Текст книги "Пряжа Пенелопы"

Глава 5

Длинноухий Медон дожидается Пенелопу в тени у двери, ведущей в загоны. Некоторые люди умеют небрежно прислониться к узкому простенку, непринужденно, как кошка, будто говоря: «О, это меня ты искал? Тебе повезло!» Медон так не умеет. Он изящен, как испускание ветра, что, вероятно, и нравилось в нем Одиссею. Ему теперь шестьдесят восемь, но Одиссей, собираясь на войну, посмотрел на этого круглого человека с лицом, похожим на инжир, и провозгласил: «Добрый Медон, ты уже обременен годами!» – и Медон, возможно, обиделся на такое определение, но его облегчение было гораздо сильнее, ведь ему не придется плыть под Трою. С тех пор он разумно набрасывает себе когда четыре, а когда и все девять лет, в зависимости от того, с кем говорит. Его хитон свисает с одного плеча, как будто всю его одежду и его самого вечно тянет к земле, все вниз, вниз, вниз; и тем, кто это видит, непонятно: лень ли это или тщательно выстроенный образ, подчеркивающий ауру изборожденного морщинами мудреца. Может быть, и то и другое или со временем одно стало другим. Его седые волосы уже оставили свои оплоты на лбу и на макушке и отступают к невидимой границе, проведенной по верху черепа, где разрушенными крепостями вздымается несколько дерзких прядей; на левой руке у него не хватает мизинца, и он говорит, что потерял его в бою, хотя на самом деле заразил его в детстве, поцарапавшись шипом.

Теперь он отклеивается от стены, увидев, что Пенелопа вместе с Эос и Автоноей приближается к загону, где блеют предназначенные на убой овцы, и спрашивает:

– С девчонкой все в порядке?

Пенелопа, поравнявшись со стариком, смотрит на него, а потом коротко кивает, сжав губы.

Дворец Одиссея строился многие годы безо всякого порядка: сначала это был лишь крепкий зал из бревен и глины, где можно было спрятаться от дождя и драчливых соседей; потом он стал залом с кухней и колодцем, затем – залом с кухней и настилом наверху, куда сложно добраться крысам и тараканам. Позднее прямо в каменном склоне, который поднимается от города, выдолбили подвал, чтобы хранить сушеную рыбу и вино; следом добавили тайные сокровищницы – предмет пересудов (так есть там сокровища или нет?), покои для гостей, помещения для рабов, отхожие места с наветренной стороны, дворы, оливковые деревья и выстроенные вокруг них опочивальни, канавы для мытья, кузницу, стены и огороды, где растут овощи и травы – в пищу и для лекарств.

К облегчению Пенелопы, многие из ее женихов отказываются жить здесь, предпочитая город. Они утверждают, что не хотят обременять ее, но служанки шепчутся, якобы дело в другом: ведь человек, который чует за собой вину, боится узких галерей и темных углов больше, чем достойный. Медону тоже не нравятся эти залы, ведь в них непонятно, подслушивает ли тебя кто-либо именно сейчас; вот он и поджидал царицу снаружи, где личный разговор не так легко может стать достоянием гласности. Так что он пристраивается рядом с Пенелопой, будто – конечно же! – просто горит желанием поболтать с ней о всякой ерунде, одновременно заглядывая в вонючие пасти овец.

– Что ж, сначала Лефкада, теперь Фенера.

Пенелопа поднимает бровь. Она часами перед мутным бронзовым зеркалом училась великолепно выгибать ее в попытке подражать своей двоюродной сестре Клитемнестре, жене Агамемнона. У той величественная заносчивость выходит безупречно, и царице Итаки даже не снилось такое мастерство – но вот поднятие брови ей освоить удалось; это одна из немногочисленных черт блистательной Клитемнестры, которую Пенелопа смогла перенять.

– Ты хочешь сказать что-то, чего нельзя было произнести в совете? – спрашивает она, пока они идут через воняющий овчиной, жужжащий мухами двор, а Автоноя и Эос возятся на почтительном расстоянии с корытом для корма.

