Текст книги "Моя тайная война"

Глава VIII
Дело Волкова

Теперь я перейду к делу Волкова, которое намерен описать детально, поскольку оно представляет значительный интерес и едва не погубило меня. Дело возникло в августе и было закончено в сентябре 1945 года. Для меня это было незабываемое лето. Я впервые увидел Рим, Афины и Стамбул. Но мои восторженные впечатления от Стамбула постоянно отравляла мысль о том, что, возможно, для меня это лето последнее, которому мне суждено радоваться. Ибо из-за дела Волкова, приведшего меня на берега Босфора, я был на волосок от гибели.

В одно августовское утро не успел я усесться за письменный стол, как меня вызвал шеф. Протянув мне подборку документов, он попросил просмотреть их. Сверху было короткое письмо в Министерство иностранных дел от Нокса Хелма, бывшего тогда советником английского посольства в Турции. В письме обращалось внимание на приложение и испрашивались инструкции. В приложении было несколько служебных записок, которыми обменялись английское посольство и генеральное консульство в Турции. Из их содержания вырисовывалась следующая картина.

Некий Константин Волков, вице-консул советского генерального консульства в Стамбуле, обратился к вице-консулу английского генерального консульства Пейджу с просьбой предоставить ему и его жене политическое убежище в Англии.

В поддержку своей просьбы Волков пообещал сообщить информацию об одном управлении НКВД, в котором он якобы служил раньше. Он заявил также, что имеет сведения о советских разведчиках, действующих за границей, и, в частности, знает имена трех из них, которые находятся в Англии. Двое работают в Министерстве иностранных дел, а третий является начальником контрразведывательной службы в Лондоне. Выложив таким образом свои «товары»-козыри, Волков с чрезвычайной настойчивостью поставил условие, чтобы сообщение о его просьбе не передавалось в Лондон телеграммой, так как русские раскрыли ряд английских шифров. Другие документы были мало интересными и содержали лишь неглубокие и даже легкомысленные комментарии тех или иных сотрудников посольства. Впоследствии оказалось очень важным, что посольство учло предостережение Волкова и направило материалы медленной, но безопасной дипломатической почтой. В результате прошло больше недели после обращения Волкова к Пейджу, прежде чем документы могли быть проанализированы каким-то компетентным лицом для определения степени их важности.

Этим «компетентным лицом» был я, и, надеюсь, читатель не упрекнет меня в хвастовстве, если я скажу, что действительно был достаточно компетентен, чтобы оценить важность этих документов. Два советских разведчика в Министерстве иностранных дел, третий – во главе контрразведывательной службы в Лондоне! Я долго, пожалуй дольше, чем требовалось, смотрел на материалы, чтобы собраться с мыслями. Я отверг мысль о том, чтобы представить обращение Волкова как провокацию и посоветовать действовать осторожно. Это помогло бы очень ненадолго и могло скомпрометировать меня в дальнейшем. Единственный выход был в решительных действиях. Я заявил шефу, что дело может оказаться чрезвычайно важным и мне потребуется некоторое время, чтобы провести необходимую проверку и, если будут получены дополнительные сведения, дать соответствующие рекомендации к действию. Шеф согласился, приказав мне на следующее утро изложить свое мнение, а пока хранить документы у себя.

Вернувшись в кабинет, я сказал секретарю, чтобы меня не беспокоили, если только не вызовет сам шеф. Мне необходимо было остаться одному. Просьба о дополнительном времени для того, чтобы «провести проверку», была уловкой. Я был уверен, что прежде в СИС ничего не слышали о Волкове, а он, по-видимому набивая себе цену, выложил свои «товары» так осторожно и путано, что они не давали никаких зацепок для проведения немедленного расследования. С самого начала я решил, что жизненно важным является фактор времени. Благодаря вето Волкова на телеграфную связь прошло десять дней, прежде чем материалы попали ко мне. Лично я полагал, что его опасения преувеличены. Английские шифры базировались на системе таблиц одноразового пользования и считались вполне безопасными при умелом обращении с ними, а дисциплина в шифровальном деле была очень строгой. Тем не менее, поскольку Волков настаивал, я не имел возражений против отказа от быстрой телеграфной связи.

