыванию основ национальной нравственности». Целостность Англии, писал профессор Филлимор, покоилась на целостности брака: «Ни в одной стране отношения мужа и жены не имеют большего достоинства и не почитаемы так, как у нас. Сохранить эту сторону национального характера, являющуюся компенсацией столь многих недостатков – сохранить эту драгоценную жемчужину неразменной, – забота всякого человека, в чьих жилах течет хоть капля английской крови»[115]115
  См. «Суд по бракоразводным делам: причиненное им зло и лечение» (1859) Д.Д. Филлимора, где он заметил, что Изабелла испытывала «нездоровое возбуждение, торжествуя по поводу накопления доказательств ее безнравственности».


[Закрыть].

Во время летней сессии парламента в 1857 году правительство лорда Палмерстона протолкнуло Закон о семейных делах, согласно которому был создан Суд по бракоразводным и семейным делам, и Закон о непристойных изданиях, по которому продажа непристойных материалов приравнивалась к преступлению по статутному праву[116]116
  Палмерстон давно приобрел славу волокиты. Одна из его любовниц, леди Каупер, стала его женой после смерти своего мужа в 1893 году. Свои сексуальные подвиги он заносил в карманный дневник. См. статью Д. Стила в «Оксфордском словаре национальной биографии» (2004).


[Закрыть]. Оба закона отождествляли сексуальное поведение с социальной болезнью. Однако через год они, похоже, вступили в конфликт: сотрудники полиции отбирали и уничтожали грязные истории согласно Закону о непристойных материалах, тогда как барристеры и репортеры распространяли их под прикрытием Закона о разводе. «Великий закон, регулирующий предложение и спрос, преобладает, кажется, в делах общественного приличия, как и в других коммерческих делах», подметило в 1859 году «Субботнее обозрение». «Перекройте один канал, и этот поток хлынет через другое отверстие, так что получается, течение, сдерживаемое на Холиуэлл-стрит, находит выход в Суде по бракоразводным и семейным делам».

Часть палаты общин была эвакуирована во время периода сильной жары, и члены парламента занавесили окна пропитанными известью кусками ткани, препятствуя проникновению дурного воздуха. Река «воняет и исходит испарениями», сообщало «Субботнее обозрение», в городе «при более сильной жаре, чем в Индии». «Горшок смерти кипит», заметила «Иллюстрейтид Лондон ньюс». «Мы можем колонизировать отдаленнейшие уголки земли… мы можем распространить наше имя, нашу славу и наше плодотворное богатство на все части света, но мы не можем очистить Темзу».

Джордж и Сеси Комб находились в Лондоне в начале процесса Робинсонов, проживая в съемном жилье рядом с Эджвер-роуд. Во время своего пребывания там они посетили летнюю выставку Королевской академии, где показывали триптих Августа Эгга. Когда в июле в слушаниях объявили перерыв, они навестили друга по имени мистер Бастард, руководившего светской школой в Дорсете, а затем присоединились к Лейнам и Дрисдейлам в Мур-парке. Среди их гостей-друзей был Мармион Сэведж, который как издатель «Игзэминера» поддерживал дело Эдварда Лейна. Комб нашел хозяев «подавленными», сообщил он своему дневнику, «хотя и сбросившими часть груза забот и тяжелого труда», навалившегося на них из-за этого дела. 12 июля он написал сэру Джеймсу Кларку, включив в письмо отчет о недавнем своем повторном обследовании головы принца Уэльского. Берти «значительно выправился, – писал он, – но сложность с мозжечком остается». «Означенная сложность», заметил он – а именно, половое влечение, – «является одной из крупных нерешенных проблем нашей цивилизации».

