Текст книги "Пряжа Пенелопы"

Глава 9

Под жадной убывающей луной на Итаку опускается ночь.

Именно в темноте Итака всего краше: убогие домишки из жесткого камня и потрескавшихся бревен становятся наконец убежищем, полным воркующей безопасности, накрывая, словно теплой ладонью, людей внутри, их шепот и взгляды украдкой. Именно шелест их тайн, проглядывающие во тьме лица тех, кто скрывается от всепроникающей ночи, и привлекли меня сюда – хотя осталась я здесь не ради этого. Мой муж нынче редко смотрит вниз с Олимпа, проматывая часы в обнимку с нимфами и за чашей вина, но, даже если он вдруг и бросит взгляд со своей высоты на запад, в этой тьме я смогу скрыть от него свой небесный свет. Я повелительница тайн, властительница скрытных затей, вы услышите мой шепот там, куда не ходят мужчины. Я и сейчас чувствую старую дрожь, вкус древней власти, в которой мне давно отказано. Когда-то я была царицей женщин – до того как мой муж связал меня цепями и сделал царицей жен.

В свете лампады Пейсенор и Эгиптий, советники Одиссея, и несколько старейшин сидят все вместе недалеко от большого зала, из которого доносятся музыка и смех. Когда-то и отцы Итаки смеялись и пировали, но об их сыновьях уже восемь лет нет вестей, и в каком-то смысле это даже хуже смерти.

Пейсенор говорит:

– Нам нужна сотня копий. Не для Телемаха. Не для меня. Для Итаки.

Старики, хозяева пристаней и полей, оливковых рощ и торговых судов, неохотно смотрят друг на друга. Полибий, отец Эвримаха, заговаривает первым:

– У тебя есть люди на других островах. Привези их сюда.

От золотых волос отца осталось лишь несколько прядей, зачесанных поперек черепа, словно рваная рыболовная сеть, но ростом сын и отец похожи, и отец не дает годам согнуть себя.

– А кто будет охранять пристань на Гирии или рощи на Кефалонии? – укоряет мрачный Эвпейт, отец Антиноя. – У нас и так едва хватает людей, чтобы защитить нашу самую ценную землю, куда уж там всю Итаку.

Это не согласие с Пейсенором, конечно. Это просто несогласие с Полибием. Так обстоят дела между этими двоими. Когда-то они были лучшими друзьями, но потом стали болеть за притязания своих сыновей.

– До сих пор никто не предполагал, что Итака подвергнется нападению, – вклинивается Пейсенор, не давая Полибию с Эвпейтом начать шипеть друг на друга рассерженными змеями. – То, что произошло на Лефкаде, ужасно, но это было предсказуемо. А вот случай с Фенерой показал, что разбойники готовы нападать даже на самое сердце царства Одиссея. Что, если бы они попытались похитить царицу?

– А кто возглавит это ополчение? Не ты. Не человек Одиссея.

– А кто, если не я? – рычит Пейсенор. – Что-то я не вижу среди вас хороших военачальников.

Эвпейт ерзает в своей длинной линяющей одежде. По краю подола идет яркая полоса кармина, невероятно дорогая ткань, подарок – говорит он – от старого Нестора: перед смертью знаменитый царь поблагодарил Эвпейта за его труды. Антиной не многому научился у отца кроме этого: если убедить достаточное количество людей в том, что ты человек важный, то постепенно это может стать правдой. Когда-то Эвпейт был близок к семье Одиссея, слыл верным другом Лаэрта и всех его родичей. Но то было до того, как его сыновья отправились на войну и не вернулись, оставив его лишь с двумя дочерями и Антиноем. Он хочет гордиться тем сыном, который у него остался, но иногда забывает об этом и впадает в отчаяние.

– У Пенелопы есть сокровища. Нужно откупиться от разбойников, – говорит он.

– Какие сокровища? – рычит Пейсенор. – Награбленное золото Трои? Плод трудов ее мужа? Весь скот, что выращивается на ее земле, каждый кувшин вина и каждый мешок зерна идет на одно и то же единственное дело: кормить ваших сыновей. Вы видите на ней золотые украшения? Вы видите в ее волосах драгоценные камни?

Эвпейт жует пустым ртом, будто пытаясь распробовать воздух.