Вскоре мои мысли пошли по другому руслу. Дело было настолько деликатным, что по настоянию шефа я должен был лично заняться им. Но решения, принятые в Лондоне, должны были осуществлять наши люди в Стамбуле. Я не мог руководить их действиями изо дня в день посредством медленной дипломатической почты. Дело вышло бы из-под моего контроля, что могло бы привести к непредвиденным последствиям. Я все больше убеждался в том, что сам должен быть в Стамбуле и проводить тот курс действий, который предложу шефу. План этих действий сам по себе не требовал особых размышлений. Я встречусь с Волковым, укрою его с женой в одном из безопасных мест в Стамбуле, а затем переброшу их с молчаливого согласия турок или даже без него на контролируемую англичанами территорию Египта.

Спрятав документы в личном сейфе, я покинул Бродвей с твердым решением прежде всего рекомендовать шефу послать меня в Стамбул для продолжения разбора дела на месте. В тот вечер я работал допоздна. Ситуация требовала принятия экстренных и чрезвычайных мер. Эти меры были приняты: в Москву полетело срочное сообщение особой важности. На следующее утро я доложил шефу, что, хотя в картотеке есть данные на нескольких Волковых, ни один из них не идентичен Волкову из Стамбула. Я повторил также, что в потенции дело имеет громадное значение. Сославшись на неоперативность дипломатической почты, я несколько неуверенно предложил послать кого-нибудь из Лондона в Стамбул после соответствующего инструктажа и поручить разобраться в деле на месте. «Я как раз об этом думал», – ответил шеф. Но, пробудив во мне надежду, он тут же развеял ее. Он сказал, что накануне вечером встретил в клубе бригадира Дугласа Робертса, который был тогда начальником регионального филиала МИ-5 (по Ближнему Востоку) в Каире и в это время заканчивал дома свой отпуск. Он произвел на шефа хорошее впечатление, и тот решил просить сэра Дэвида Петри, начальника МИ-5, послать Робертса в Стамбул и поручить ему заняться делом Волкова.

Я не мог найти каких-либо возражений против этого предложения. И хотя я не был очень высокого мнения о способностях Робертса, он обладал всеми необходимыми для такого дела качествами. Он был в высшем офицерском чине, и его бригадирский мундир, несомненно, произвел бы на Волкова впечатление. Он знал этот район и был связан с турецкими секретными службами, сотрудничество с которыми могло оказаться необходимым. Кроме того, он свободно говорил по-русски – бесспорный довод в его пользу, так как Волков не владел иностранными языками. В подавленном настроении я обсуждал с шефом другие аспекты дела, прежде всего вопрос о согласованности нашего плана действий с Министерством иностранных дел. Когда я уходил, шеф обещал вызвать меня после полудня: он надеялся в течение утра встретиться с Петри и Робертсом.

Во время обеденного перерыва я клял судьбу, которая накануне свела шефа с Робертсом. Казалось, я ничего уже не мог предпринять. Мучимый неизвестностью, я вынужден был предоставить событиям идти своим ходом: надеялся, что работа, проделанная мною накануне вечером, даст результаты раньше, чем Робертс сумеет приступить к делу. Но я получил еще один урок житейской философии.

По возвращении в Бродвей я был вызван к шефу, который уже ждал меня. Он был расстроен и сразу же начал рассказывать, что произошло. С первых слов я понял: судьба, которую я проклинал, неожиданно повернулась ко мне лицом. Оказалось, что Робертс, будучи в общем бесстрашным человеком, питал непреодолимое отвращение к самолетам. Он решил отправиться пароходом из Ливерпуля в начале следующей недели, и никакие доводы шефа и Петри не смогли заставить его изменить свои планы. Итак, мы вернулись к тому, с чего начали утром.

