Текст книги "Золотое побережье"

Глава 47

Поездка в Старый Свет что-то сделала с Джимом, он никак не может отделаться от не совсем понятной гнетущей тревоги. Впечатление такое, словно программа, направлявшая его по привычной магнитной дорожке, нарушилась, зациклилась и с навязчивой монотонностью раз за разом повторяет одну и ту же петлю.

И это не только в переносном смысле, теперь Джим все свое свободное время бесцельно кружит по трассам – от Ньюпорта к Сан-Габриэлю, затем к Сан-Диего, к Санта-Ане, к Трабуко, к Гарден-Гроув, снова к Ньюпорту и так далее. Он сидит в машине и смотрит на свою родину. И выписывает круг за кругом, словно затянутый циклической программой поиска неполадок, в которой завелась неполадка. Испортилось программное обеспечение.

Он прерывает очередную поездку, чтобы пройтись по Саут-Кост Пласа.

Двенадцать универмагов: «Буллок», «Пенни», «Сакс», «Сирз», «АО Одежда», «Дж. Магнин», «И. Магнин», «Уорд», «Палаццо», «Робинсон», «Баффэм», «Нейман-Маркус».

Три сотни магазинов поменьше, ресторанов, видеосалонов, игорных салонов, галерей.

Стихотворение – это список отданного в прачечную белья.

Ты одет в культуру с головы до ног.

Хром и толстые ковры.

Повсюду зеркала, бесконечно повторяющие изображения витрин.

Это что там, глаз, что ли?

Эскалаторы, лифты, стеклянные двери, фонтаны.

Уйма растений. По большей части – живых, тропических. Оранжерейное цветение.

Спектральные тона. Полка за полкой за (отраженной в зеркале) полкой.

Войдем в «Буллок», «Магнии», «Сакс»: по тринадцать прилавков с духами в каждом.

Духи! Серьги, шарфы, бусы, канцелярские принадлежности, хромированные колонны, полки с кофточками, спортивной одеждой, обувью – дополни список сам (ежедневно).

Гнетущая тревога; каждое зеркало, каждый глянцевый лист тропического растения, каждая яркая ткань отражают эту тревогу, концентрируют ее и усиливают. В шлеме летчика-истребителя монтируется оперативный дисплей, постоянно находящийся в поле зрения – точно так же воспоминания о каирской ночи накладываются сейчас на все, что видит бесцельно бродящий от прилавка к прилавку Джим. Словно зеленоватая картинка прибора ночного видения: египетские попрошайки, которым не по карману даже жизнь в тех жалких, битком набитых людьми комнатушках. Сколько людей могло бы жить в таком вот строении? Вся эта роскошь, думает Джим, не что иное, как откровенное, сознательное отрицание реальностей нашего мира. Групповая галлюцинация, поразившая все население Америки.

Джим устал блуждать по лабиринту молла, среди лунатичных его обитателей и бдительных полицейских, он ищет глазом скамейку и садится. Джим потерял ощущение времени и направления, у него кружится голова, к горлу подступает тошнота. У витрины видеопрокатного заведения отирается компания подростков. Они поворачиваются и начинают глазеть на Джима; все ясно, написано на их любопытных мордах, типичный передозняк. «И ведь правда передозняк, – думает Джим. – Я принял слишком большую дозу Саут-Кост Пласа». В надежде на спектакль, ребятишки бросают свою витрину, подходят, становятся кругом. К крайнему их разочарованию, Джим поднимается и уходит без всякой посторонней помощи. Дефектный автопилот все же проводит его через путаницу эскалаторов и уровней к бетонированной стоянке, к машине. Он звонит Артуру.

– Артур, дай мне, пожалуйста, какую-нибудь работу. У вас там ничего не намечается?

– Да, ты как раз вовремя. Сегодня сможешь?

– Да. – Джиму сразу становится легче, ведь теперь переполняющее его омерзение выразится в действии.

Той же ночью они с Артуром организуют удар по «Эрспейс текнолоджи корпорейшн», одному из поставщиков комплектующих для ядерных реакторов, обеспечивающих энергией старые химические лазеры космического базирования. То же самое рандеву в глубине складской автостоянки, те же самые парни перегружают в машину Артура такие же, как и прежде, ящики. Место сегодняшней операции – Сан-Хуан-Хот-Спрингс; несмотря на все меры безопасности – в их число входят даже самонаводящиеся снаряды с тепловыми головками, установленные по верхней кромке забора, – удар по главному производственному корпусу оказывается успешным. Все изготовленное из композитов оборудование рассыпается в пыль.