– Наша земля в опасности, это правда, – рассуждает он. – Иноземцы угрожают всем нам. Отвратительно, что Пенелопа принимает их в своем дворце. Стоило бы показать им силу нашего оружия.

– А кто защитит нас от твоих воинов, Эвпейт, если ты вооружишь их? – резко отвечает Полибий. – Если нападут на верфь, защитят ли ее твои мальчишки? Или ты будешь стоять и смотреть, как гибнет то, что принадлежит тем, кого ты не любишь?

– Тут дело не в верфях… – начинает Эгиптий.

– А мы должны поверить в то, что Полибий рискнет кем-то из своих, чтобы защитить житницы, если иллирийцы пойдут вглубь острова? – парирует Эвпейт. – Или он прикажет им отойти, пока мое зерно будет полыхать ярким пламенем?

Совет тут же превращается в яростную свару с обвинениями и оскорблениями. Я кидаю быстрый взгляд в затененные углы, ищу в жарких областях под землей Эриду, госпожу раздора, – не она ли пробралась в это собрание? – но нет, это только и исключительно человеческая глупость, без вмешательства богов. Невероятная в своей мелочной придирчивости.

– Я встану во главе… – начинает Эгиптий.

– Что? Человек, которого можно подкупить? – хохочет Полибий, а Пейсенор добавляет:

– Человек без опыта?

А Эвпейт продолжает, рыча:

– Человек, связанный клятвой верности Телемаху?

И они снова начинают спорить.

– Совместное командование, – наконец выдает Пейсенор. – Совет мудрейших Итаки.

– Так не выйдет, это будет…

– Эгиптий, Полибий и Эвпейт во главе, у каждого по двадцать воинов…

– Двадцать? Невозможно!

– Пятнадцать…

– У меня, по-твоему, есть пятнадцать лишних человек?

– Ладно, десять – это будет тридцать копейщиков. И еще десять предоставит семья Одиссея, это будет сорок. Телемах хочет служить… – снова почти все презрительно смеются. – Он приведет еще пять-шесть человек, и я надеюсь, что вы согласитесь: это слишком мало, чтобы доставить неприятности вашей дружине в тридцать молодцов. Я поговорю и с Амфиномом. У него крепкая рука, и его присутствие может удержать Телемаха от… проявлений юношеской дерзости.

Все молчат, шуршат сандалиями. Все недолюбливают Амфинома. Он не просто считается главой всех женихов, прибывших сюда из далекой сказочной страны «не Итаки», но и вдобавок неприятно дружелюбен и честен. Когда его спросили, что он будет делать, став царем, юноша тут же ответил: «Постараюсь прекратить тот горький разлад, что разделил добрых людей западных островов» – и, ко всеобщему изумлению, кажется, действительно имеет это в виду. Конечно, это выставило бы его идиотом, причем не меньшим, чем Эвримах, да вот только Амфином к тому же однажды при помощи мясницкого ножа и отломанной ножки стола уходил насмерть троих, пытавшихся отобрать у женщины на рынке козу. Такие душевные и физические качества не очень нравятся старейшинам архипелага.

– Я согласен. – Эгиптий встает первым. Решение принято. Эвпейт вторым дает понять, что согласен, пусть даже только ради того, чтобы обогнать в этом Полибия.

– Каждый приводит по десять копейщиков, в бой поведем их совместно. Никто не будет спорить с тем, что, собравшись вместе, мы вчетвером говорим за всю Итаку. Не только за сына Одиссея.

Под стенами Трои ахейцы шли за Агамемноном, а мирмидоняне – только за Ахиллесом. Вот здорово вышло, да?

Пейсенор ухитряется не вздохнуть. Все и так идет плохо, но другого способа он не видит. Так что он встает, смотрит в глаза мужчин, которые хотят, чтобы их сыновья заняли трон, и таким образом возникает очень глупый союз.

Глава 10

Встает луна. Меньше чем через две недели она полностью скроет свой лик. А еще через тринадцать дней снова будет полной, и тогда любой, даже без помощи мощной и мудрой богини, скажет – безо всяких сомнений, – что да, конечно же, в эту ночь морские разбойники явятся снова. Их мелкий набег не потревожит мрачной задумчивости Ареса; блеснувшая сталь не отвлечет Афину от созерцания спящего на Огигии Одиссея. Но для острова Итака эта ночь станет кровавой.