Вначале я надеялся построить беседу так, чтобы шеф сам предложил мне лететь в Стамбул, но эпизод с Робертсом побудил меня действовать решительнее. Я сказал, что в связи с отказом бригадира могу лишь предложить свою кандидатуру вместо него. Мне не потребуется много времени, чтобы проинструктировать своего заместителя по наиболее важным вопросам, и я смогу вылететь, как только будут завершены необходимые формальности. Шеф согласился. Мы вместе отправились в Министерство иностранных дел, где я получил письмо к Ноксу Хелму, в котором ему предлагалось оказывать мне всяческую поддержку в осуществлении моей миссии.

Я зашел еще к генералу Хиллу, начальнику нашего шифровального отделения. Он снабдил меня персональным единовременным кодом и поручил одной из девушек помочь мне освежить в памяти правила пользования им. Это вызвало небольшую задержку, но зато я смог еще раз обдумать план предстоящих действий в Стамбуле. Через три дня после поступления документов из Турции в Бродвей я занял место в самолете, вылетавшем в Стамбул через Каир.

Мой сосед оказался неразговорчивым. Несколько других попутчиков ненадолго сумели отвлечь меня своей болтовней. Полет всегда наводит на размышления, а мне было о чем подумать. Мои мысли занимал один вопрос, который был мне непонятен тогда и остался непонятным по сей день, а именно: почему английское посольство в Турции, Министерство иностранных дел, шеф и сэр Дэвид Петри отнеслись так странно к опасениям Волкова в отношении телеграфной связи? Почему они воздержались от отправки телеграмм лишь по делу Волкова, тогда как телеграфная переписка по всем другим вопросам, включая многие совершенно секретные, велась так же беззаботно, как и прежде? Если поверили предупреждению Волкова, то надо было сделать вывод, что вся телеграфная связь стала опасной. Если же ему не поверили, то надо было срочно послать шифротелеграммой указания нашей резидентуре в Стамбул о необходимых действиях по делу Волкова. Получалось, что предупреждение Волкова привело лишь к задержке на две-три недели решения по делу, в котором он сам был заинтересован. Ответ на этот вопрос скрывался, видимо, в психологии нелогичного мышления. Не будучи специалистом в области кодов и шифров, я решил, что не мое дело привлекать внимание к явной непоследовательности поведения СИС, тем более что предо мною стояли неотложные проблемы.

С Министерством иностранных дел было согласовано, что для восстановления контакта с Волковым и организации встречи с ним я могу использовать Пейджа. На встречу я должен был пойти с первым секретарем посольства Джоном Ридом, который раньше служил в Москве и говорил по-русски. Этот план должен был утвердить посол сэр Морис Питерсон, которого я знал по Испании. Но Министерство иностранных дел настоятельно требовало, чтобы я сначала обратился к советнику Хелму. Хелм начал службу в консульстве и до сих пор сохранил щепетильное отношение к вопросам статуса и протокола. Я не предвидел никаких затруднений с Хелмом, но, как оказалось, был не совсем прав. Вся сложность проблемы, как мне казалось, состояла в том, что встреча с Волковым должна произойти в присутствии Рида. Если она состоится, Рид переживет сильнейшее потрясение, когда Волков начнет называть имена советских разведчиков, действующих в английских государственных учреждениях. Было бы актом милосердия, думал я, избавить его от подобных сюрпризов. Но как это сделать?