– Два месяца и два налета, и никаких вестей во дворец? Морские разбойники нападают только для того, чтобы заставить жертву откупиться. Их предложения не из тех, от которых легко отказаться.

– Как ты думаешь, – вздыхает Пенелопа, – что этим налетчикам нужно?

Чем можно разжиться на Итаке, кроме рыбы и руки вдовствующей царицы?

– К тебе не обращались?

– Я стараюсь не попадать в такие обстоятельства, когда ко мне смогут обратиться. Кем бы ни были эти налетчики и что бы им ни было нужно, как только я им откажу, у них не останется причин сдерживаться. Ни один уголок моего царства не будет больше безопасен. В каком-то смысле нам лучше не вести переговоров, раз незнание о том, что предмета этих переговоров не существует, заставляет их вести себя сдержаннее.

– По-твоему, это называется «сдержанно»? Нападение на саму Итаку? А что, если бы они добрались и до дворца?

Она сжимает губы и не отвечает, глядит на небо, как будто удивляется, что в рамке двора бойни не видно солнца. Одна из овец блеет громче, а потом резко замолкает, когда нож рассекает кожу и кость.

Медон подходит ближе, так, что мог бы положить свою руку на ее, ближе, чем посмел бы любой другой мужчина. Может быть, он позволяет себе такую близость потому, что не воспринимает ее как женщину и уж тем более как желанную женщину. Он словно видит в ней не женщину, а друга. Иногда я завидую ей в этом. А богиня не должна завидовать смертной: обычно это плохо кончается.

– Думаешь, Пейсенор сможет защитить Итаку со своим ополчением?

– Нет. – Это прозвучало резче, чем она хотела, и на миг на ее губы просится другой вопрос, которого она не задаст: что думает по этому поводу ее сын? Подвергнет ли он опасности собственную жизнь ради чего-то, что невозможно защитить? Она встряхивается, открывает глаза и словно удивляется, что Медон все еще стоит рядом. – Есть… другие способы, я их как раз рассматриваю.

– Какие другие способы? – Она не отвечает, и он надувает щеки, воздевает руки: – Пожалуйста, плети заговоры, если хочешь, я не могу тебе помешать. Но я не слышал, чтобы ты овладела искусством уболтать разбойника.

– Мне нужно встретиться с новым женихом, – говорит она, ставя точку в этом вопросе, небрежно отворачиваясь. – Он египтянин.

– Какая диковина.

– Да, представь! Вероятно, его привлекает янтарь, который проходит через мои гавани.

– Это ведь не метафора, нет?

Вопреки самой себе она слегка улыбается, но улыбка угасает почти сразу же.

– Сначала поприветствую египтянина, – размышляет она, – а потом отправлюсь покататься верхом.

Глава 6

Жили-были когда-то в Греции три царицы. Одна была целомудренна и чиста, другая – соблазнительница и развратница, третья – ведьма-убийца. Так слагают об этом поэты.

Все три были родом из Спарты, и смертная кровь у них была отчасти общая. Одна родилась у наяды. Эта дочь моря и жемчуга увидела однажды, как купается в устье реки Икарий, брат царя и спартанский царевич, и воскликнула: «Эй, царевич, оцени!» – или что-то в этом роде – и он, не раздумывая, заценил. Через девять месяцев наяда вышла из ручья за дворцом, отдала ему новорожденную дочь и уплыла, а он вежливо принял вопящий сверток, отнес на скалу и спокойно сбросил вниз, обрекши на явную смерть. Пролетавшие мимо утки, знавшие, что наяды, может, и не горят желанием воспитывать своих детей, но точно обидятся, если их отпрыска кто-то бросит умирать, вернули Пенелопу на берег; а Икарий, правильно истолковав смысл их кряканья, отнес ее домой, к своей смертной жене, с радостным криком: «Смотри, дорогая, боги благословили нас этим удачливым, но столь загадочным младенцем! Как нам повезло, а?»

Поликаста, жена Икария, должна была тогда сделать выбор, и ответ ее был странен. Ибо в день, когда ее муж пытался убить свою новорожденную дочь, Поликаста взяла ее на руки и сказала: «Ее будут любить», и она сказала это от всего сердца и от всей своей довольно разумной головы.