А пока в большом зале дворца идет пир, как и должно быть. Кругом сидят женихи, на поясах у них нет мечей, но в улыбках – лезвия. Давным-давно в доме Пенелопы установили закон, предписывающий тем, кто садится за ее стол, быть невооруженными; ее возмущает, что правила приличия настолько истрепаны, что про это нужно объявлять особо.

В своих покоях, вдалеке от музыки и мужских криков, Пенелопа держит в руке перстень, которого не должно быть на этом острове, смотрит на морской горизонт, и ей кажется, что под густым светом убывающей луны она видит паруса.

– Пейсенор соберет свое ополчение, – говорит Эос, выкладывая на кровати чистый хитон. – Он уверен.

– Мальчишки с копьями, – отвечает Пенелопа, – ведомые мужчинами, желающими только одного: защитить свой урожай, пока горит поле соседа.

– А что говорит добрая мать Семела?

– Она считает, что мы не готовы. Однако женихи заждались; сойдем же вниз.

Эос неглубоко кланяется, кивает. Пенелопа сжимает пальцами матовый перстень: он стал теплый, как ее ладонь, и оттягивает ей руку.

Внизу, в пиршественном зале, плечом к плечу пируют мужчины, воздух теплый от их дыхания, слышен хруст разгрызаемых костей и скрежет зубов. Две служанки устанавливают в углу ткацкий станок Пенелопы, чтобы женихи могли наблюдать за тем, как она работает. Она ткет саван для своего свекра Лаэрта. Когда он будет закончен, она выйдет замуж – так она сказала.

Эта политическая уловка осложняется двумя обстоятельствами. Во-первых, Лаэрт жив-здоров на своем хуторе со своими свиньями и совсем не веселится от мысли, что его ожидаемая и неизбежная кончина стала на острове предметом стольких пересудов. Во-вторых, если что и стало понятно за многие-многие месяцы, пока Пенелопа пытается соткать довольно простой кусок ткани, так это то, что она невероятно неумелая ткачиха.

Кенамон из Мемфиса сидит немного поодаль от других женихов, а служанки приносят вино, мясо, фасоль, горох, бобы, рыбу, другую рыбу и хлеб, чтобы макать его в подливку в ярко-красных потрескавшихся мисках. Кенамону еще не позволили влиться ни в одну из ватаг влюбленных мужчин. Местные, с Итаки, с подозрением относятся к чужеземцам, явившимся из-за моря, чтобы воцариться в их священной вотчине. Те, кто прибыл из более далеких мест, – женихи из Колхиды и Пилоса, Спарты и Аргоса – может быть, и с большей охотой возьмут египтянина к себе, вот только дадут ему повариться в собственном соку достаточно долго, чтобы он понял: в кровавой гонке к трону ему ничего не светит и его просто терпят за то, что он странноватый и безвредный.

Один из дворцовых псов – серый, лохматый, дряхлый, с пожелтевшими глазами, – который когда-то умел охотиться, а теперь лишь поводит носом вслед исчезающим хвостам проворных крыс, подбредает к Кенамону и тычется мордой ему в ногу. Женихи не очень жалуют псину, но свинопас Эвмей все еще готов погладить ее по пузу, да и Телемах ее любит (когда не витает в облаках); сын Одиссея, видя, как пес трется около жениха, подходит к нему.

– Аргосу ты нравишься, друг. – Телемах всех в зале называет «друг». Произносить имена женихов он не может, потому что его тянет блевать от отвращения и стыда, и он долго придумывал слово, которое сам сможет произносить с ядом, а другие услышат с цветами.

Кенамон чешет пса за длинным обвислым ухом.

– И он мне нравится. – И снова краткое молчание там, где должно было быть имя. Сначала хозяин, потом гость – вот так обстоят дела.

– Телемах, – неохотно признается сын.

– А! Сын Одиссея!