Очевидно, быть уверенным в успехе нельзя. Но я считал, что есть небольшой шанс, если я сумею правильно сыграть свою игру. Первым делом нужно убедить Рида, что моя миссия имеет строго ограниченные цели; что я не уполномочен обсуждать с Волковым детали его информации; что, если он сделает свои разоблачения преждевременно, то есть до того, как окажется на английской территории, это, безусловно, будет опасно для него; что поэтому мне поручено любой ценой не допускать отклонений от беседы в эту сторону и что я прибыл в Стамбул лишь для того, чтобы доставить Волкова в безопасное место, где его смогут допросить более компетентные люди. Я надеялся также запутать Рида, намекнув ему, что Волков может оказаться провокатором и было бы неразумно давать ход его информации, пока мы не убедились в ее достоверности. Мне казалось, что ничего лучшего придумать я не смогу.

Специалист, конечно, не оставил бы камня на камне от моей «аргументации». Но Рид не был специалистом, и он мог попасться на эту удочку. К вечеру я еще больше воспрянул духом, когда штурман объявил, что в связи с грозовыми бурями над Мальтой самолет изменил курс на Тунис и что, если погода улучшится, мы полетим в Каир через Мальту на следующий день. Я выигрывал еще двадцать четыре часа! Удача сопутствовала мне.

На следующий день мы прилетели наконец в Каир, но к стамбульскому рейсу уже опоздали. В результате я прибыл к месту назначения еще через день, в пятницу. В аэропорту меня встретил руководитель стамбульской резидентуры СИС Сирил Макрэй, которого я вкратце посвятил в суть моей миссии. Отношения между дипломатической службой и СИС были в то время таковы, что никто в посольстве или генеральном консульстве и не подумал проинформировать Макрэя о Волкове, и, разумеется, мы тоже не осмелились телеграфировать ему из Лондона. В тот же день мы вместе посетили Нокса Хелма, которому я вручил письмо из Министерства иностранных дел. Я ждал горячей поддержки наших планов, но мои заблуждения быстро рассеялись. Через несколько лет, когда Хелм стал послом в Будапеште, один приятель говорил мне, что он самый покладистый и понимающий из послов. Но когда я встретился с ним в Стамбуле, он был еще советником, колючим, как куст репейника. Хелм начал высказывать разного рода сомнения. Он заявил, что наши действия могут причинить неприятности посольству и поэтому он должен, прежде чем я смогу что-либо предпринять, обязательно проконсультироваться с послом. Хелм попросил зайти на следующее утро (еще один потерянный день!) и любезно пригласил меня к себе домой.

Когда я зашел на следующее утро к Хелму, он спросил, укоризненно глядя на меня: «Почему вы не сказали мне, что знакомы с послом?» После этого разговор у нас явно не клеился. Судя по поведению Хелма, я решил, что у Питерсона тоже есть сомнения в связи с нашим делом. Довольно неохотно Хелм передал, что посол пригласил меня в воскресенье на прогулку на яхте «Макоук». В одиннадцать часов дня мне надлежит прийти на пристань Кабаташ, а до этого я не должен ничего предпринимать. Итак, конец недели был потерян.

Многие приезжающие в Стамбул знают яхту посла «Макоук», построенную первоначально для египтянина Аббаса Хильми. Это большое плоскодонное судно, приспособленное для плавания по спокойным водам Нила, но на зыби Мраморного моря его основательно покачивало. На борту яхты оказалось еще несколько гостей, и только после ленча, когда мы стали на якорь около Принкипо и другие гости любовались игрой дельфинов, я смог поговорить наедине с Питерсоном. Так как он первым не затронул интересующего меня вопроса, я сделал это сам, заметив, что, как я слышал, он имеет возражения против плана, привезенного мною из Лондона. «Какого плана?» – спросил он. Этот вопрос показал мне Хелма в другом свете. Посол внимательно меня выслушал и задал только один вопрос: консультировались ли мы с Министерством иностранных дел. «Конечно, – ответил я, – министерство утвердило наш план, и я привез Хелму письмо, в котором ему предлагается оказывать мне всяческое содействие». «Тогда не о чем больше говорить, – ответил посол. – Действуйте». Последний предлог для задержки отпал.