Это милосердие – это сострадание – совершенно сбивает с толку как богов, так и людей. Я не хочу думать о том, что это говорит о нас – о тех, кому поклоняются.

Так пришла в мир Пенелопа, которой суждено было стать царицей Итаки.

Остальные две царицы были дочерями моего брата и мужа, Зевса.

Примерно в то же самое время, когда Икарий развлекался с наядой, Зевс, царь царей, мощнейший из богов, влюбился в смертную дурочку по имени Леда. Она была замужем за Тиндареем, царем Спарты, – но ее вспомнят не как царицу, а лишь как ту, что выносила чужое семя. Священные узы брака – это для жен, а не для мужей; так что Зевс спустился к ней в образе лебедя. Он часто так делает: появляется в виде какого-нибудь раненого животного – когда птицы, когда быка, – хромает навстречу нежной деве, которая восклицает: «Ах, бедняжка, дай я обниму тебя!» И тут – бац! – когда меньше всего можно ожидать, это милое, невинное существо, которое ты прижала к груди, превращается в твоего голого брата, запустившего руку меж твоих бедер и приникшего губами к твоей шее.

«Я знал, что ты меня хочешь, – шепчет он, – я знал, что ты меня любишь». Ты вскрикиваешь: «Нет, нет, пожалуйста, не надо!» – но всё без толку. Для него это лишь доказательство того, какая ты глупая, как мало понимаешь, на что способна и кем можешь стать, когда будешь принадлежать ему. А потом, закончив, он кладет голову тебе на грудь и мурлыкает, как то мягкое существо, которым притворялся, – кажется, он стонет: «Люби меня, люби меня, ах, как жестоко, что именно ты меня не любишь, а то, что я сделал, – это лишь чтобы ты поняла, как сильно я хочу твоей любви».

Потом он просит, чтобы ты гладила его по голове, и ты стараешься дышать беззвучно, пока наконец он не превращается снова в крылатое существо и не улетает. Таков мой брат и муж, величайший из олимпийцев, образец для всех мужчин, которого я знаю лучше всех.

Ну, короче говоря, Зевс спускается к Леде в образе лебедя, и она восклицает: «Ой, какой красивый!» А потом – оп! – оказывается, эта длинная шея и не метафора вовсе, и вот Леда уже несет яйца. Буквально рожает яйца, выталкивая их меж своих белых бедер. Из яиц этих потом вылупляются Кастор и Поллукс, вздорные тупицы, и Елена с Клитемнестрой.

Разберемся сначала с Еленой. Ущербные смертные, которых ослепило бы настоящее небесное сияние, считают ее самой красивой женщиной в мире. Красота лишь причуда, она меняется, как прилив. Когда-то и меня считали самой красивой, пока ко мне не привыкли и я не наскучила.

Также ее признают дочерью царя – даже владетель Спарты не будет поднимать особого шума, подозревая, что тот, кто обрюхатил его жену, может вдарить его молнией, если он будет плохо относиться к ребенку. И даже если бы она не считалась миловидной в смертном смысле, быть полубожественной полуцаревной Спарты с точки зрения политики весьма даже неплохо.

Так что она выросла из младенца в ребенка, была похищена Тесеем – но это настолько запутанная история, что я даже думать про нее не хочу, – и наконец, вернувшись неопороченной ко двору своего отца, достигла возраста невесты. В этом была как возможность, так и трудность, потому что ее «как бы отец» Тиндарей ума не мог приложить, кого именно из великих правителей ублажить, а кого – разъярить тем, чтобы отдать ее руку. Когда сотня вооруженных мужчин, не желающих слушать отказа, соревнуется за награду, которую может получить только один, меньше всего стоит беспокоиться о том, что им всем будет не о чем поговорить друг с другом за пиршественным столом. Потом вдруг с какого-то острова непонятно где, на западном краю ойкумены, является непонятно кто по имени Одиссей и изрекает: «Я слышал, у Елены есть двоюродная сестра, Пенелопа, довольно хорошенькая. Отдай мне ее в жены, и я придумаю, как разрешить твои трудности».