Однако на утро усталый, выжатый, как тряпка, Джим с горечью осознает, что ничего, собственно, не изменилось. Он вернулся в свою крохотную, засунутую под трассу квартирку с тем же самым сосущим чувством тревоги, и приглушить это чувство нечем. Музыка? Все свои записи он слушал уже по сто раз. Книги все прочитаны. Наклейки с апельсиновых ящиков – так они вообще смеются ему в лицо. Он выучил наизусть все свои карты, просмотрел все видеокассеты, изучил все программы по мировой истории. Эта квартира – капкан, большой, сложный, с уймой прибамбасов капкан, поставленный не на кого-нибудь другого, а на него лично. Нужно вырываться. Джим осматривает захламленную, покрытую пылью комнату; как же он прежде-то ее терпел? Очень странно.

И тут звонит телефон.

– Ну, как дела? – спрашивает Хана.

– Прекрасно! Слушай, как хорошо, что ты позвонила! Заходи ко мне сегодня, ладно?

– Спасибо, зайду.

К захлестнувшему Джима облегчению примешиваются и другие, не столь легко определимые ингредиенты; вот, скажем, такая же радость вспыхивает в нем, когда звонят Эйб или Таши и просят что-нибудь сделать, организовать. Ощущение того, что вот этот человек считает его своим другом и первым идет на контакт – ведь по большей части инициатива достается на долю самого Джима.

Джим идет в лавку, покупает макароны, все для соуса и салата и бутылку кьянти. Дома он предпринимает отчаянную, безнадежную попытку навести если не полную чистоту, то хотя бы какое-то подобие порядка.

Хана приходит около семи.

– Я так обрадовался, что ты позвонила, – говорит Джим, продолжая энергично помешивать в кастрюле.

– Да, мы давно не виделись.

Хана присела к кухонному столу, смотрит в пол и изъясняется редкими, короткими фразами. Очередной приступ застенчивости? Черные волосы всклокочены – не больше, но и не меньше, чем всегда.

– У меня… у меня вроде как земля из-под ног уходит. – Слова Джима удивляют и Хану, и его самого. – Эта поездка, она только обострила все, что я чувствовал раньше!

И тут Джима прорывает окончательно, он взахлеб рассказывает о Каире, и о Крите, и о Калифорнии. Он непрерывно перескакивает с одного на другое, Хане уже непонятно, о каком именно месте говорит сейчас Джим, но она слушает, не перебивая – до того момента, когда в голосе его появляется совсем уж отчаянная мука. Тогда она встает и трогает его за руку – поступок настолько для нее необычный, что Джим лишается дара речи.

– Я понимаю, я все хорошо понимаю, – говорит Хана. – Но ты бы немного успокоился, ведь обед, похоже, почти готов. А в таком состоянии есть нельзя, это вредно.

– А так я помру с голода, – ворчит Джим, откидывая макароны на дуршлаг.

И неожиданно чувствует, что напряжение почти исчезло, что между ним и Ханой появилась какая-то новая близость. И очень приятная. Они садятся за стол, и Джим включает один из своих коллажей классической музыки.

Через несколько минут Хана вскидывает глаза:

– Что это такое?

– Я отобрал все медленные эпизоды из пяти поздних струнных квартетов Бетховена, а центральной частью поставил медленный эпизод из его же сонаты Hammerklavier[34]34
  Буквально – «Молоточковое пианино». Больше известна как Двадцать шестая соната.


[Закрыть]. Получилось очень торжественное…

– Подожди, подожди. Ты хочешь сказать, все эти части взяты из разных квартетов?

– Да, но они едины по стилю и…

– Что за жуткая мысль! – весело хохочет Хана. – Но зачем, для чего ты это сделал?

– Ну… – на секунду задумался Джим. – Я вдруг заметил, что ставлю эти квартеты исключительно ради медленных эпизодов, а остальное почти не слушаю. Настроение у меня всегда такое, или еще что, не знаю. Эти части – подходящее звуковое сопровождение, а может, они усиливают настроение, или даже преобразовывают его в нечто высшее.

– Ты шутишь, что ли, Джим! Да от одной этой мысли Бетховен бы в гробу перевернулся, – снова смеется Хана. – Ведь каждый квартет – единое, цельное переживание. А ты все обкарнал, оставил какие-то огрызки. Бросай эту ерунду, поставь лучше какой-нибудь из них целиком. Тот, который тебе больше нравится.

– Не так-то это просто. – Джим поднимается и идет к проигрывателю. – Странная тут одна вещь. Вот Салливан пишет в своей книге про Бетховена, что опус сто тридцать первый значительно превосходит все остальные – семь торжественных эпизодов и обширное вступление, и все такое прочее…

– А это что, очень для тебя важно?

– Что важно? То, что говорит Салливан? Ну, это как сказать… Я же большую часть своих идей нахватал из книг. А Салливан – один из лучших биографов в мире.

– И поэтому ты согласился с его мнением.

– Да. Во всяком случае – сперва. А позднее я сам себе признался, что больше люблю сто тридцать второй опус. Бетховен писал этот квартет, оправляясь после тяжелой болезни, и медленные эпизоды похожи на благодарственные молитвы.

– Ладно, давай послушаем вещь целиком.

Джим засовывает в проигрыватель диск сто тридцать второго опуса в исполнении «Ла Салле»[35]35
  Современный американский струнный квартет.


[Закрыть], музыки хватает как раз до конца обеда.

– Ну, как ты мог убрать эту часть? – удивляется Хана, слушая финал.

– Не знаю.

Потом Хана бродит по квартире и рассматривает все, что в ней находится. Долго и внимательно, чуть не упираясь в них носом, изучает окантованные апельсиновые этикетки.

– Очень красивые.

Она останавливается на пороге спальни и громко, весело хохочет:

– Какие карты! Это же просто роскошь! Где ты их раздобыл?

Джим с радостью объясняет. Хану восхищает придуманное братьями Томас решение задачи о раскраске карты в четыре цвета. Потом она замечает под потолком видеокамеры, наморщивает нос и брезгливо подергивает плечами. И снова в гостиную, где она перерывает весь книжный шкаф, том за томом, и они говорят о книгах и вообще обо всем.

Хана замечает на замызганном столе компьютер, а рядом с ним – груды распечаток.

– А вот и стихи, верно? Можно я почитаю?

– Нет-нет! – Джим бросается к столу и закрывает бумаги собой, как курица цыплят. – Ну, я хотел сказать, – не сейчас. Они у меня все незаконченные, недоделанные, ну и поэтому…

Хана чуть хмурится, пожимает плечами. Потом они сидят на бамбуко-виниловой кушетке и говорят, говорят, а потом Хана встает и смущенно рассматривает пол.

– Мне пора. У меня завтра много работы.

Джим провожает ее к машине.

Возвратившись в квартиру, он оглядывается по сторонам и тяжело вздыхает. Все эти худосочные то ли стихи, то ли неизвестно что, валяющиеся на столе, заброшенные и покинутые… Он сравнивает свою манеру работать с тем, что видел когда-то в мастерской у Ханы, и готов сгореть со стыда – лежебока, безвольный лентяй, дилетант… Ждет, видите ли, когда на него снизойдет вдохновение. Чушь это все собачья. И вообще, последнее время он даже не вспоминает о поэзии, не любит о ней вспоминать. Он – боец сопротивления, настало время не слов, но дел, он пишет лишь изредка, по случайному наитию. Его жизнь обрела совершенно новый смысл.

Только Джим и сам не очень-то этому верит. Он прекрасно знает свою лень. А теперь вот Хана – ну как, скажите на милость, сможет он показать ей свои так называемые творения? Они же никуда не годятся. Джим не хочет демонстрировать перед Ханой свою бездарность. Он стыдится этой бездарности, сперва – неосознанно, а потом разбирается в своих чувствах, и тогда ему становится совсем тошно. Ведь все-таки стихи, они и есть его настоящая работа, так ведь?

Глава 48

Люси Макферсон никогда не может расслабиться, с каждым днем дел у нее только прибывает. Сегодня она проснулась в одиночестве. Деннис опять в Вашингтоне, Люси засмотрелась видео, легла позже обычного и – на тебе, пожалуйста, не услышала будильника. Она вылетает из дома без завтрака, едет в церковь, открывает свою канцелярию и приступает к обычной утренней серии телефонных звонков. Организационные дела идут, как часы, но вот со сборами пожертвований все как-то проблематично. Потом Люси едет в «Отдыхай на здоровье», ненадолго, но ничего тут не поделаешь, времени совсем нет. Том выглядит хуже обычного, жалуется на простуду. Люси трещит без остановки, старается выложить все свои новости; он внимательно смотрит на нее и время от времени кивает.

– А как там Джим? – спрашивает Том, дождавшись паузы.

– Да все, наверное, в порядке. Правда, последний месяц я почти его не вижу. Они с Деннисом… – Люси тяжело вздыхает. – Так он что, совсем тебя не навещает?

– Последнее время – да.

– Я скажу, чтобы пришел.

Том улыбается и прикрывает глаза. Какой же он сегодня старый, думает Люси.

– Не изводи мальчонку, Люси. У него и так забот по горло.

– Не понимаю, с какой бы это стати. И не понимаю, почему он не может уделить тебе хоть немного своего драгоценного времени.

Том качает головой, улыбается:

– Я люблю, когда он приходит.

Потом – снова в машину, сегодня ее учебная группа устраивает совместный ленч, и время выбрали очень раннее, неудобное. Ну и, наконец, опять в канцелярию, опять эта головная боль со сбором пожертвований. В два приходит Лилиан, несколько расслабившаяся Люси снова набирает темп. Вдвоем работать лучше, да и вообще с Лилиан как-то веселее, можно хоть поболтать.

– Он снова устроил спектакль, – драматическим шепотом сообщает Лилиан.

– Преподобный Стронг?

– Ага. Прямо в конце урока.

Лилиан посещает конфирмационные курсы, которые Стронг ведет по четвергам.

– Лучше уж в конце, чем в начале.

– Понимаю, – смеется Лилиан, – в конце уже никто не слушает. Но все равно это несправедливо! Разве бедные виноваты, что они бедные?!

– Не виноваты, пожалуй, – медленно говорит Люси и тут же вспоминает Анастасию. Нужно навестить ее на той неделе. – Но иногда начинаешь задумываться… Во всяком случае, мне понятно, откуда у преподобного Стронга такие идеи.

Лилиан кивает. На прошлом уроке обсуждалась притча о блудном сыне. Ну с какой это стати, вопрошал Стронг, должен Господь ценить блудного сына выше, чем того, который хранил верность неизменно? Явная несправедливость. Преподобный чуть не час посвятил проблематике греческого текста – все более склоняясь к мнению, что при переводе арамейского оригинала была допущена ошибка.

– Ну а под конец, – смеется Лилиан, – он почти так прямо и сказал, что в Библии все шиворот-навыворот.

– Ты шутишь.

– И ничего я не шучу. Он сказал, что именно старший сын был и остается избранником Господа, тот, который не сбивался с пути истинного. Он говорит, тем, которые сбивались с пути истинного, нельзя потом доверять. Их можно простить, но доверять им нельзя.

Люси сокрушенно качает головой. Притчи… некоторые из них такие смутные и двусмысленные. Притча о блудном сыне – ей и самой всегда казалось, что тут какая-то несправедливость по отношению к старшему сыну, а уж притча о талантах… И все равно то, как использует притчи преподобный Стронг… Трудно даже представить себе такое. И ведь Новый Завет, следование этим текстам, определяет всю ее жизнь. Что же касается истории про Иова, как Бог с Сатаной чуть не делали на него ставки, или про Авраама и Исаака и подменное жертвоприношение – тут уж Люси давно отчаялась что-либо понять. Но поучения Христовы… Она просто не имеет права сомневаться в их авторитетности. И все же – и все же. Вот преподобный рассматривает притчу о талантах и доказывает на ее основании, что бедняки ОкО бедны потому, что им предназначено быть такими… да еще и намекает, что церковь не должна тратить время на помощь этим беднякам. Никто не сомневается, что виноват тут преподобный Стронг, и только он. Однако именно притча дала ему свободу для таких рассуждений!

Как бы там ни было, Стронг настроен против благотворительности, и это его предубеждение нужно обойти. Люси и Лилиан оживленно обсуждают возможные тактические приемы. Лучше всего – действовать через уже имеющиеся программы, это самое простое и очевидное решение; поддерживать эти программы, не давать им угаснуть, а уж тогда тот печальный факт, что преподобный никогда не начнет новую, не будет иметь серьезного значения. Поэтому все дело упирается в сбор средств и вербовку помощников, нужно работать и работать. Ничего, вдвоем они как-нибудь справятся.

Остается одна нерешенная проблема: им нужен новый сборщик пожертвований, полностью работающий на программу помощи окрестным беднякам, иначе программа эта просто не выживет. Но разве согласится на такое преподобный Стронг?

– У меня есть план, – сообщает Люси. – Понимаешь, преподобный уже привык, что где эти программы, там и я, так что теперь он любое мое предложение встречает в штыки. Поэтому пусть идея почтовой кампании идет от тебя – ну вроде как ее придумала ты и другие с ваших конфирмационных курсов.

– Конечно! – Лилиан в восторге от уловки. – Я поговорю с нашими, а потом мы пойдем к преподобному все вместе и скажем.

– Да, – кивает Люси. – Так должно получиться. Дальше они обсуждают благотворительный базар.

– Надо бы уговорить Джима, – размышляет вслух Люси. – Пусть тоже придет и поможет.

– А Джим и мистер Макферсон, – с любопытством оборачивается Лилиан, – они вообще ходят теперь в церковь? Вопрос заставляет Люси чуть покраснеть.

– Я говорю им, чтобы ходили, – сокрушенно качает она головой, – но разве же меня кто слушает. Деннис, он, видите ли, слишком занят, а у Джима уйма всяких доводов, почему этого не нужно делать. Представляю себе, что бы было, приди он сюда и послушай проповедь вроде той, которую Стронг читал в последний раз. Взвился бы, я не знаю как, а ведь самого его послушать, так он иногда говорит почти то же самое, что и преподобный. Джим не понимает, что церковь – нечто большее, чем отдельные личности с присущими им слабостями. Или чем история церкви. Церковь – это вера. Боюсь только, как раз веры-то у него и нет, во всяком случае сейчас, – вздыхает Люси. – Жалко мне Джима. Нужно будет с ним поговорить.

– А может, поговорить с ними обоими одновременно?

– Да ведь просто собрать их в одно место, и то целая проблема.

– Почему?

Люси снова вздыхает. Не стоило бы распространяться на эту тему, но… она не раз уже убеждалась, что все, сказанное этой девушке, никогда и никуда дальше не идет, даже Эмма остается в неведении. А выговориться необходимо, хоть перед кем-нибудь.

– Не ладят они. Деннису надоело, что Джим занимается всякой ерундой и не найдет себе настоящую работу, он выкладывает все это Джиму, ну а тот, конечно же, злится. Ну что-то в этом роде. Во всяком случае, они тут два раза поругались, и теперь Джим к нам не приходит.

– Им нужно сесть и спокойно поговорить, – умудренно советует Лилиан.

– Вот именно! Именно это я им обоим и говорю! Лилиан слегка улыбается, но Люси этого не замечает.

– На вашем месте, – продолжает Лилиан, – я постаралась бы их свести, и пусть поговорят.

– Пробовала я, только ничего хорошего не получается.

– А вы не опускайте руки, пробуйте еще и еще.

– Тоже ведь правда, – кивает Люси. – Нужно будет свести их еще раз.

И Люси пробует, тем же вечером. Деннис, конечно же, еще в Вашингтоне, но с ним все просто; главное – заманить Джима, пусть он приходит пообедать через несколько дней, когда Деннис уже вернется. Она звонит по телефону.

– Джим? Это я, мама.

– Привет, мама.

– Ну, как ты съездил?

– А ты знаешь, мам, здорово. – Джим вкратце пересказывает ей кое-что из своих европейских приключений.

– Ну, я рада за тебя. Послушай, Джим, а ты не зайдешь к нам на той неделе? Папа к тому времени уже вернется.

– М-м-да.

– Джим. Отец не видел тебя уже целых два месяца, а так нельзя. Он нуждается в тебе не меньше, чем ты в нем.

– Послушай, мама…

– Нечего тут и слушать. Все эти ваши споры – сплошная глупость, нужно просто иметь веру.

– Чего?

– Так ты придешь к нам на следующей неделе?

– Что?

– Я говорю – ты придешь к нам на следующей неделе?

– Постараюсь, мам. Я об этом подумаю. Только ведь он скажет, что я заявился к вам пообедать на дармовщинку.

– Не говори ерунду.

– Никакая это не ерунда!

– Ерунда, и ты сам это понимаешь. Вы с ним оба чересчур упрямые и сами себя мучаете. Так ты приезжай обязательно, ладно?

– Ладно, мама, ты только не расстраивайся. Я… я постараюсь.

– Ну вот и хорошо. – Люси кладет трубку.

На той неделе опять урок, нужно к нему подготовиться; она переходит в видеокомнату, садится в кресло, берет на колени кошку. Послание Павла к Ефесянам. Люси пытается читать, но строчки расползаются, двоятся… На экране – воздушный шар, он плывет в темно-синем небе, над заснеженной горной вершиной. Большие черные буквы плывут по белой поверхности бумаги… Люси вздрагивает, смотрит на часы. Уже за полночь. Нехорошо это все-таки – засыпать над Библией. Она снимает кошку с коленей, распрямляет занемевшие ноги и идет ложиться.