Вечером мы с Макрэем продумали план действий во всех подробностях. Мы обсудили различные варианты похищения Волкова при помощи турецких властей и без их участия и решили, что невозможно остановиться на каком-либо из них до разговора с Волковым. Многое могло зависеть от его положения и таких обстоятельств, как его рабочие часы, свобода передвижения и т. п. Первым делом надо было установить с ним контакт, и, очевидно, лучше всего сделать это через Пейджа из генерального консульства, так как Волков обратился именно к нему.

На следующее утро Макрэй пригласил к себе в кабинет Пейджа, и я объяснил ему, что от него требовалось, а именно: организовать для меня в условиях строжайшей секретности встречу с Волковым после обеда (утром я не хотел встречаться, чтобы иметь время для обработки Джона Рида в том духе, как я это уже описал). Мы рассмотрели несколько возможных мест для встречи и в конце концов остановились на самом простом. Пейдж сказал, что он часто встречается с Волковым по текущим консульским делам и будет вполне оправданно, если он пригласит Волкова к себе для делового разговора. Наконец Пейдж взял телефонную трубку, позвонил в советское консульство и спросил Волкова. В трубке был слабо слышен мужской голос, но, поскольку разговор велся по-русски, я ничего не понял. Однако лицо Пейджа выражало сильнейшее недоумение, и я догадался, что возникло новое препятствие. Он положил трубку и покачал головой. «Он не может прийти?» – спросил я. «Странно, – ответил Пейдж. – Еще более странно, чем вы предполагаете. Я спросил Волкова, и мужской голос ответил, что Волков слушает. Но это был не Волков. Я отлично знаю голос Волкова, я говорил с ним десятки раз». Пейдж позвонил снова, но на этот раз дальше телефонистки не попал. «Она сказала, что Волкова нет, – возмутился Пейдж. – Ведь минуту назад она соединяла меня с ним!» Мы смотрели друг на друга и не могли ничего придумать. Наконец я предположил, что, наверное, что-то перепутали в советском генеральном консульстве и что следует возобновить попытку на следующий день в надежде на бо́льшую удачу.

Я почувствовал, что произошло что-то серьезное. После обеда я зашифровал свое сообщение для шефа. На следующее утро Макрэй, Пейдж и я вновь встретились, и Пейдж позвонил в советское генеральное консульство. Мне был слышен слабый женский голос и затем резкий щелчок. Пейдж с растерянным видом смотрел на умолкшую трубку. «Что вы на это скажете? Я спросил Волкова, и девушка ответила, что он в Москве. Затем послышался какой-то шум и возня и бросили трубку». Услышав это, я понял, что случилось. Дело погибло. Но мне хотелось довести все до конца, хотя бы для того, чтобы мой доклад шефу выглядел лучше. Поэтому я попросил Пейджа сделать последнюю отчаянную попытку посетить советское консульство и лично попросить Волкова. Пейдж был теперь полон решимости до конца разобраться в этой истории и охотно согласился отправиться к русским. Через час он пришел обратно злой и недоумевающий. «Ни черта не получается! – сказал он. – Ничего не понимаю. Оказывается, никто даже и не слышал о Волкове!» Мы разошлись, и я взялся за шифр, чтобы послать новую телеграмму шефу. Признав неудачу, я просил разрешения прекратить дело и возвратиться в Лондон.

На обратном пути я набросал доклад шефу, в котором описал подробности провала моей миссии. В нем, разумеется, содержалась моя версия исчезновения Волкова. По этой версии провал произошел по вине самого Волкова, поскольку он сам настоял на том, чтобы переписка велась только почтой. Дальше я говорил, что прошло почти три недели после его обращения к Пейджу, когда мы впервые попытались связаться с ним. За это время русские имели возможность разоблачить его. Может быть, заметили, что он и его жена очень нервничают. Возможно, он выдал себя своим поведением или же много пил и болтал лишнее. Наконец, не исключено, что он передумал и сам признался во всем сослуживцам. Конечно, я указывал, что все это только предположения и что установить правду, наверное, никогда не удастся. Другая версия, что русские узнали об обращении Волкова к англичанам, не имела видимых оснований, и ее не стоило включать в доклад.