Тиндарей перевел взгляд с орды женихов в своем зале на темный угол, где сидела юная Пенелопа, дочь Икария.

«Ну, не знаю, – сказал он. – Она, конечно, не Елена, но все же царевна Спарты. Ей бы все-таки мужа, от которого не несет рыбой».

Но Одиссей никогда не выдвигал предложений, если не был уверен, что на них все согласятся.

«Я принесу нам мир, – шепнул он. – Братство всех греков. Неужели дочь твоего брата не стоит этого?»

Так что они договорились, и по предложению Одиссея все властители Греции поклялись, что, кто бы ни женился на Елене, остальные придут ему на помощь, если он попросит. А кто бы не поклялся? Ведь каждый был уверен, что выберут именно его, так как именно он величайший из мужчин. Эта героическая прореха в логике даже ледяную Афину заставляет орать от ярости. Так что они поклялись; и в конце концов Тиндарей выбрал Менелая, как и собирался сделать с самого начала, и все сказали, что это безобразие, ужасная несправедливость, но слишком поздно – слишком поздно! Они были связаны клятвой; сам Одиссей принес ее на алтаре Зевса в день своей свадьбы.

Когда поэты повествуют о придумках хитроумного Одиссея, они обычно не упоминают, как же получилось, что этот замысел пошел вкривь и вкось у такого умного-преумного государя. Потому что, гляньте-ка, Елена сбежала – или украдена, смотря кого спросить, – в Трою с этим уродцем Парисом, и вот Менелай и его старший брат Агамемнон посылают гонцов ко всем мелким греческим царям от востока до запада. «Ага! – восклицают они. – Мы идем войной на врагов на востоке, против царя Приама и всех его несчастных сыновей, и надо же, как удачно, вы все – все! – поклялись драться вместе с нами, защитить мужа Елены! Вот это да, вот это поворот, долго же о нем будут помнить!»

Агамемнону всегда хотелось заполучить богатства Приама. Говорят, именно Елена дала ему право на них своим предательством – но на самом деле это хитрость Одиссея сделала возможной такую огромную войну. Не будем об этом, говорят поэты, давайте лучше про циклопа, про Сциллу с Харибдой, вот это дело для мужчины, или про то, как он привязан к мачте и, слушая песню сирен, пытается вырваться из пут, и мышцы бугрятся под кожей – да, лучше про это, а не про ту первую, исполинскую, города срывающую, богов потрясающую мелкую ошибочку в расчетах.

А где нынче Одиссей? Ах да, он лезет под юбки Калипсо на острове Огигия, в то же время громко заявляя, что любит жену и хочет убежать с этого блаженного острова чувственного наслаждения. Мое недовольство – холодный ветер, который заставляет ежиться любовника, но Калипсо, которой стоило бы распознать прикосновение гнева богини, так уверена в своей добыче, что всего лишь встает на мгновение с постели, где они совокупляются, чтобы закрыть распахнувшиеся ставни. Я до нее доберусь – погодите, я доберусь до нее.

На том судьбоносном пиру у Тиндарея, когда Елену отдали Менелаю, а Пенелопу отдали Одиссею в награду за его хитрость, было еще одно событие. Потому что именно там сестра Елены, Клитемнестра, привлекла внимание жадного Агамемнона, величайшего из греков, царя Микен, которому вечно мало. Она уже замужем, но Агамемнон всегда считал себя Зевсом среди мужчин. В лебедя и быка он превращаться не умеет, но, когда он пронзил мечом ее мужа и сорвал с нее окровавленную одежду, итог, в общем-то, вышел такой же. И, закончив, он отпустил ее горло, поднялся с нее и прошептал: «Теперь ты знаешь, как сильно я тебя люблю».

Потом он положил голову ей на грудь, и она не дышала.

И не дышала.

И не дышала.

Пока наконец он не встал и не ушел.

Именно так в Греции появились три царицы – три голоса, произносящих молитвы, которых ни один поэт-князь, муж-царь или царь наверху не услышит.