Комбу удалось уберечь от суда свое имя и имена многих других: в ходе слушаний не были упомянуты такие фигуры их круга, как Чарлз Дарвин, братья Дрисдейл, Роберт Чемберс, сэр Джеймс Кларк, Александр Бэйн, Дина Мьюлок и Кэтрин Кроу. Последствия обнародования дневника удалось ограничить. Оставалось дождаться, можно ли будет спасти от самых худших последствий также Эдварда и его семью. Если поправки к закону пройдут, сообщили им, доктора смогут вызвать для дачи показаний в суде в ноябре.

«Это день рождения моей дорогой Сеси», – написал Комб в своем дневнике 25 июля 1858 года. «Она счастлива, а ее любовь ко мне переходит все границы. Вечер был солнечным после грозового дня, и мы с Сеси прогулялись по просеке. Я нашел укрытие от ветра под высокими соснами и сел на землю, она села на свой походный табурет и спела мне несколько любимых песен, с милыми интонациями и выражением, какого нет для меня ни в одном голосе. Благослови ее Господь и сохрани надолго».

На следующий день Комб почувствовал себя неважно, и в последовавшие затем две недели у него развился сильный кашель, тошнота, «жар и возбуждение в голове». 4 августа проведать своего друга приехал в Мур-парк сэр Джеймс Кларк, показав своим визитом, что принимает невиновность Эдварда. 11 августа Комб был не в состоянии писать и диктовал Сеси запись в свой дневник. К 13 августа он уже больше не мог диктовать, поэтому Сеси продолжила вести личный журнал своими словами. «В 2 часа ночи я пошла к нему, покормила его, попыталась обмыть ему лицо и руки и услышала слово «дорогая», но он говорил все неразборчивее и все тише». В 10 часов утра 14 августа дыхание Комба замедлилось и прекратилось. Сеси зафиксировала этот момент в дневнике мужа: «Доктор Лейн сказал: «Это конец». В комнате стояла глубокая тишина». Причиной смерти стала плевропневмония. «Никакой сын не проявил бы больше доброты, чем доктор Лейн, – написала Сеси, – никакие друзья не приняли бы большего участия, чем эта семья».

15 августа сотрудники похоронного бюро – господа Сломен и Уоркмен – отделили голову Комба от тела, чтобы можно было подвергнуть череп френологическому анализу. Сеси увезла голову и тело в Эдинбург, где тело похоронили 20 августа.

Глава двенадцатая
Вердикт

Вестминстер-Холл,

ноябрь 1858 – март 1859 года

В том месяце, когда умер Джордж Комб, парламент принял серию поправок к Закону о разводе, среди них пункт, дававший суду полномочия исключать соответчика из дела, чтобы вызвать его в качестве свидетеля. Судьи по делу «Робинсон против Робинсон и Лейна» надлежащим образом исключили из процесса, а затем вызвали Эдварда Лейна, которому изменения в законе оказались очень кстати. В пятницу 26 февраля доктор приехал в Вестминстер-Холл защищать свое имя. Хотя суд уже технически признал его невиновным в прелюбодеянии, от его репутации остались бы одни лохмотья, если бы Изабеллу не обелили тоже.

Утро было ясным, сухим и неожиданно теплым, за минувшие три дня температура в Лондоне поднялась с тринадцати до пятидесяти семи градусов по Фаренгейту[117]117
  Приблизительно с –10 по Цельсию до приблизительно +15 по Цельсию. – Примеч. пер.


[Закрыть].

В Вестминстер-Холле Кокберн, Крессуэлл и Уайтман вновь собрались на своей скамье.

Доктор занял место на возвышении для свидетелей. Уильям Бовилл, королевский адвокат, защитник Изабеллы, встал, чтобы допросить его. Бовилл походил на доброго профессора в очках, серьезного, с хрупким телом и большой блестящей головой с выпуклостями на висках. Хотя в июне он в суде не выступал, он был барристером, который вместе с Филлимором формулировал защиту Эдварда и Изабеллы.

– Я терапевт, – ответил Эдвард на вопросы Бовилла, – окончил Эдинбургский университет. Я женился на дочери сэра Уильяма Дрисдейла в тысяча восемьсот сорок седьмом году. Возраст моей жены – между тридцатью одним и тридцатью двумя годами. У меня четверо детей.

Бовилл спросил доктора о его дружбе с Изабеллой.

– Я познакомился с миссис Робинсон осенью тысяча восемьсот пятидесятого года, когда жил в Эдинбурге, – сказал Эдвард. – Две семьи очень сблизились. Она была дамой, обладавшей значительными литературными навыками, и переписывалась с сочинителями. Наше знакомство возобновилось в Мур-парке, когда они жили в Рединге. В пятьдесят третьем году, во время нашей с женой поездки на континент, мы оставляли своих детей у Робинсонов на четыре или пять недель. Они также оставались у них и в других случаях. Миссис Робинсон относилась к ним с большой добротой.

Эдвард подтвердил даты посещения Изабеллой Мур-парка, которые включали и визит после того, как Генри обнаружил ее дневник. Она остановилась на сутки в 1856 году, сказал он.

– Насколько я помню, это было в конце сентября или в начале октября.

Бовилл поинтересовался, как друг или как пациентка приезжала на курорт миссис Робинсон?

Доктор ответил, что хотя Изабелла «всегда была болезненной», обычно она приезжала в Мур-парк как друг семьи. Впервые, по словам Лейна, она просила его профессионального совета в июне 1855 года.

– Она сказала мне, что уже несколько лет ее мучают боли матки. Кроме этого, она сказала, что страдает продолжительными головными болями и сильным упадком духа, а также нерегулярными менструациями. Ей было, кажется, между сорока и пятьюдесятью, период, когда в женском организме, как правило, происходят перемены.

Бовилл продолжил расспросы относительно природы ее заболевания.

– Болезнь, от которой она страдала, поражает нервы, – сказал Эдвард. – Миссис Робинсон сочетала в себе спокойствие и возбужденность. Держалась она чрезвычайно уравновешенно, но иногда бывала непостоянна в беседе, – добавил он. – Я не прописал ей никакого лечения, лишь дал совет и рекомендовал пройти курс тонизирующей терапии.

Этот метод лечения, разработанный для стимуляции организма, обычно включал такие напитки, как железистые минеральные воды или горечи (алкогольные настойки коры или хинина) в сочетании с упражнениями, хорошим питанием и холодными ваннами.

Бовилл спросил о совместных прогулках Эдварда и Изабеллы.

– Я имел обыкновение ежедневно совершать прогулки с разными дамами и господами по своим владениям, – ответил Эдвард. Он подчеркнул, что такие прогулки были далеко не уединенными. – Парк красив и обширен. Все дорожки открыты для пациентов, слуг и посетителей. Соседи, с которыми мы дружим, тоже могут ими пользоваться.

Бовилл задал вопрос о времени, когда его видели выходившим из комнаты Изабеллы. В отрывке из дневника, процитированном в суде, Изабелла только однажды ссылалась на посещение доктором ее комнаты: это было 15 октября 1855 года, когда Эдвард холодно объявил ей, что их близость должна закончиться.

– Если какая-нибудь из дам не выходила к завтраку, я обычно навещал их в их комнатах, – сообщил суду Эдвард. – Я мог подняться и в комнату миссис Робинсон.

Кокберн перебил:

– Но я понял, что она находилась там не как пациент, а как друг.

– Если бы я узнал, что миссис Робинсон неважно себя почувствовала, то мог пойти в ее комнату, – объяснил Эдвард, – но не припоминаю, чтобы действительно ходил. Я не могу поклясться, что никогда этого не делал, но такого не помню. Живя в Мур-парке, она, как правило, занимала две комнаты: гостиную и спальню, смежные друг с другом.

Бовилл спросил о кабинете, в котором они, как подозревали, занимались сексом.

– Все пациенты могли свободно входить в мой кабинет, когда хотели меня видеть, а друзья без конца туда приходили и сидели со мной в течение дня или вечером. Это была моя личная комната, и любой, желавший со мной пообщаться, заходил туда. – В ответ на дальнейшие расспросы, он добавил: – В мой кабинет ведут три двери. Одна из общей столовой, а другая – напротив буфетной. Слуги иногда использовали его как проходную комнату.

– За все время вашего знакомства с миссис Робинсон сначала и до конца, – спросил Бовилл, – вступали ли вы когда-нибудь с ней в преступную связь?

– Никогда, – ответил Эдвард.

– Позволяли ли вы когда-нибудь какие-либо вольности в отношении ее личности?

– Никогда.

– Когда-нибудь вели вы себя по отношению к ней бестактно или непристойно?

– Никогда, ни в малейшей степени.

– Обращались ли вы к ней когда-нибудь с разговором или замечанием любовного свойства?

– Никогда, – отвечал Эдвард. Он добавил, что однажды целомудренно поцеловал ее. – В октябре пятьдесят пятого года она приехала с одним из своих сыновей, и мы с моей тещей встречали ее в зале, в присутствии многих других людей. Зал также является и бильярдной комнатой. В тот раз я ее и поцеловал. Объясню вам почему. В сентябре предыдущего года мы с женой очень хотели свозить наших детей на море для перемены обстановки, но были слишком заняты, чтобы отправиться самим, и миссис Робинсон любезно вызвалась их сопровождать. Так она и сделала, и по возвращении ее в Мур-парк я приветствовал ее, как заявил. – Это, сказал он, было единственным внешним проявлением симпатии к ней с его стороны. – Я никогда не обнимал ее за талию, не обнимал ее, не соблазнял и не ласкал. Я никогда не делал ничего, чтобы каким-то образом возбудить ее чувства.

Он отрицал, что разговаривал с ней об «избежании последствий».

Он видел дневник, сказал Эдвард, и утверждаемое в нем «полностью и совершенно вымышлено – переплетение небылиц от начала до конца в той его части, где обвиняет меня в чем-либо недостойном».

Брала ли она когда-нибудь прядь его волос?

– Она никогда не отрезала у меня пряди волос.

А гулял ли он когда-нибудь с ней по вечерам?

– Может быть, я и гулял с ней в сумерках летним вечером, но в октябре никогда не гулял с ней после чая.

Бовилл сел, и Джон Карслейк, помощник Монтегю Чемберса, поднялся, чтобы подвергнуть доктора перекрестному допросу. Карслейк был мужчиной потрясающей внешности – рост шесть футов шесть дюймов, «изумительно красивый», по словам его друга и спарринг-партнера Джона Кольриджа, который был помощником Бовилла в деле Робинсонов, «мужественный, откровенный и убедительный во всем, что говорит».

Монотонной скороговоркой Карслейк спросил Эдварда о предположительно свободном доступе в его кабинет.

Доктор признал:

– Подразумевалось, что слуги не должны проходить через кабинет, когда я там находился. Прислуга обыкновенно стучала, прежде чем войти.

Карслейк попросил его подробнее описать характер его дружбы с миссис Робинсон.

Эдвард сказал, что в Эдинбурге «близость между моей семьей и Робинсонами возникла быстро. Мы виделись почти ежедневно. Едва ли можно было представить более близкие дружеские отношения, чем те, в которых мы находились в то время. Мы с миссис Робинсон часто разговаривали о научных предметах, книгах, френологии и на другие темы. Я писал ей письма, когда ее не было в Эдинбурге, иногда длинные письма».

При перекрестном допросе Эдвард согласился, что давал Изабелле медальон.

– Как-то я преподнес миссис Робинсон медальон в качестве подарка от моей жены, в нем лежали волосы моих детей. Они с моей женой обменялись медальонами. Это было в Эдинбурге. Моя жена раз или два делала ей подобные подарки.

Снова его спросили о посещении комнаты Изабеллы.

– Миссис Робинсон ночевала в той комнате, которая оказывалась свободной при ее приезде в Мур-парк. Повторяю, я не помню, чтобы когда-нибудь заходил в комнату миссис Робинсон утром. В ее комнате я навещал ее вечером. Это был ранний вечер в пятьдесят пятом году. Возможно, я заходил в ее комнату вечером не один раз, но я этого не помню. В тот раз я встретил там мистера Тома.

Карслейк спросил, происходило ли это в ее спальне.

– Я находился в ее гостиной, а не в спальне, – ответил Эдвард. – Я никогда не был в ее спальне в какой-либо вечерний час.

Когда в 1856 году приезжала миссис Робинсон и переписывались ли они после этого, спросил Карслейк. Он пытался установить протяженность их общения после того, как в мае Генри обнаружил дневники.

– Время визита миссис Робинсон в пятьдесят шестом году – август или сентябрь, – сказал Эдвард, слегка изменяя свою первоначальную прикидку – конец сентября или октябрь. – Возможно, я переписывался с ней после того визита. В последний раз я видел миссис Робинсон в декабре пятьдесят шестого года.

Его спросили, когда он узнал о решении Генри Робинсона вынести дело в суд.

– До июля пятьдесят седьмого года я не знал наверняка, что мистер Робинсон подал иск против миссис Робинсон в церковный суд. Я услышал об этом от своего садовника. Отчет о слушаниях я увидел в ноябре того года. Там была пара строк, кажется, в «Таймс», о том, что получен развод. Мой садовник Джон Бермингем сказал мне, что его сестра выступала свидетельницей.

Это была Сара Бермингем, также дававшая показания в текущем деле со стороны Генри Робинсона.

А после этого он переписывался с миссис Робинсон?

– В тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году я не вступал в переписку с миссис Робинсон, – сказал Эдвард, – и ни с кем из связанных с этой дамой людей.

Бовилл поднялся, чтобы задать своему свидетелю дополнительные вопросы, и попросил более полно описать, что ему было известно о том прошении о разводе.

– Отчет, который я видел, был помещен в «Таймс» четвертого декабря пятьдесят седьмого года, – сказал Эдвард. – Там лишь сообщалось, что мистер Робинсон подал иск против миссис Робинсон по обвинению в супружеской неверности, доктор Аддамс собирался открыть слушания от лица мужа, когда адвокат от лица жены отказался оспаривать данный иск, и суд вынес решение о разводе.

Здесь под «разводом» он имел в виду развод a mensa et thoro – запрет на совместное проживание; адвокатом, которого он упомянул, был доктор Филлимор.

Кокберн спросил Эдварда, вступала ли Изабелла в контакт с ним, пока то дело слушалось в церковном суде.

– От имени миссис Робинсон со мной не связывались, когда начался тот процесс. Я понял, что на меня намекали во время слушаний, начатых мистером Робинсоном.

Бовилл напомнил Кокберну, что доктора не могли допрашивать по иску в церковный суд.

Кокберн поправил его: правда, что его не могли допрашивать ex proprio motu (по его собственному желанию), сказал он, но если бы миссис Робинсон предпочла оспорить иск, то могла бы сделать его свидетелем.

Эдварду разрешили покинуть свидетельское место. Он вел себя сдержанно, не предпринимая никаких нападок на Изабеллу, спокойно отрицая обвинения в прелюбодеянии. Он был вежлив, уравновешен, беспристрастен, свободен от злобы, страсти или напряжения. В своих письмах к Джорджу Комбу он высказывался гораздо более откровенно. Тогда он всеми силами стремился убедить Комба в своей невиновности, теперь ему нужно было вернуть долг Изабелле, которая ради него сопротивлялась прошению о разводе.

Бовилл подвел итог от имени Изабеллы. Обвинения Генри, сказал он, основывались целиком на дневнике.