Глава IX
Резидент СИС в Турции

Мое выгодное со стратегической точки зрения положение начальника секции Р-5 не могло быть вечным. Давая свои рекомендации по вопросам комплектования личного состава, комитет по реорганизации СИС решил отдать предпочтение разносторонней подготовке кадров, а не узкой специализации их. Было указано, что по мере возможности все сотрудники должны быть одинаково подготовлены как для работы в центральном аппарате, так и в резидентурах, как по линии разведки, так и контрразведки. Такой подход мог повлечь за собой некоторую потерю специализации кадров, поскольку офицеров периодически перебрасывали с одной работы на другую. Но, как предполагалось, этот ущерб должен был компенсироваться увеличением гибкости аппарата, состоящего из весьма разносторонних работников. Нет необходимости говорить, что, когда вводилась новая система комплектования кадров, все три руководителя службы – шеф, его заместитель и помощник – не имели ни опыта в области контрразведки, ни практического представления о работе в резидентурах. Однако мое служебное положение в то время не было достаточно высоким, чтобы новые требования не коснулись меня. Поскольку вся моя деятельность в СИС до этого времени была связана с работой по линии контрразведки в центральном аппарате, то, по всей вероятности, мне следовало ожидать в скором времени нового назначения.

Поэтому я не был застигнут врасплох, когда в конце 1946 года меня вызвал генерал Синклер и сказал, что наступил мой черед поработать в заграничной резидентуре. Я еще раньше пришел к выводу, что любая попытка с моей стороны выдвинуть какие-либо возражения против назначения в резидентуру может повредить моему положению в английской разведке и, в конечном счете, неблагоприятно сказаться на возможностях добывать необходимую мне информацию. Когда Синклер объявил, что мне предстоит возглавить резидентуру СИС в Турции с центром в Стамбуле, я понял, что это не самый худший вариант. В то время Стамбул был главной южной базой, откуда велась разведывательная работа против Советского Союза и социалистических стран, расположенных на Балканах и в Восточной Европе. Хотя с этого времени я терял возможность прямого доступа к информации, представлявшей для меня главный интерес, я по-прежнему был не так далек от центрального аппарата.

Синклер сообщил, что моим преемником по секции Р-5 будет не кто иной, как тот самый бригадир Робертс, с которым я столкнулся в связи с делом Волкова. Он уже сдал свои полномочия руководителя регионального филиала МИ-5 на Ближнем Востоке и готовился занять пост в центральном аппарате. Не спеша, принимая от меня дела, он больше интересовался сведениями о лондонских клубах, чем работой секции. Будучи начальником секции Р-5, он прославился только тем, что уговорил Мориса Олдфилда, очень способного сотрудника МИ-5, тоже перейти на службу в СИС. Не прошло и нескольких недель после назначения Олдфилда заместителем Робертса, как он заслужил прозвище «мозг бригадира».

Для подготовки к службе за рубежом я был направлен на офицерские курсы. Это были лишь вторые или третьи курсы, организованные при новом начальнике управления, нашем старом знакомом – Джоне Манне. С тех пор программа курсов во многом изменилась. Преподавательский состав был подобран преимущественно из бывших сотрудников УСО, и содержание занятий определялось их опытом работы в УСО в годы войны. Курс представлял значительный интерес, хотя лично мне не принес прямой пользы. Условия для шпионской деятельности в Стамбуле в мирное время намного отличались от сопряженной с постоянным риском работы УСО на территории оккупированной Европы в годы войны. Мне самому пришлось написать большую часть лекций о советской разведке, и иногда я попадал в неловкое положение, когда вынужден был подсказывать из зала преподавателю, читавшему лекцию. К сожалению, в этих лекциях я не мог использовать все те знания, которые мне дал мой личный опыт. Поскольку половина времени уходила на работу в секции Р-5, я пропустил целый ряд обязательных проверок и экзаменов. Возможно, это было даже к лучшему. Было бы неудобно, если бы руководящий сотрудник моего ранга постоянно оказывался в числе отстающих.