Глава 7

Зовут его Кенамон.

На самом деле его зовут гораздо длиннее, чем Кенамон, но он понял, что неотесанным варварам, грекам, настолько сложно запомнить его имя, что проще сказать: его зовут Кенамон из Мемфиса – и этим ограничиться.

Его корабль прибыл на Итаку дня два назад, и он был накормлен – уже успевшими надоесть бобами и рыбой, – встречен с крайней учтивостью и совершенно неуспешен в том, чтобы добиться встречи с царицей Пенелопой. Сам себя же он убеждает, что это не выводит его из равновесия.

Своим личным защитником или чем-то вроде того он числит Гора, и если бы я хотела, то могла бы сесть рядом с ним, засмеяться и сказать: «Гор? Гор? Этот проныра побоится и на шаг отойти от верховьев Нила». А вот Исида – это боевая женщина, она умеет доводить дела до конца; однажды я играла с ней в тавлеи на душу мантикоры, и мы обе так жульничали, что получилась почти честная игра!

Когда он отплывал, череп его был выбрит, но за несколько месяцев дороги по морю на голове появилась неровная поросль, с которой он не знает, как справиться. Кожа у него цвета пустыни на закате, ладони большие и намекают, вероятно, на некоторое искусство в обращении с мечом, который он учтиво оставил в своей кишащей тараканами комнате. Брови его густые, черные, глаза – широко раскрытые, с янтарными и серыми точками. На нем длинная льняная рубаха, ожерелье из поливной керамики и браслет из яшмы, аметиста и сердолика, перевитый золотом. Он сидит в самом просторном дворе, между большим залом и воротами. Он нашел узкую полоску тени под сенью колоннады, где бегают по пестрым коричневым стенам коричневые пестрые ящерицы, и теперь смотрит, как выходят на воздух последние из пировавших здесь вчера женихов.

Они, как всегда, страдают от похмелья, и светлое время дня им придется провести, восстанавливая силы, чтобы ночью снова жрать, пить и лапать служанок. Таково ужасное бремя их жизни, жалуются они. Они хотели быть воинами и даже царями! Какая трагедия, что им приходится тратить юность впустую, пытаясь жениться на какой-то высохшей старухе, так называемой царице Итаки, вместо того чтобы, как настоящие мужчины, участвовать в набегах, грабежах и угоне рабов.

Андремон – тот, у которого красивые мышцы рук, – говорит:

– Я слышал про разбойников. До чего дошло, если Итака не может защитить сама себя.

Антиной, темноволосый сын Эвпейтов, рычит:

– Проклятые наемники. У нее же есть деньги, почему она не наймет своих?

Амфином, дитя царя, который хотел быть воином, цокает языком:

– Все сложнее, и ты знаешь об этом.

Эвримах, длинноногий сын Полибия, высказывается:

– Я тут подумал: а что, если…

Антиной обрывает его:

– Никого не волнует, что ты думаешь, Эвримах, – и действительно никого не волнует.

Женихи не обращают на Кенамона особого внимания, проходя мимо. На Итаку прибывает много чужеземцев, чаще всего они закупают тут припасы, прежде чем плыть в Коринф или Патры. Только золото на его запястье, может быть, на миг привлекает их мутный взгляд.

Он ждет.

«Помолись мне, – шепчу я ему на ухо. – Помолись Гере, ради которой женщины когда-то резали горло львам и жгли плоть мужчин. Гор не услышит тебя теперь, ему все равно. Помолись мне – и, быть может, тебе не придется утонуть в крови в большом зале, когда все закончится».

Кенамон меня не слышит, а я не настаиваю.

Когда подходит служанка, он с готовностью вскакивает, будто щенок, которому наконец разрешили погрызть косточку. Она смотрит на него довольно равнодушно, видит просто чужеземца, а ее сердце выстукивает ритм, которого ему не слышно: «Смерть всем грекам».