Еще одна вещь, которой Телемах научился, – это превращать болезненный оскал в улыбку. Ведь щуриться нужно в обоих случаях. Но тут происходит странное: Кенамон встает и слегка кланяется, а в его голосе слышится почти уважение:

– Какая честь познакомиться с тобой. Говорят, что слава Одиссея затмила даже славу его отца. Раз так, то остается лишь диву даваться тому, кто ты таков и чего достигнешь. Я горд, оттого что смогу говорить всем, что встречал Телемаха с Итаки.

– Ты… смеешься надо мной, господин?

– Клянусь, что нет. Прости меня, я незнаком с вашими обычаями. Если я обидел тебя, скажи мне.

Телемаха обижает все и вся. Такая уж у него привычка. Однако этот чужестранец оказывается настолько чужим, что Телемах на миг обезоружен.

– Нет, – выдавливает он наконец, – не обидел. Прошу, чувствуй себя как дома. Ешь и пей, делай что пожелаешь. Ни с одним гостем не обойдутся дурно в доме моего отца, пока у меня есть в этом доме место.

Это предложение Кенамону перевести сложно. Тут есть скрытые смыслы – то, что касается отца, владения, положения и того, кто именно что с кем делает. Но он не станет сейчас разбираться: просто кивает, улыбается и поднимает свою чашу, глядя на сына Одиссея, отпивает совсем чуть-чуть – ведь ночь, похоже, будет длинная – и говорит:

– Ты оказываешь мне честь; ты оказываешь честь нам всем.

Телемах ухитряется кивнуть, вместо того чтобы надуться, и отворачивается.

Когда спускается Пенелопа, мужчины колотят кулаками по столам, создают какофонию. Когда-то это было знаком почтения, приветствием хозяйки. Теперь стало громом, нападением, издевательством, на что Пенелопа не обращает внимания, как будто это южный ветер, щекочущий нос.

Служанки несут мясо.

В доме Одиссея почти сорок женщин разного рода занятий. Некоторые родились на Итаке, дочери вдов, которые не могли прокормить своих сыновей, а потому повернулись к дочерям и сказали что-то вроде: «Меланта, это ради твоих братьев», когда пришли работорговцы. Многие – не с Итаки, и их жизнь на острове одновременно и хороша, и плоха. Да, западные острова некрасивые и жесткие, воняют рыбой, и пиры в этом дворце совсем непохожи на щегольскую роскошь дворов Агамемнона или Менелая. Однако Пенелопа не убивала своими руками мужчину, чтобы изнасиловать его жену, не похищала девочку, чтобы жениться на ней, не глумилась над трупами врагов, не била младенца головой о камни, а ее род не был замечен ни в инцесте, ни в поедании людей. В этом смысле она нечто вроде аномалии среди монархов Греции, да и среди богов Олимпа.

Некоторых служанок мы уже знаем. Смеющаяся Автоноя, которую Гагий из Дулихия попытался однажды прижать к полу на кухне, отчего в результате остался без глаза. Тихоня Эос – она ведет себя так, чтобы никому и в голову не пришло иметь на нее виды, к тому же сидит так близко к ногам Пенелопы, что даже самый дерзкий жених понимает: хозяйка будет рассержена, если что-то случится со служанкой. Но есть другие, очень много других, вот они ходят по залу.

Эвриклея, нянька, с мутным взглядом и языком змеи, маячит у двери. На самом деле здесь ее быть не должно, потому что на пиру заправляет Автоноя. В действительности у кормилицы нет вообще никаких обязанностей, она вольна идти куда хочет, но все еще торчит в дворце, приставучая, как застарелая вонь, мрачно зыркает на молодых служанок, воркует с Телемахом и, насупясь, рассказывает о том, как нынче не так, как раньше. Если бы царица Антиклея на смертном одре не попросила невестку «не оставить» Эвриклею и если бы Телемах не бросался вмиг на ее защиту, Пенелопа давно бы отправила эту согбенную старую кошелку в какой-нибудь дом на Гирии, чтобы между нею и острым языком Эвриклеи пролег широкий пролив. «У тебя волосы грязные! – рявкает кормилица на служанку или, почуяв сладкие запахи с кухни: – Что за вонь?! Кто так готовит?»