Учебный курс и передача дел Робертсу были завершены в январе 1947 года. В конце месяца ранним утром я сидел в аэропорту и пил то, что выдавали за кофе. Мне пришлось застрять там на десять дней. Снегопады и жестокие морозы сковали страну. Погода и технические неполадки заставляли откладывать один рейс за другим. Но я мог считать, что мне повезло. Это был период целого ряда авиационных катастроф с самолетами «дакота». Чуть ли не каждая утренняя газета приносила сообщение о новом несчастье. В течение нескольких дней я разделял тягостное ожидание с группой монахинь, летевших в Булавайо. В одно мрачное утро наконец объявили их рейс. Это утро действительно оказалось мрачным. Они погибли, все до одной. Я был счастлив, когда наконец почувствовал теплое дыхание пустыни в Каирском аэропорту.

С момента поступления в английскую разведку, шесть лет назад, я провел в отпуске не больше десяти дней. Поскольку напряженность в работе на время ослабла, я решил по пути в Стамбул навестить своего отца в Саудовской Аравии. Он встретил меня в Джидде, и мы совершили короткую поездку в Эр-Рияд и Эль-Хардж. Это было мое первое знакомство со страной, которой отец посвятил большую часть своей жизни. Ни тогда, ни позже у меня не возникло желания последовать его примеру. Бескрайние просторы, чистое ночное небо и прочие прелести хороши лишь в небольших дозах. Провести жизнь в стране с величественной, но совсем не очаровательной природой и среди людей, лишенных и очарования, и величественности, я считал неприемлемым.

Я позволил себе это отступление, чтобы ответить некоторым авторам, которые приписывают мой необычный жизненный путь влиянию отца. Не исключено, что его эксцентричность позволила мне в ранней юности противостоять некоторым наиболее жестоким предрассудкам английской воспитательной системы, существовавшей сорок лет назад. Но даже поверхностное ознакомление с фактами показывает, что на всех решающих поворотных пунктах в моей жизни отец находился от меня на расстоянии тысячи миль. Если бы он пожил немного больше и узнал правду, он, конечно, был бы поражен, но не высказал бы неодобрения. Я был, пожалуй, единственным, человеком среди множества окружавших его людей, с кем он никогда не был груб. К моему мнению он неизменно прислушивался, даже если оно касалось дорогого его сердцу арабского мира. Тем не менее, я не переставал относиться к нему критически. Мне довелось услышать, что Уинстон Черчилль тоже считался с мнением своего сына Рандольфа. Трудно сказать, была ли это правда или нет.

Без всякого сожаления я покинул пустыню, чтобы продолжить свой путь в полный чудес шумный Стамбул. Мои коллеги по резидентуре жили разбросанно в мрачных кварталах района Пера, но я не хотел следовать их примеру. Через несколько дней я нашел великолепную виллу в Бейлербее на азиатском берегу Босфора. Это было такое чудесное место, что я без колебаний согласился платить огромную арендную плату. Вилла находилась рядом с пристанью, и в течение трех лет я каждый день курсировал на пароме между Азией и Европой, наблюдая вечно меняющуюся картину туманов, течений, приливов и отливов и летающих над морем буревестников и чаек. Наши турецкие старожилы, конечно, были поражены. Но существует хорошее рабочее правило: где бы ты ни находился, не обращай внимания на старожилов. У меня не было причин сожалеть о выборе своего уединенного жилища. И, между прочим, вскоре моему примеру последовали некоторые сотрудники, одаренные большим воображением.