– Для начала я бы заметил, что в нем не содержится прямых заявлений о вине миссис Робинсон. Несколько самых известных людей королевства доказали, что заболевание, от которого она страдала, могло, вероятно, возбудить ее воображение и вынудить представить то, чего никогда не было. Тот факт, что она страдала от этого заболевания несколько лет, также был доказан, а меры, предпринимаемые ею и ее мужем для достижения некоего эффекта, имели тенденцию к усугублению этого недуга.

Это было эвфемистическим намеком на форму контрацепции, которой пользовались Генри и Изабелла. Бовилл не стал детально излагать их метод: они могли пользоваться таким приспособлением, как спринцовка или маточный колпачок, способным вызвать физическое раздражение и, следовательно, как считалось, спровоцировать умственное расстройство, а возможно, Генри прерывал акт перед эякуляцией – с теми же последствиями.

Бовилл привлек внимание суда к частым упоминаниям в дневнике сочинений Шелли: «Правомерно было сделать вывод, что ее также поразили события жизни Шелли и то, что он выдумывал никогда не существовавшие вещи». Он заявлял, что записи в дневнике были «не фиксацией фактов, но выражением чувств». Он указал, что якобы обвиняющая запись от 7 октября 1854 года, в которой Изабелла и Эдвард впервые поцеловались, была написана не в тот же день, а на следующий, «после ночи бессонницы и грез».

Бовилл снова зачитал несколько отрывков из дневника с целью показать неуравновешенность Изабеллы, привлекая внимание к одному – датированному 25 мая, без указания года, – в котором она заявляла, что предала Генри за месяц до их свадьбы. Он утверждал, что адвокатом Генри не удалось обличить Эдварда Лейна: «Для снятия показаний с доктора Лейна имелось несколько месяцев, однако мистер Карслейк не смог бы задать ему ни единого вопроса, способного подорвать доверие к нему». Бовилл вернулся к основному содержанию защиты Изабеллы, к аргументу, что для женщины фиксация столь постыдных эпизодов сама по себе была свидетельством безумия. «Если то, что она описывала, имело место, – спросил он, – правдоподобно ли, чтобы она день за днем своей рукой вела хронику своего бесчестия?»

Скорее, доказывал Бовилл, эротические отрывки были пробой пера в беллетристике. В конце концов, выдержки, на которые опирались адвокаты Генри, отличались искусным построением. Когда Изабелла повествовала о своем первом свидании на поляне Мур-парка, она не выложила сразу необычайную новость, но начала запись с воссоздания чистоты утра, утаивая от дневника свое знание о том, что Эдвард ее желал. Такие записи, сказал Бовилл, дают основание предполагать, что миссис Робинсон обдумывала роман.

– Надеюсь, что «обдумывание романа», – сказал Кокберн, – не является признаком нездорового рассудка.

В зале суда раздался смех.

– Ни в коей мере, – отозвался Бовилл, – но обдумываемый ею роман был связан с событиями, в которых, как ей представлялось, она принимала участие. Никогда прежде не случалось, чтобы даму стремились признать виновной в супружеской неверности на основании подобного доказательства.

Затем к суду обратился от имени Генри Робинсона Монтегю Чемберс:

– Сам этот дневник показывает, что миссис Робинсон – женщина в здравом уме, способная обсуждать даже весьма серьезные вопросы. Это личный журнал очень романтичной, но тем не менее очень умной женщины, достаточно сведущей для бесед о науке и тонких материях.

Кокберн перебил:

– В любой психиатрической клинике вы найдете человека, способного делать то же.

Зрители засмеялись.

Судья сухо указал Бовиллу, что сами по себе литературные устремления не являются доказательством безумия, теперь же он напомнил Чемберсу, что интеллектуальная изощренность не свидетельствует о здравом рассудке.

– Защита основывается на том, – продолжал Чемберс, – что миссис Робинсон находилась под воздействием заболевания матки, но данное основание стоит на песке. Не было приведено никаких сведений о нынешнем состоянии ее здоровья или о том, когда она предположительно излечилась. Мы даже точно не знаем, от какого недуга она страдала.

Он напомнил суду о ранних записях, посвященных Эдварду.

– Очевидно, что он имел привычку читать миссис Робинсон отрывки из стихотворений, и она очень ясно описывает свою первую любовь к тому джентльмену. После первой с ним встречи она назвала его красивым мужчиной.

Когда Эдвард «позволил себе фамильярничать с другой женщиной», добавил он, она нашла его «не столь приятным».

Надо отдать доктору Лейну должное, сказал Чемберс, ему в течение нескольких лет пришлось отвергать заигрывания миссис Робинсон, отвечая на ее авансы холодностью и сдержанностью. Однако в итоге «он, к сожалению, не сумел справиться с искушением, которое предлагалось ему в виде обольщения со стороны приятной и любящей женщины». Тот факт, что никто не видел, чтобы он позволял себе большие вольности по отношению к миссис Робинсон, сказал Чемберс, доказывал только его осторожность, а не отсутствие вины.

Кокберн отложил слушания. Судьи, заявил он, не спеша обдумают свое решение.

В течение следующих нескольких дней большинство газет, которые летом были столь склонны оправдывать Эдварда Лейна, молчали по этому поводу. «Дейли телеграф», ранее в этом году называвшая дневник «чепухой в тетрадке», даже опубликовала заметку, где говорилось, что доктор может быть виновен: «Никто, читая ее дневник, в котором поминутно расписаны события каждого дня, не может усомниться в правдивости изложенного там». Показания Эдварда Лейна, убеждала газета, не рассеяли таинственности, окружающей это дело. Он подтвердил все в дневнике, кроме секса, и его перекрестный допрос возродил сложный вопрос: почему Изабелла не отрицала адюльтера – и не вызвала доктора свидетелем, – когда дело слушалось в церковном суде. «Доктору Лейну весьма повезло, что он сумел воспользоваться законом, принятым, похоже, к его выгоде, по которому ему позволили появиться на свидетельском месте и дать показания о своей невиновности. Но никто, хоть сколько-нибудь знакомый с человеческой натурой, не склонен будет слепо верить показаниям джентльмена, поставленного в столь необычные обстоятельства». Довод его адвокатов, что Изабелла потеряла рассудок, писала «Телеграф», был «очень удобной теорией».

С лета, когда начался процесс Робинсонов, заявления о безумии стали воспринимать как в высшей степени спорные. В июне 1858 года романист (и энтузиаст водолечения) Эдвард Бульвер-Литтон похитил и насильно поместил в частную психиатрическую лечебницу свою жену Розину, после того как она объявила его лжецом на публике в ходе предвыборной кампании. Джон Конолли, психиатр, лечивший Кэтрин Кроу, признал ее душевнобольной, но когда ту обследовали повторно после шумихи в прессе, и он, и Форбс Уинслоу объявили ее психически здоровой. Также в газетах появились подробные сообщения о явно неоправданном содержании в клиниках миссис Тернер, мистера Рака и мистера Лича. Диагноз «душевное расстройство», особенно удобный диагноз, воспринимался теперь с новым скептицизмом.

За недели, прошедшие после показаний Эдварда Лейна, суд рассмотрел ряд вызвавших тревогу дел. В субботу 27 ноября сэр Крессуэлл Крессуэлл вернулся к прошению Каролины Марчмонт, которая хотела получить судебное разлучение со своим мужем, бывшим священнослужителем, из-за его жестокости. В качестве приданого она принесла громадную сумму в пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, объяснялось в ее прошении, и с самого начала они с мужем ссорились из-за денег. У мистера Марчмонта была привычка требовать у нее наличные, сказала она, по сто фунтов разом. Он стоял над ней, «совсем белый», а «глаза его метали молнии». Он грубо обращался с ней, когда она ему отказывала, называя ее «адским огнем», «раздраженной кошкой», «грязной шлюхой», «пьяной ведьмой» и того хуже. Мистер Марчмонт заявлял, что его провоцировали: жена была прижимистой, контролировала денежные вопросы, отличалась подозрительностью, сквернословием и раздражительностью, особенно (часто) в тех случаях, когда выпивала слишком много хереса.