Ее чуть не сбивают с ног: это Феба пробегает мимо, неся еще вина для мужчин, проскакивает под сложенными на груди руками Эвриклеи с «ой, извини, привет, да я тут, можно, ага!». Феба маленькая и верткая, как лисичка, ее мать тоже служила во дворце Одиссея и так хорошо ограждала дочь от мира за его стенами, что той было почти пятнадцать, когда она впервые потрогала свои укромные места, и уже семнадцать, когда, хихикая, упала в объятия подмастерья кузнеца. Теперь этого мальчика нет, но во дворец Пенелопы, чтобы посвататься к царице, приезжает много молодых людей, и у Фебы богатый выбор покровителей с красивыми улыбками и хорошими зубами.

Вы должны понимать, что служанки тоже не чужды чувственности.

Вот, к примеру, Меланта, проданная своей матерью для того, чтобы лучше жилось ее братьям. Когда на Итаку прибыли первые женихи, она попробовала нескольких, зачарованная этими странными мужчинами, вошедшими в их женский мирок. С тех пор она поняла, что самое вкусное – это безопасность, а потому, оставив никому не известных ничтожеств, сидящих далеко от огня, она сделалась доступной для мелкого господинчика, желающего стать царем, хозяином всей Итаки, и теперь чаще всего можно видеть, как она склоняется над столом Эвримаха, нависая грудью чуть ближе к его носу, чем, собственно, требуется. Любовник он не выдающийся. Но вот его обещания – это чистый нектар.

– Милая Меланта, – воркует один из женихов, – у тебя такие красивые глаза.

Или:

– Феба! Я не видел раньше этих бусин на твоей руке: тебе подарил их любовник?

Или, может быть:

– Увидимся позже?

– Ты пьян.

– Я почти не прикасался к вину. Испытай меня, я выдержу любое испытание.

– Люди смотрят.

– Но никто не видит. Увидимся позже?

– Может быть. Если будешь вести себя прилично.

Рука мужчины соскальзывает под столом с лодыжки служанки. Некоторые говорят, что целомудренная Пенелопа должна и среди домочадцев блюсти такую же чистоту. Старая Эвриклея шипит и бормочет, что это стыд и позор! Телемах, бедняжка, еще не понимает, но, когда поймет, как он будет рассержен и изумлен, какое возмущенное презрение он будет изливать на бесстыдство этих женщин! Ведь это женщины бесстыдны, не мужчины. Мой муж Зевс это давно прояснил, а смертные учатся у своих богов.

А вот еще посмотрите сюда – есть служанка, которая трудится вместе с остальными, ее волосы цвета запекшейся крови, взгляд вдавлен в пол. Ее зовут Леанира, и в сердце ее и глазах колотится ритм, который бьется в ее теле с того самого дня, как ее вырвали из Трои: «Смерть всем грекам». Мы не раз еще упомянем ее, пока доберемся до конца нашей истории.

Леанира, Феба и Меланта, Эос и Автоноя – эти женщины и еще дюжина других прислуживают на пиру. Когда женихи только появились на Итаке, служанки были такие же ледяные, как и их царица, замороженные, почти немые. Но это было почти год назад, а эти мужчины – эти мужчины! Они думали, будет так просто забраться в постель к Пенелопе, а когда оказалось непросто, то что им оставалось делать? Что будет делать любое теплокровное существо?

В стороне от всего этого сидит и ткет Пенелопа, рядом с ней – Эос, охраняет ее, как Аргос в свое время охранял своего хозяина Одиссея. Андремон, тот, у которого красивые руки и нахмуренные брови, сын какого-то далекого восточного владыки, способный метнуть диск так, что никто из женихов не может соперничать с ним, с голосом глубоким и томным, как его глаза, подходит к ткацкому станку.

– Могу ли я поговорить с хозяйкой дома?

Стол за его спиной занимает Антиной со своей свитой итакийских мальчишек – мальчишек, которые знают, что им царями не быть, но думают, что, может, Антиною это удастся, – и они гогочут и насмехаются над дерзостью Андремона. Эос, хранительница ступеньки, смотрит на него несколько мгновений, потом наклоняется и шепчет Пенелопе на ухо. Та шепчет что-то в ответ. Эос делает шаг в сторону: он может подойти.

– Госпожа… – Начало очередной речи: сейчас заведет про любовь, или про богов, или, может, если повезет, предложит подарки. Пенелопа обожает подарки. С их помощью удается оплатить вино. – Говорят, у вас неприятности с морскими разбойниками.

Пенелопа – очень плохая ткачиха. Ее пальцы на миг замирают над станком. За спиной у Андремона Антиной пытается шутить, насмехаться над соперником, но его не слышно в шуме, поднявшемся за столом Эвримаха. Эвримаху вряд ли светит царский венец, но отец его Полибий имеет достаточно должников, чтобы те, кто идет за его сыном, были вынуждены верить в него.

– С налетчиками справятся, – отвечает наконец Пенелопа. – Пейсенор собирает войско.

– Я слышал об этом и уверен, что войско будет очень храбрым.

Некоторые в нем наверняка будут храбрыми. Аякс был храбрый. Патрокл был храбрый. Гектор был храбрый. Одиссей, когда висел, цепляясь за ветку оливы, над разверзшимся водоворотом, в который целиком уходили корабли, молил и молол чепуху, взывая к милости богов, и в общем и целом у него жизнь идет довольно успешно.

– Надеюсь, тебе нравится пир, Андремон, – задумчиво говорит Пенелопа, дергая за нитку так, будто надеется, что она зазвенит, как струна. – Нет ли у тебя в чем нужды?

– В морях множество опасных людей, госпожа. Воины из-под Трои, которые считают, что не получили того, что им причитается. Я знаю некоторых из них. Мне известно, что они думают, чего хотят.

– Что они думают… чего хотят… – повторяет она. – Скажи мне: как ты считаешь, получат ли они то, чего хотят? Будут ли хоть когда-нибудь довольны, пока у кого-либо другого есть больше, чем у них?

– Если хочешь, я мог бы выступить от твоего имени. Поговорить с теми, кто, как и я, умеет сражаться. У меня много братьев из-под Трои.

Его рука сама собой поднимается к камешку, который он носит на кожаном шнурке на шее. Он не крупнее его большого пальца, отполирован прикосновениями и песком, а в середине его – сквозная дырка. Такое можно было бы подарить ребенку, если бы не было чего-то получше, но вот только Андремон, если его спросить – а его спрашивают, – с готовностью излагает его историю и говорит так: «Это кусочек камня из стен Трои. С ним я оттуда вернулся – без рабов, без золота, ибо мне не по чину были такие награды. Я вынужден был полагаться на щедрость своего господина. Мой господин не оказался щедрым, но этот камень – я все еще ношу его, чтобы помнить».

Что за воспоминания заключает в себе камень, он не объясняет. Ведь ему известно, что умолчание – ключ к воображению слушателя, а оно обычно оказывается куда богаче правды.

Вот и теперь Пенелопа видит, как он обхватывает пальцами камешек, и слегка улыбается под своим покрывалом, придавая голосу некоторую жеманность:

– Это было бы очень любезно с твоей стороны, но я не вправе просить гостя о таком одолжении.

– И все же. Ради Итаки.

– Твоя щедрость поражает меня. Но не тревожься: Итака сможет защитить себя.

– Как скажешь. Однако меня заботит, госпожа, что нападения не прекратятся, пока за дело не возьмется кто-то… более знакомый с тем, как думают мужчины. Надеюсь, я не оскорбил тебя, но я так вижу.

– Я совсем не оскорблена и полностью понимаю, что ты имеешь в виду. Спасибо, Андремон, я ценю твою прямоту.

Его отпускают слишком быстро, по его мнению; он бы с радостью остался на месте и довел свою точку зрения до Пенелопы при помощи пощечины – но такое немыслимо. Поэтому он вынужден улыбнуться, поклониться и отойти, а свое бессильное раздражение ему придется выпускать в другом месте, где его увидят только боги.

Пенелопа не смотрит ему вслед, вместо этого она спрашивает:

– У нас за ним кто-нибудь следит?

Эос кивает, пропуская между пальцами нить. Пенелопа излишне сильно натянула последний ряд. Ах-ах-ах, какая жалость, придется его распустить, чтобы исправить ошибку, понемножку выдергивая уток, разравнивая основу.

Теперь подходит советник Медон, но он старый, а потому в глазах женихов не имеет веса. Он спокойно стоит у кресла Пенелопы, глядя на зал.

– Что Андремон? – спрашивает он.

– Предлагает свой военный опыт.

– Какой молодец.

– Своеобразное время он выбрал для разговора.

– Он пытается торговаться?

– Еще нет. А если и начнет, то мы явно не в выигрышном положении… Может быть, это совпадение.

Медон хмурится, обдумывая эту мысль, а Пенелопа улыбается и говорит:

– Антиной, сын Эвпейтов, предложил мне все зерно Элиды.

– Очень ценное.

– Эвримах, сын Полибов, предлагает мне торговый флот, способный держать в руках торговлю янтарем от северных гаваней до самого устья Нила.

– Выгодное приобретение. А египтянин?

– Ну, египтянин. У него красивые волосы.

Медон подавляет смешок, однако хоть и продолжает улыбаться, но говорит теперь без иронии, по одному сцеживая слова из уголка рта:

– Я гляжу, саван продвигается медленно.

– Сложно сосредоточиться, когда так переполняют женские чувства. В Фенере убили человека по имени Гиллас. Он не наш. Советникам может показаться, что стоило бы разузнать про него побольше.

– Думаешь, может?

– Если будет позволено женщине давать советы.

Медон кланяется, ниже всех в этом зале. Он помнит Пенелопу еще почти девочкой, когда она только прибыла на Итаку, съежившись на корме лодки Одиссея. Он видел, как она взрослеет, и хотел бы однажды выразить ей что-то осмысленное по этому поводу; но слова слипаются на его губах, и невместно ему произнести такое.

– Я выясню. Кажется, твой сын хочет чего-то от тебя.

Телемах смотрел на них с другого конца зала, а теперь подходит. Ему не нравится очень часто появляться рядом с матерью. Он теперь мужчина, а не мальчик; нехорошо прятаться за материнскими юбками. Но есть дела, требующие обсуждения, да и женихам полезно видеть его присутствие, уверенную защиту, которую он оказывает женщинам своего дома. Медон снова кланяется, когда царевич приближается, и тихонько уходит.

– Чего хотел Андремон?

Пенелопа улыбается сыну, ее улыбка тонкая, как молодой месяц.

– Помочь чем может. Я слышала, Пейсенор договорился о сборе ополчения.

– Да, и я намерен служить в нем.

– Нет, так не пойдет.

– Матушка, я…

– Я не позволю ставить на кон твою жизнь ради какого-то… подвига.

Он замирает, вытягивается, и в нем появляется что-то от отца: так Одиссей запрокидывал голову, глядя в глаза самому Гермесу и вопрошая: «Эй ты, в прикольных сандалиях, что задумал?»

– На что же еще тратить свое время мужчине, – резко говорит Телемах, – как не на подвиги?

И отворачивается, не дав ей ответить, ведь она наверняка станет отговаривать его, призывая на помощь здравый смысл.

– Телемах! – воркует Антиной. – Телемах! Тебя мама снова в угол поставила?

Рык ярости, вспышка бешенства – у Одиссея тоже ужасный нрав, но он научился превращать огонь в лед, в точность стрелы, а не в ярость топора. Телемах еще до такого не дорос, поэтому он поворачивается к Антиною и рявкает:

– Мне не нужно ждать возвращения отца, Антиной. По крови и по силе я царь этих островов и только ради чести твоего отца и ради законов, установленных богами, разрешаю тебе пировать за моим столом!

Антиной вскакивает, его мальчишки – за ним. Остальные тоже встают. Музыканты постепенно замолкают: они уже играли эту мелодию. Кенамон наблюдает из своего угла.

– Ты слышишь? – шипит Антиной. – Слышишь, как певцы воспевают твое имя? Как люди возглашают его на улицах? Нет. И я не слышу. Пойди спрячься за спиной у женщины, мальчишка. Попроси мамочку защитить тебя. Когда стану царем, я сделаю так, чтобы тебе ничто не грозило.

Пенелопа тоже встает. Да, она хозяйка и должна соблюдать установления. Она не может навредить своим гостям, а они – ей. Но кто расскажет, что произошло на самом деле, когда те, кто пирует у ее очага, достанут кинжалы? Только поэты, а поэтов можно купить.

– Антиной, – вполголоса пытается призвать его к порядку Амфином, спокойный, неторопливый, не сводя глаз с лица Телемаха, хоть и обращается к другому жениху. У него с полдюжины сторонников за спиной, из таких же далеких земель, как он сам.