Моим официальным прикрытием в резидентуре СИС была должность первого секретаря посольства, и здесь я позволю себе сделать небольшое отступление. Я уже упоминал, что прикрытие отдела паспортного контроля, которым пользовались сотрудники СИС, стало широко известно до и во время войны, и поэтому комитет по вопросам реорганизации СИС рекомендовал избегать этого вида прикрытия. С тех пор подавляющее большинство сотрудников СИС, в зависимости от занимаемого ими положения в разведке, при направлении на заграничную работу получали должности первых, вторых или третьих секретарей. В мое время на одном или двух постах в наиболее важных резидентурах, таких, как Париж или Вашингтон, представители СИС удостаивались ранга советника. Некоторые разведчики получали должности простых атташе или референтов. В то же время большинство сотрудников скомпрометировавших себя отделов паспортного контроля, которые занимались оформлением виз, были переименованы в сотрудников по выдаче виз. Большинство из них в настоящее время формально освобождено от выполнения разведывательных функций, хотя на самом деле сотрудничество между этими отделами и представителями СИС имеет место до сих пор.

За переменой формы прикрытия последовало изменение системы символов, использовавшихся для обозначения сотрудников, которые работали в заграничных резидентурах. До реорганизации все страны обозначались двузначным числом. Так, например, Германия – цифрой «12», Испания – «23». Представителям СИС в этих странах присваивалось соответствующее пятизначное число: резидент в Германии имел номер 12000, в Испании соответственно 23000, при этом подчиненные им сотрудники и агенты имели другие пятизначные индексы в рамках 12000 и 23000. Предполагалось, что эта система была скомпрометирована, как и прикрытие отделов паспортного контроля. По этому поводу даже ходила легенда о том, что офицеры абвера в Стамбуле распевали песню: «Zwölfland, Zwölfland über alles»[33]33
  «Двенадцатая страна, двенадцатая страна превыше всего» (нем.). – Примеч. перев.


[Закрыть].

Так или иначе система была полностью изменена. Каждая страна получила теперь символ, состоящий из трех букв алфавита, первой из которых, по неизвестной мне причине, неизменно была буква «В». Так, США получили кодовое обозначение «страна BEE», Турция – «страна BFX». Резидент СИС в каждой стране в добавление к такому буквенному обозначению получил кодовое число «51», а его подчиненные – другие двузначные символы, например, «01», «07» и т. д. Таким образом, оказавшись руководителем резидентуры СИС в Турции, я стал именоваться довольно странно звучащим титулом «BFX-51». Как в рукописи, так и отпечатанный на машинке этот символ казался мне ужасно неприглядным.

Итак, я являлся первым секретарем посольства без установленных обязанностей по линии дипломатического представительства, или, другими словами, «BFX-51», В общей сложности нас насчитывалось пять сотрудников с соответствующим секретарско-техническим персоналом. Кроме способного и общительного заместителя и всегда полного энтузиазма младшего сотрудника (соответственно второй и третий секретари) в составе резидентуры был один шумный русский, бывший белогвардеец, человек потрясающей энергии (атташе). Наконец, был еще заведующий отделом паспортного контроля, подчиненный по визовым делам находящемуся в Лондоне Морису Джеффсу, а по вопросам разведки – мне. По моей линии он являлся офицером связи с турецкими разведывательными службами. Он считался опытным специалистом по Турции, носил благородную фамилию Уиттол и бегло говорил по-турецки. Однако он был слишком мягок для поддержания связи с турками. Следует сказать несколько слов о секретарше Уиттола, питавшей страсть к кошкам и установившей весьма своеобразную систему хранения дел. Когда я спрашивал у нее тот или иной документ, она невинно отвечала: «Кажется, на нем сидит белая кошка». И клянусь богом, так оно и бывало.