Несколько свидетелей показали, что мистер Марчмонт неоднократно прогонял жену назад в родительский дом (когда находил миссис Марчмонт прячущейся у ее сестры, например, в угольном погребе или перелезающей через садовую стену), но они по-разному описывали степень проявлявшегося при этом насилия. Миссис Марчмонт сказала, что муж как-то ворвался к ней в спальню, когда она делала запись в счетной книге, в которой вела учет понесенным от него обидам. Он выхватил книгу и швырнул ее в камин, а миссис Марчмонт бросилась вытаскивать ее из огня. По словам миссис Марчмонт, муж отобрал книгу, когда она спасла ее из пламени, и ударил ее этой книгой, испачкав ей лицо. Мистер Марчмонт утверждал, что это она ударила его по лицу тлеющей книгой, так сильно, что застежкой рассекла кожу под глазом. Присяжным нужно было решить, осуществил ли мистер Марчмонт свои права мужа или действовал с жестокостью. 30 ноября суд вынес решение в пользу миссис Марчмонт, и ей предоставили судебное разлучение.

«Субботнее обозрение» от 4 декабря 1858 года выразило неодобрение, доказывая, что раздражение миссис Марчмонт было ничуть не лучше алчности и периодической грубости ее мужа. В интересах величайшего счастья многих, настаивало издание, судебное разлучение следует предоставлять только в случаях «серьезнейшей крайней необходимости»: «Супружеская пара может пережить огромные лишения, несовместимость, личное страдание и горе и все же продолжать жить вместе как муж и жена».

В деле «Эванс против Эванс и Робинсона», долго тянувшемся процессе, вновь представленном суду 5 декабря, доказательства мужа о неверности жены были собраны Чарли Филдом, тем же частным сыщиком, которого нанимал Генри Робинсон. Филд вел дневник своих наблюдений. Он снял комнаты в доме в Мерилебоне, где жила миссис Эванс, и по его просьбе в двери ее гостиной просверлили дырку; через нее несколько слуг видели, как она занималась сексом с другим мужчиной. Судья принял их показания, но не одобрил методов, какими Филд добыл их. «Англичанам», заявил Бартон Мартин, объявлявший вердикт, отвратительно, «что за ними бегают люди, куда бы они ни шли, и берут на заметку все их действия».

13 декабря Эстер Китс, молодая жена владельца расположенной на Пиккадилли продуктовой империи «Фортнум энд Мейсон», призналась в Суде по бракоразводным и семейным делам в прелюбодеянии с доном Педро де Монтесумой, испанским музыкантом, в гостиницах в Лондоне, Дувре и Дублине. Адвокат миссис Китс доказывал, что Фредерик Китс пренебрегал своей женой, оставляя ее одну в Брайтоне на долгое время, пока занимался делами в Лондоне, а недавно примирился с ее неверностью, пустив ее обратно в фамильное гнездо. Адвокат мистера Китса убеждал суд отклонить обвинение в пренебрежении; в противном случае, сказал он, «что станет с женами членов парламента, которые в течение шести месяцев в году уходят в палату общин в четыре или пять часов вечера и остаются там до полуночи или до часу ночи? – что станет с женами представителей юридического сословия, по шесть недель кряду отсутствующих в связи с выездными сессиями суда?» Если бы отсутствие мужа стало оправданием женской неверности, то многие английские жены из семей среднего класса получили бы право прелюбодействовать. Прошение мистера Китса о разводе было удовлетворено, а дона Педро обязали выплатить ему тысячу фунтов стерлингов в качестве компенсации за нанесенный ущерб.