Перепутанными, кривыми галереями и грубо вытесанными ступенями его ведут в небольшой зал. Это маленькое прохладное помещение, куда, к счастью, залетает легкий ветерок с моря, но не залетает буря. В нем стоит трон. Он не очень красивый. Одиссей решил, что будет правильно установить впечатляющее кресло с высокой спинкой, чтобы всем было ясно: он царь; но он сделал его меньше, чем любой трон Менелая или Агамемнона. Одиссей скромен, когда скромность можно использовать как оружие.

Пенелопа не сидит на троне. Это был бы бред. Ее двоюродная сестра Клитемнестра напоказ правила с трона своего мужа, пока Агамемнон отсутствовал, и это породило множество слухов и постоянные споры, которые – Пенелопа не может не признать – наверняка делали управление страной гораздо сложнее. Так что она сама занимает сиденье пониже, рядом с троном своего мужа. Достаточно близко, чтобы было ясно, что она его бережет; достаточно далеко, дабы дать понять: она на него не притязает. Они с Эос однажды ночью, пока мужчины спали, потратили довольно много времени, двигая сиденье туда-сюда и подыскивая правильное расстояние.

Женщины для этой встречи приняли свои обычные позы. Когда Кенамон входит, Автоноя наигрывает несколько нот на лире. Пенелопа рассматривает клубок, который Эос вытащила из корзины с мытой шерстью. Сама Эос чешет кудель. Всегда полезно показать новоприбывшему жениху картину благолепной женственности, произвести хорошее впечатление.

Кенамон, неуклюже стоя перед ними, не знает, насколько близко можно подойти и как далеко можно остановиться. Его дары уже переданы, и они гораздо лучше, чем ожидала Пенелопа, хотя она этого никак не показывает. Ей нравится, что он пытается держаться приличий. Пенелопе импонирует, когда кто-то старается делать все правильно.

– Благородная царица… – он кланяется по-настоящему, в пояс, но вскоре перестанет, все перестают, – какая честь для меня стоять перед тобой.

– Нам приятно твое присутствие, господин, – отвечает Пенелопа, оглядывая золото на руке, драгоценные камни на шее, цвет глаз. Он не мальчик, как большинство ее женихов. Мемфис еще не стал вдовьим краем. – Многие люди приходили во дворец моего мужа, ища каких-либо благ, но немногие прибывали из таких далеких стран, как ты. Поистине мы благословенны.

– Я пробыл здесь всего несколько дней, но уже чувствую, что Итака стала мне родной.

Автоноя дергает за струну – звук немного не настроен, слишком громок.

Улыбка Пенелопы не меняется, хотя в глазах появляется что-то, чего мужчина мог бы испугаться. Ко всеобщему изумлению, Кенамон это видит и, облизнув губы, предпринимает вторую попытку:

– Я имел в виду… радушие, благородство твоего дворца и твоего народа таково, что я словно окружен своими родственниками.

Уже лучше, египтянин. Лучше. Полей вина на мой алтарь, и я научу тебя, что говорить, чтобы завоевать греческое сердце. Твои фараоны просто стирают историю тех, кто им не по нраву, топят чернильные слова в молчании; наши живые поэты гораздо опаснее, потому что они знают, как сделать из человека чудовище даже после того, как он умер.

– Все, что мы можем дать тебе, все, чего ты захочешь, если это будет в моих небольших силах, ты получишь, – нараспев отвечает Пенелопа, изящным движением руки обводя зал, дворец, остров, небо и море.

– Госпожа, это очень любезно. Но на самом деле я хочу только одного.

– Ах, конечно.

Кенамон кусает губы. Если честно, Итака ему уже не нравится. Люди здесь грубые, нравы мужицкие, погода невнятная, еда невкусная, и вся эта затея – дурацкая. Но его послал брат, а он зависит от доброй воли брата, так что…

– Я чужой здесь. Я незнаком с вашими обычаями. В моей стране, если мужчина хочет добиться руки женщины…

– В твоей стране мужчины ведь не пытаются добиться руки чужой жены, верно?

Струна под пальцами Автонои звенит неприятным звуком. Улыбка Пенелопы тонка, как нож, который она скрывает в складках хитона, припрятав на спине. Кенамон открывает рот, и я чуть было не теряю к нему интерес: просто еще один жених, сейчас последует очередная ода ее белым персям и его львиной силе, бычьей удали и так далее.