Антиной выпячивает грудь перед сыном Одиссея.

Эвримах пересчитывает мужчин в зале. Мечей у них, может, и нет. Но есть ножи, которыми можно резать противника, сиденья, кои можно в него швырнуть, столы, о которые можно разбить ему голову. Каждый из женихов теперь смотрит на соседей слева и справа, прикидывая, кто враг, кто союзник, а кто трус, который просто сбежит.

Телемах сжимает кулак. Рука пока что опущена. А Антиной – недоумок, и он пьян. Он втягивает губы, потом выпячивает и с негромким чмоком посылает Телемаху влажный, похотливый воздушный поцелуй.

Телемах качается, будто его ударили. Рука Амфинома ложится на нож на столе. Я приказываю воздуху застыть, а времени – приостановиться: так замедляется море, перед тем как разверзнется водоворот; так задерживает дыхание океан, до того как прилив сменится отливом. Взгляните со мной, как разворачиваются события, посмотрите на мир глазами богини. В Дельфах вскрикивает пророчица, расцарапывает ногтями лицо, а золотая статуя над ее огнем начинает плакать солеными слезами. На Огигии Калипсо прикусывает губу, чтобы не вскрикнуть от наслаждения, – Одиссею в последнее время надоели ее восторженные крики, хотя, несмотря на свою мрачность, он все еще приходит к ней в постель, зажимая ей рот рукой, пока делает свое дело. А у туманных берегов Стикса Кассандра, проклятая знать все и не убеждать никого, досадливо грозит пальцем бесконечному туману и произносит: «Ну я же говорила». Теперь, когда ей перерезала горло мстительная царица, она чаще позволяет себе высказываться начистоту.

Жизни смертных – лишь летящие искры, но давайте сейчас поймаем одну и проследим, как она будет сгорать и превращаться в пепел. Посмотрите, как будет развертываться время с этого мига, как родится будущее, которое пока лишь возможность. Эринии чистят перья в своих чертогах из расплавленного камня, слепая сова вскрикивает в темноте, и вот: ни Телемах, ни Антиной не нанесут удара, потому что понимают, что оба умрут, если сделают это, нарушив священные заветы гостеприимства. Но ни один не может отступить, поставить под вопрос свое мужество, хоть за спиной и нет войска, и поэтому… и поэтому… Ах да, вот и он, один из женихов по имени Нис, глупый Нис с гнилыми зубами, – он разобьет горшок о голову Телемаха. Он сделает это не потому, что продумал последствия – Нис вообще не думает, – а потому, что хочет произвести впечатление на Антиноя, показать, как он верен тому, кто может стать царем. Так что, ухмыляясь, скалясь в идиотской улыбке, он поднимется с места, размахнется изо всех сил, осыплет голову Телемаха глиняными осколками и таким образом прольет первые алые капли в кровавой реке, что воспоследует.

Скользящий удар не убьет сына Одиссея: его род славится толстыми черепами, но в этот миг мирная жизнь Пенелопы разлетится вдребезги тоже, и с этого момента будет иметь значение только сила воина, сила мужчины. Телемах в ярости развернется на месте, с налитыми кровью глазами, и швырнет Ниса наземь. Ухватив его одной рукой за горло, Телемах будет сжимать и сжимать, пока у того не выпучатся глаза, не вывалится язык, а ноги не перестанут судорожно колотить воздух, а Амфином не успеет оттащить царевича вовремя: в глазах Ниса померкнет свет, и он станет первым трупом этой бойни. Потом, в мужественной сутолоке вокруг этой смертельной сцены, кто-то из людей Амфинома слишком сильно пихнет одного из людей Антиноя, а тот ответит тем же, и начнется свалка, и один из людей Эвримаха вытащит маленький меч, который скрывал под складками одежды, нагло пренебрегая правилами гостеприимства. Он увидит хаос, услышит рев голосов и крики: «Измена, измена, убийство!» – и воспользуется возможностью: ударит Антиноя под ребра, думая, что никто не заметит (хотя на этот зал будут смотреть уже все боги Олимпа), а потом, надеясь скрыть свое преступление, отбросит оружие, как только побледневший жених упадет.