Но он говорит:

– Госпожа, ты ищешь мужа?

Пальцы Автонои замирают на лире. Даже Эос отвлекается от кудели. Ни одна из них не упомнит, чтобы такой вопрос был задан хоть кем-то из десятков – сотен – мужчин, что проходили в эту дверь. Он такой странный, что Пенелопе приходится повторить его, растолковать себе самой, словно она учит родной язык Кенамона или будто он произнес это неразборчиво.

– Ищу ли… я мужа? Это… очень странная мысль. Мой муж – Одиссей. Его тела не нашли. Значит, он жив. Я замужем за ним, и эта связь нерушима. Поэтому я не ищу мужа.

– Понятно. – Кенамон слегка кланяется, думая про себя, что же сказать брату, когда вернется домой. «Эти греки, – скажет он, – они все сумасшедшие, совершенно сумасшедшие».

– Однако, – продолжает она, – все важные люди говорят мне, что я ошибаюсь: за время, прошедшее с падения Трои, мой муж наверняка погиб. Так что становится неудобно, чтобы он не был мертв. Когда воевал Агамемнон, Микенами управляла моя двоюродная сестра Клитемнестра, и ее, гм, способности вызывали меньше сомнений. Но ее муж был все еще жив, и всякому, кто навредил бы ему или его жене, грозило отмщение. Несмотря на то что воины Микен задержались в пути, их возвращение не вызывало сомнений: отцов и мужей, способных держать копье и защитить город от врагов. Ты заметил, наверное, что у нас на Итаке плохо и с отцами, и с мужьями. Слава моего супруга пока что отпугивает захватчиков. Вдруг он вернется и с неудовольствием выяснит, что так называемые друзья грабили его земли в его отсутствие? Иллирийцы – варвары с севера, которые не понимают нашего уклада, – нападают иногда, но другие греки – нет. Пока нет. Имя Одиссея все еще сильно, видишь ли. Поэты упоминают его в одном ряду с Ахиллесом и Неоптолемом. Но идут месяцы, а он все не возвращается, и его сила слабеет. Страх, который внушает его имя, слабеет. Поэтому нужен кто-то новый, которого наши враги, а также наши менее последовательные друзья станут бояться. Ясно, что они не устрашатся меня: я всего лишь женщина. Мой сын Телемах не имеет войска из опытных воинов и обученных бойцов. Поэтому нужен муж, хотя выйти замуж мне не представляется возможным. Ты получил ответ на свой вопрос?

«Совершенно, совершенно сумасшедшие, – скажет он брату. – Может, это море так влияет на разум, его головокружительно далекий горизонт». Но надо, по крайней мере, попытаться, хоть несколько месяцев, чтобы было ясно: он старался насколько возможно. А потому:

– Говорят, твой муж был мудрым. Разве он не понял бы, что тебе необходимо выйти замуж снова, чтобы защитить царство, защитить сына?

– Так говорят, да? Действительно, тот, кто хочет занять его место, должен быть великим человеком.

Кенамон обдумывает ответ. Пенелопа не возражает. Ей не так часто приходилось слушать молчание мужчины, и она готова насладиться этим новым ощущением сполна. Наконец он произносит:

– Мой брат торгует серебром и янтарем с севера. Он ведет дела в том числе и с торговцами, заходящими в твои гавани, которые держат в своих руках северные морские пути. Он очень самодовольный и глупый человек, но у меня восемь братьев, а дома мне… не очень везло. Так что мне посоветовали сказать тебе, что, если ты выйдешь за меня замуж, то корабли с юга больше не будут торговать с другими и любой грек, который захочет золота, меди, пшеницы с Нила или благовоний с Востока, будет вынужден припасть к твоим ногам. Мне также посоветовали сказать и о том, что я неплохой воин – я действительно воевал, – и одновременно не сравнивать себя с твоим славным утраченным супругом и не порочить его подвигов.

Автоноя сидит с открытым ртом. Даже Эос покраснела от удивления. Пенелопа делает то, что обычно, когда боится, чтобы ее лицо не приняло нецарственного выражения: набожно смотрит в небо. Это уловка, которой она научилась у матери Одиссея, Антиклеи, давшей своей невестке много советов, в том числе такой, как спрятать свое истинное лицо за красивой молитвой или чашей вина. Но Кенамон переступает с ноги на ногу и спрашивает:

– Я сказал слишком много, госпожа? Если я оскорбил тебя, то прошу прощения.

– Нет, совсем не оскорбил. Очень… неожиданно и приятно слышать, что мужчина так четко излагает свои предложения. Многие, приходя сюда, занимали мое время сначала речами о моей красоте, а потом – о своей. А вопрос о том, сколько воинов они приведут, чтобы защищать мой остров, и кого именно из соперников первыми убьют, они не затрагивали. Но они мальчишки, об этом нужно помнить.

– Соперников здесь часто убивают? – спрашивает он вежливо.

– Нет-нет, что ты. Долг хозяина и поведение гостя священны! Пролить кровь под сенью чужого дома непростительно. Но однажды кто-нибудь из них не выдержит и воткнет нож в спину другому. Я думаю, это будет Антиной, а может, Эвримах. Один из них точно или убьет, или будет убит. Случится кровавая баня, неостановимая, богохульная и бесчеловечная.

– Ты, похоже, уверена в том, что все кончится плохо.

– Это вполне вероятный исход. Мы все усвоили урок моей двоюродной сестры Елены. Так что, когда я выберу одного из этих благородных мужчин, никаких клятв вечного братства между ними не будет. Скорее, те, кто не будет мною избран, соберутся вместе, чтобы убить счастливца, а когда убьют, превратятся из союзников во врагов и будут уничтожать друг друга, пока на руинах моего царства не останется один, последний, царь: либо самый жестокий, либо самый трусливый – кто уж получит в тот день благословение богов.

– Вряд ли ты хочешь такого. А что случится, если ты не выйдешь замуж, если позволено будет спросить?

– О, меня и моего сына обязательно попытаются убить. Как только нас не станет, единственным основанием для воцарения будет сила: если самый сильный жених быстро перебьет всех остальных, пока те не успеют вооружиться, то сможет, пролив реки крови, занять трон. Но, скорее всего, все кончится тем, что из Спарты придет Менелай и захватит в этом хаосе западные острова. Он никогда не упускает возможность.

– Понятно. – У Кенамона сосредоточенный вид ребенка, которому только что объяснили, что его любимый детеныш крокодила вырастет в ненасытного зверя. Может, и не все греки сумасшедшие. По крайней мере, не более сумасшедшие, чем любой, кто почувствовал в голодную ночь вкус крови и пепла. – Я признаю, госпожа, что убедительных причин взять тебя в жены ты перечисляешь не так много, как я ожидал… Впрочем, в этом и нет необходимости, ибо всякий, кто обладает зрением, способен видеть твои добродетели.

Она прищелкивает языком, кивает в никуда.

– Ну, раз ты так четко все разъяснил про себя, мне, вероятно, нужно сказать, в свою очередь, что моя мать рожала до возраста тридцати шести лет; что у меня отличные зубы и что я хорошо разбираюсь в хозяйстве, а также что меня для моего возраста считают достаточно миловидной.

К ее удивлению, даже изумлению, Кенамон начинает смеяться. Она не слышала мужского смеха уже… очень давно.

Она слышала, как мальчики, которые хотят быть мужчинами, пускают слюни на ее служанок и веселятся; как они гогочут пьяной шутке, ухмыляются жестокости и важничают по поводу вещей, в которых ничего не смыслят. Она видела, как Медон улыбается, словно говоря: «Будь я помоложе, мне показалось бы это смешным». И ей говорили, что Пейсенор однажды так хохотал над шуткой про испускание ветра, что чуть не умер, задыхаясь от смеха на полу. Она сама никогда не видела его веселым и иногда, в миг усталости, пытается представить это, но не может.

А Кенамон смеется, и это поразительно. Он упер руки в бока, раскачивается туда-сюда и, когда ему хватает дыхания, восклицает: