Текст книги "Пряжа Пенелопы"

Глава 13

Посмотрим на мальчика, который совершенно точно не мужчина.

На Телемаха.

Каждый день на заре он приходит сюда. Это место далеко от дворца, рядом с грязной тропинкой, пахнущей свиным навозом. Строго говоря, этот хутор принадлежит ему – по крайней мере, его отцу, разница тут довольно неявная. За хутором присматривает Эвмей, свинопас Одиссея, которого продали еще ребенком в рабство и так и не освободили, потому что ему никогда не приходило в голову хоть малейшее представление о свободе, а его хозяевам оно не приходило в голову вообще.

В доме спят свиньи. Свет солнца все еще прикрыт, будто серой паутиной, уходящей ночью. Тут лежат метательное копье, меч, щит. К стене прислонено соломенное чучело. Иногда здесь лежит еще и лук отца, выкраденный из оружейной: Телемах пытался его натянуть, пыхтя, потея и выбиваясь из сил, но проклятая деревяшка не поддается. Теперь он реже крадет его, а когда крадет, то это знак позора.

Телемах – мальчик, но он, конечно же, хочет быть мужчиной. Любой мальчик на Итаке, как только ему исполняется двенадцать, уверен, что он новое воплощение Ахиллеса. Безусловно, не погибни Ахиллес под Троей, он был бы просто нытиком и маменькиным сынком, переодевшимся девочкой, лишь бы его не забрали воевать; но, чтобы привлечь внимание поэтов, нет средства лучше, чем славная война или побоище-другое.

В минуты просветления – будем честны, у мальчика они случаются – Телемаху приходило в голову, что если он хочет прославиться в веках, то ему придется поучаствовать в какой-нибудь крайне впечатляющей войне, а то и устроить ее самому. Хороший такой геноцид, может, еще с вулканом или землетрясением, как минимум на полсотни тысяч безымянных трупов и на полдюжины настоящих героев.

Может, когда-нибудь он станет человеком достаточно хорошим, чтобы понять, что это негодная мера для доблести. Но сейчас он все еще недомерок с копьем и его нравственные ориентиры нечетки.

Он упражняется с мечом и копьем на соломенных чучелах. Иногда с ним упражняются воины – древние итакийцы, которые по дряхлости не могли поднять щит уже тогда, когда отплывал Одиссей, или те доверенные стражники с других островов, кого вездесущий запах рыбы не отвратил от того, чтобы остаться здесь жить. Он не так уж плохо дерется. У него есть несколько друзей, мальчиков его возраста. Они подружились с ним, благоговея перед именем его отца, но большинство их постепенно полюбило и самого Телемаха, а он, хоть и не блестящий собеседник, по меньшей мере верен своим друзьям. Он подсчитал, что если бросит клич своим союзникам на Итаке, Кефалонии, Закинфе и полудюжине островов поменьше, россыпь которых и составляет царство его отца, то сможет собрать восемьдесят копий.

Он наносит удар по соломенному чучелу. Оно не сопротивляется.

Восемьдесят копий.

Этого хватит, чтобы убить женихов. Особенно если застать их врасплох. Закрыть дверь оружейной, напасть на них, когда они пьяны. Этого хватит. Сложно будет собрать столько людей тайно, но, если он будет умным, как отец, и мудрым…

Шмяк – он погружает лезвие в соломенную шею, из нее сыплется солома, но в общем противник не возражает.

Иногда, когда долг вынуждает его смотреть Антиною в глаза, он представляет в мелких подробностях, как именно будет его убивать, этого жениха, который лишь ненамного старше его самого, но хочет быть его отчимом. Оказалось, такое упражнение помогает вежливо удерживать взгляд другого и не выглядит так, будто он рассчитывает, под каким углом лучше всего будет всадить ему нож под ребра.

Шмяк – он проворачивает меч в соломенных кишках. Однажды он слышал, как один старый воин сказал, что честный бой – для дураков. Сначала надо выжить. Потом придумать историю о том, как именно.

Кто-то говорит:

– Э-э-э, прошу прощения, я… ой.

Он поворачивается, замахнувшись мечом, готовый драться, готовый убивать, кто-то ворвался в его святилище, и он…

Но человек, стоящий у него за спиной, не вооружен. Он улыбается немного смущенно, поднимает руки, будто сдается, и произносит:

– Прости. Я услышал шум оружия и подумал… Но я не хотел тебе мешать.

– Египтянин, – пыхтит Телемах, опуская меч, и его розовые щеки, как всегда, невольно заливает краска стыда. – В смысле… Кенамон, да? Зачем ты пришел?

– Я гулял. Стараюсь пройти по всем путям, ведущим от дворца, чтобы получше изучить остров. Как уже сказал, я услышал удар меча, его ни с чем не перепутаешь, и подумал… Но теперь вижу, что здесь твое личное место. Приношу извинения. Я ухожу.

Дверь домика со скрипом приоткрывается на ширину пальца, доносится запах свиней. Эвмей приник одним глазом к щелке, недостаточно решительный, чтобы выйти, и недостаточно хитрый, чтобы оставаться внутри. Свинопас Одиссея всегда был более верным, чем мудрым. Кенамон поворачивается, чтобы уйти прочь, плащ его наброшен на одно плечо – так, замечает Телемах, ему будет удобно выхватить меч, если понадобится, – это надо запомнить, это по-мужски, – и Телемах кричит ему вслед:

– Послушай, ты не мешаешь мне. Пожалуйста. – Он опускает меч, хотя сам не понимает, зачем это надо было, и делает шаг в сторону от запаха свиней. – Я должен… поблагодарить тебя… за вчерашнее.

Мальчику стыдно, так стыдно, что от этого воспоминания он хочет свернуться в клубок и заплакать, но Телемах будет мужчиной, а мужчины честны, и встречают лицом к лицу свои страхи, и признают заслуги других мужчин, когда они достойны признания.

– Я здесь новичок, – улыбается Кенамон, – и подумал, что неправильно понял обычаи пира.

Поравнявшись с египтянином, Телемах рассматривает, как тот стоит. Колени расслаблены, готовые к бегу; ступни крепко стоят на земле, одновременно устойчиво и легко – как он это делает?

– Позорно, когда чужестранец оказывается более любезен, чем некоторые греки. Но, вероятно, нам всем бывает нужно, чтобы чужестранец напомнил нам, сколь ценно то, к чему мы привыкли и что принимаем как данность.

– По-моему, человек никогда не ценит того, что есть у него дома, пока не окажется от него далеко.

Телемах кусает губу, но тут же заставляет себя прекратить это и улыбается.

– Если ты исследуешь тропинки Итаки, может быть, я могу показать тебе самые живописные места? Лишь немногие из женихов выходят за пределы города, а между тем у нас есть водопады, ручьи и высокие холмы с отличными видами, которые, может быть, смягчат твою боль от разлуки с родиной.

– Я бы очень хотел этого, но не хочу навязываться.

– Ты не навязываешься. Ты – мой гость, я – хозяин дома. Пожалуйста, давай пройдемся.

Некоторое время они молча идут в горку на звук текущей воды, по каменной округлой низине, под сенью деревьев, которые не пропускают сюда жара начинающегося дня. Иногда Кенамон спрашивает, что это за растение либо какая птица поет в серебристых ветвях. Телемах отвечает, как может, и предупреждает его, что тут водятся дикие звери, и Кенамон спрашивает:

– А кто же на них охотится теперь, когда мужчин нет?

И Телемаху приходит в голову, что на этот вопрос есть, вообще-то, только один ответ и что его самого этот вопрос никогда не посещал.

И Телемах подумывает о том, что Кенамон, наверное, примерно ровесник его отца или на несколько лет моложе. Он, конечно, видел мужчин такого возраста и раньше, но никогда не бродил с одним из них по утреннему лесу.

Они пробираются через рощицу хвойных деревьев к вершине водопада, который обрушивается вниз с таким шумом, что не слышно слов, и Кенамон смеется и, перекрикивая шипение воды, сообщает, что он такого никогда не видел и в Египте единственное место, где вода так грохочет, – это стремнины на самом юге, где земля разбивается на тысячи плавающих островов, покрытых непроходимыми зарослями.

Потом они забираются еще выше, оказываются над верхушками деревьев, на выбеленных солнцем камнях, которые венчают самый высокий холм, и смотрят вниз, на море, в зеркальных водах которого блестит и сверкает ослепительное солнце, и Телемах задает вопрос, который так давно вертится в его голове:

– Ты был воином?

– Да, был.

– И сражался в битвах?

– Не в таких битвах, как ваша большая битва под Троей, если ты это имеешь в виду. Но я участвовал в кровавых стычках на юге, в ночных сражениях на полях багровой глины.

– Я тоже скоро буду сражаться, – задумчиво говорит Телемах, – чтобы защитить то, что мое по праву.

– Против кого? Надеюсь, не против женихов?

Он качает головой, хотя на самом деле, конечно, да – однажды, да.

– На наши земли совершаются набеги. Я присоединился к ополчению.

– А, это хорошо. Ты умеешь сражаться? – Вопрос задан в шутку, но лицо Телемаха так стремительно съеживается, что даже дружелюбная улыбка Кенамона застывает на губах. Он сглатывает. Протягивает руку, но не разрешает себе положить ее на плечо юноши, отворачивается к небу. Потом к морю. Хочет что-то сказать, но вместо этого произносит:

– А это что?

Телемах смотрит туда, куда и Кенамон, на влажный горизонт.

Там на воде три черных паруса, они приближаются с востока. Он тут же поднимается с насиженного места на вершине – принадлежащего его отцу – принадлежащего ему – этого царства и быстро говорит:

– Мне пора, – и бежит вниз. К морю и к дворцу.

Глава 14

Когда раздается крик, Пенелопа считает овец вместе с Леанирой. Она большую часть жизни считает какой-то скот. Без постоянного подвоза рабов и награбленного в набегах добра, который обычно обеспечивают цари, ей пришлось вкладывать энергию в такие приземленные дела, как сельское хозяйство, производство и торговля. Никто не относится к такому серьезно, конечно, но ведь если никто не относится серьезно, то никто и не оценит, какие доходы может получить от этого хитроумная царица, хорошо разбирающаяся в овцах.

– Моя царица! – это Феба бежит, запыхавшись, от самой пристани. Мало кто из служанок Пенелопы обращается к ней «моя царица», если только это не какое-нибудь неуклюжее светское мероприятие, которое надо оживить, или дело слишком важное, чтобы тратить время на более длинные обращения. – Черные паруса!

– Сколько кораблей? – спрашивает Пенелопа, тут же бросив считать скот, и добавляет: – Леанира, принеси мое покрывало.

Леанира бежит в дом за символом вдовьей скромности, а Феба выговаривает, задыхаясь:

– Три, с востока. Гребут изо всех сил.

– Сбегай за Эос, потом скажи Автоное, чтобы собрала мой совет и воинов. Где мой сын?

– Я, э-э-э… – Феба не знает и слишком запыхалась, чтобы придумать отговорку. Пенелопа машет рукой, отменяя вопрос.

– Пошли к Семеле, предупреди ее; потом – к Урании, скажи, чтобы готовили мою лодку. Бегом!

Феба убегает, Леанира возвращается с покрывалом в руках.

– Черные паруса? – спрашивает она, помогая госпоже поудобнее приладить ниспадающие складки.

– Значит, дурные вести, – отвечает Пенелопа. – А три корабля – это больше, чем нужно, чтобы просто привезти плохие новости.

– Может, это твой муж?

Ответ на миг застревает у Пенелопы в горле. Как странно, думает она, ей даже не пришло в голову, что это именно он. Но нет – она качает головой.

– Он не вернулся бы домой, на Итаку, под черным парусом. Новости о нем… может быть. Сейчас пойдут пересуды. Но если это так, мы должны встретить корабли раньше всех и как можем уменьшить ущерб. Пойдем. Нельзя дать возможность Полибию и Эвпейту получить новости первыми.

Полибий и Эвпейт уже в гавани, когда Пенелопа добирается туда. Их сыновья, Эвримах и Антиной, были выдернуты из постелей с приказом привести себя в порядок. Рядом стоит Андремон со своим слугой, темноглазым Минтой, завернувшись от соленого морского ветра в тусклый плащ; потом – Амфином и еще около дюжины женихов. Рысцой прибегает Телемах; понимает: все видят, что он бежит рысцой; снижает скорость, пытаясь превратить бег в нечто более похожее на величавую поступь, и присоединяется к растущей толпе.

Пенелопу сопровождают шесть служанок и шесть верных стражников, следом за ней поспешает Медон, чтобы добавить мужского авторитета. Если она не может прийти быстро, то надо это сделать хотя бы красиво. Все служанки в покрывалах, заранее выказывая почтение к тем мрачным новостям, которые привезут с собою черные паруса.

Все, конечно, пришли на пристань гораздо раньше кораблей. Поэтому вскорости становится невыносимо скучно. К тому же в гаванях Итаки и без того большое движение и завести в маленькую бухту три корабля под эбеновыми парусами – дело очень небыстрое. По кривым мосткам несется: «Чуть левее – чуть правее – осторожнее с веслом!» Старый Полибий, который быстро устает, приказывает принести себе кресло, и Эвпейт, чтобы его не превзошли, требует того же. В итоге только Пенелопа и ее свита остаются стоять, являя нечто похожее на достоинство.

Женщины счастливы, что на них покрывала. Им можно не делать вид, что они не помирают со скуки, а вот Телемах и мужчины страдают, удерживая многозначительное глубокомыслие на нахмуренных лицах или вежливые улыбки, которые вот-вот понадобятся. В каком-то смысле Пенелопа рада и тому, как много времени требуется, чтобы пришвартовать корабли, потому что она успевает поразмыслить над десятком разных сценариев, которые сейчас начнут разыгрываться. Только в одном из них участвует ее муж – это если корабли прибыли, чтобы рассказать ей о его окончательной, подтвержденной смерти. Она надеется, что они не привезли тело. Если будет тело, то ей придется многие часы прилюдно плакать над ним, а оно, скорее всего, будет весьма уродливым, особенно если он утонул. Это необходимое проявление горя также отнимет у нее драгоценное время, которое стоило бы посвятить тайным и очень быстрым действиям.

В небольшой полукруглой бухте примерно в часе ходьбы отсюда Урания и ее служанки готовят суденышко на полдюжины гребцов, чтобы увезти Пенелопу и ее сына в безопасное место. Пенелопа не знает, понадобится ли оно, и это не первая тревога, но лучше приготовиться к худшему.

И вот наконец первый черный корабль пришвартован, но с него никто не сходит на берег.

Все злятся и чувствуют себя обманутыми. Во-первых, ожидающей толпе придется ожидать еще дольше – а многозначительная торжественность начинает уже натирать непокрытые лица мужчин. Во-вторых, можно сделать вывод – и это тревожный вывод, – что на одном из других кораблей есть кто-то настолько важный, что его спутники должны вежливо ждать на палубе, пока он не ступит на землю. Вся эта история становится еще более значительной. Лучше всего было бы, если бы это оказался некий мелкий царь, которого прислали, чтобы добавить веса какому-то заявлению от Менелая или Агамемнона. Может, Писистрат, сын Нестора, или сам Нестор. Старик вполне мог бы явиться лично, если Одиссей погиб: он всегда любил пышность. Нестор был бы полезен: никто не начнет междоусобицу, пока этот почтенный старик, любимый союзник Одиссея, будет рядом с Пенелопой, а ему самому, наверное, не придет в голову сразу забирать Итаку себе. Может, придется женить Телемаха на одной из дочерей Нестора – вот Эпикаста вроде ничего, поэзию любит, – но это невысокая цена за то, чтобы острова остались у Пенелопы.

Однако роспись на носу корабля – то ли бык, то ли лев – не в стиле Нестора. А на щитах воинов, стоящих на палубе самого большого корабля, узор – она видела его раньше, когда приплывали микенцы, чтобы призвать ее мужа на войну. Ох как засосало у Пенелопы под ложечкой…

Самый большой корабль привязывают к деревянным мосткам, звучит громкий, плоский, неприятный вой костяного рога, окованного бронзой. Сначала на сушу сходят несколько воинов и выстраиваются, чтобы между ними смог пройти тот, кого они с таким почетом сопровождают. Пенелопа наблюдает, как среди воинов появляются две фигуры: он облачен в одежды государственного деятеля, растрепанные путешествием, она – в простом сером хитоне, на лице зола. Они приближаются так мрачно и невыносимо медленно, что даже самые выносливые из зрителей чувствуют, что у них сжимается мочевой пузырь: ну, давайте уже, подходите!

Пенелопа первая узнает их и первая делает шаг им навстречу. Она приседает чуть ниже, чем ей положено – она ведь царица этих островов, – но монарху мелкого царства стоит вести себя с большой долей смирения. Приближающиеся останавливаются, и те двое, что идут в середине, подходят к ней с приветствиями.

– Благородный Орест, милая Электра, досточтимые дети Агамемнона, – говорит она негромко, без выражения, а в ее голове роятся возможные варианты развития событий, среди которых ни одного хорошего, – никому из греков не рады на Итаке больше, чем вам.

Я могу назвать вам десять имен греков, которым Пенелопа была бы меньше всего рада на Итаке, и благодаря своей непогрешимости и всемогуществу заявляю с полным знанием дела, что Орест и Электра занимают в нем девятое и шестое места соответственно. И сейчас это вряд ли изменится, ведь взгляните: Электра провела две линии золой от макушки до подбородка, испачкала сажей ногти, насыпала пепла в волосы. Наверно, у нее на корабле горел огонь – это очень опасно, – раз все выглядит таким свежим, думает Пенелопа. А может, у нее с собой коробочка с углем – это разумнее, – вероятно, смешанным с воском, чтобы лучше держался. Если бы Пенелопе предстояло отправиться на несколько дней в просторы моря, сдаться на милость соленой воды и ветра, она бы точно смешала с чем-нибудь свою краску, чтобы не стерлась.

Орест избрал другой образ, но ведь мужчине и не пристало выражать такие же сильные чувства, как его сестре. Вместо этого, положив руку на рукоятку меча – отцовского меча? – он отвечает нараспев голосом чуть ли не таким же безжизненным, как у самой Пенелопы:

– Благодарим тебя, благородная жена Одиссея. Но мы более не дети Агамемнона. Наш отец мертв.

Глава 15

Вот какова была смерть Агамемнона, величайшего из греков, могущественнейшего царя Востока и Запада, покорителя Трои, владыки Микен.

– Проклятая шлюха, проклятая шлюха, а ну, иди сюда, дрянь, а ну!.. Попадись мне только, я!..

Один из недостатков роскошного дворца из белого мрамора и золота состоит в том, что слова очень громко разносятся по его залам. Рабы отворачиваются; царедворцы прячутся в тени, когда мимо проносится государь. Но даже в огромном микенском дворце в конце концов оказывается некуда больше бежать.

Потом, после того как он схватил жену за загривок и доходчиво познакомил ее со своим мнением, она мылась, а он, посмотрев на ее мокрые волосы, отведенные от лица, сказал:

– Ты выглядишь как проклятая…

Остальное предложение было оборвано ножом, который его жена вонзила ему в горло так, что он вышел сзади. Некоторое время Агамемнон еще стоял, поддерживаемый заткнувшим его лезвием, которое она продолжала сжимать. Потом его туша, отъевшаяся на требухе и налитая багряным вином, стала слишком тяжелой, и царица выпустила нож, и ее муж, истекая кровью, упал наземь.

Конечно, когда об этом рассказывают поэты, они добавляют художественности: он был в ванне; или его жена как раз ласкала его в миг этого порнографического предательства; или он был убит любовником Клитемнестры, потому что мужчины для такого дела гораздо надежнее; или он рассматривал богатства, награбленные в Трое и некоторых других местах. Если и упоминают его опьянение, то оно, говорят они, сделало его кротким и медлительным, потому что если мы хоть на миг предположим, что женщина – женщина! – и в самом деле смогла заколоть покорителя Трои, убийцу Приама и его семьи, то, конечно, ну безо всяких же сомнений, Агамемнон не мог не быть немного пьян. Милое, ягнячье опьянение, нежное и печальное, а не та красномордая ярость, в которой он на самом деле пребывал.

Я смотрела сверху на его смерть, как и многие другие боги.

Даже мой муж Зевс, который питает слабость к буйным мужчинам, лишь досадливо цокнул языком и отвернулся. Когда-то Агамемнон был любим и благословлен, но теперь все как один боги Олимпа считали, что дело зашло слишком далеко. Так что не случилось никаких чудес, не было дано знамений, не было оказано милостей. Просто нож прошел сквозь горло, и наполовину раздетое вялое тело оказалось на полу.

Во дворце Одиссея Пилад, слуга и побратим Ореста, рассказывает все немного иначе. Усыпанные пеплом дети Агамемнона сидят на почетном месте и слушают, и даже женихи притихли и молчат, пока микенец повествует историю о безжалостной царице, которая сошла с ума от сладострастия и власти. «О, коварство женщин, о, предательство и фантасмагорическая жестокость бешеной Клитемнестры – будь прокляты коварные женщины!» – завывает он.

В Микенах, Финее, в самой Олимпии это заявление было встречено криками одобрения, оглушительным согласием. Будь прокляты коварные женщины, коварные женщины!

На Итаке лишь гробовое молчание. Даже самые глупые из женихов молчат, лихорадочно соображая.

Пенелопа сидит чуть поодаль от высоких гостей, спрятанная за своим покрывалом, которое ее дыхание почти не колышет.

Все мужчины выстраиваются в очередь, чтобы совершить возлияние в огонь. Их не предупреждали, что будет жертвоприношение, и позже им придется бежать домой за какими-нибудь более приличными жертвами, чтобы прилюдно сжечь на священном алтаре. Но даже в присутствии смерти Пенелопа показала себя как хорошая хозяйка и повелела, чтобы мужчинам выдали по пригоршне зерна и чаше вина из дворцовых запасов, их потихоньку раздают служанки, пока Пилад говорит, чтобы ни один из мужчин, когда придет время вставать с места, не оказался не готов выказать свое преклонение перед великим убитым царем.

Даже Кенамон, чьи обычаи другие, делает то же, что и все, и выливает вино из чаши к ногам посеревшей Электры и каменнолицего Ореста, детей убитого монарха, и бормочет короткую молитву, хотя не знает, кому из богов может понадобиться такое сердце, как у Агамемнона.

В этот вечер и еще неделю не будет пира, и Пенелопа, с одной стороны, испытывает облегчение от такого поворота событий, а с другой – обеспокоена. Передышка в семь вечеров – это очень хорошо для дворца, но куда денутся все женихи, что они будут делать, если она не будет следить за ними?

Орест что-то говорит, какие-то слова, полные возмездия и крови. Электра не говорит ничего, но берет его за руку, когда он садится, и сжимает так сильно, что Пенелопе кажется: из-под ногтей у него показывается кровь, оставляя лишь бледную плоть, – хотя сам Орест если и замечает это, то, похоже, не потревожен.

Детям Агамемнона отдают лучшие покои. Не комнату Одиссея, конечно, – то было бы святотатством, – а старые опочивальни Лаэрта и его покойной жены Антиклеи. Может быть, есть некая гармония в том, что первая, кто ляжет в пыльную кровать мертвой матери, будет дочерью мертвого царя.

Пенелопа ловит Телемаха за руку, когда он проходит мимо.

– Держись рядом с Орестом, – шепчет она, но он вырывает руку:

– Я сам знаю, что мне делать, матушка.

– Теперь, после смерти отца, он станет самым могущественным человеком в Греции. Тебе нужна его поддержка.

– Он мой двоюродный брат. Мне не нужно… женских уловок… – Телемах спотыкается о слова, пытается найти те, которые полностью передадут его презрение к этим тайным сговорам и сделкам. – У нас общая кровь и общая честь.

– Только что мать этого мальчика убила его отца. Его отец убил его сестру. Его дядя жаждет занять микенский трон. Во имя Афины думай, перед тем как что-то сказать.

Телемах разворачивается, и, хотя он собирался совсем в другую сторону, ему приходится идти в противоположную, потому что это единственное направление, которое он может выбрать, чтобы оказаться спиной к матери.

Позже, после того как она уходит, он пробирается туда, куда ему нужно, тайком, чтобы не испортить впечатления.

Эос стоит рядом с Пенелопой в ее вдовьей спальне из оливкового дерева и вместе с ней смотрит на море.

– И что теперь? – просто спрашивает она.

– М-м-м?

– Что теперь будем делать?

– Не знаю.

– Тебе нужен корабль? Мы бежим?

– Пока нет. Может быть, придется. Но пока – нет. Мне надо подумать. Это все меняет. Только страх перед Агамемноном удерживал властителей Греции. Если Орест не сможет занять престол, то единственным, кто способен поддерживать мир, окажется Менелай, а он…

А что Менелай? Он слушает новости о смерти брата, перебросив ногу через золотой подлокотник своего трона и запустив руку в мягкие кудри Елены, своей жены, сидящей у его ног. Он кивает в пространство, слушая новости, и прикусывает губу, и не плачет, и не хмурится, и не смеется, а просто спрашивает, когда вестник замолкает: «А где сейчас Орест?»

Так новости добираются до Спарты.

На Итаке Эос смотрит в пол.

– Ты подумала, увидев паруса, что это Одиссей?

– Это было возможно.

– Ты надеялась?

– Надеялась? – слово кажется непривычным на языке Пенелопы, непонятная ей идея. – Что мой муж погиб?

– Или что он жив?

Страннее и страннее! Пенелопа перебрала столько вариантов, но вопроса о том, что делать, если Одиссей окажется жив, среди них не было.

Это открытие на миг веселит ее и в то же время печалит, но странная пляска чувств длится лишь мгновение, а потом она снова хмурится – она точно постареет раньше времени.

– Нет, я не надеялась.

Тихий стук в дверь – это Автоноя, она отбрасывает покрывало с лица, поскольку зашла в личные покои. На людях все служанки будут неделю носить покрывала или, если покрывал на всех не хватит, обмажут себе лица золой, добавив в нее что-нибудь, дабы не приходилось тратить лишнее время на подновление благочестивого вида.

– Госпожа Электра хочет с тобой поговорить, – произносит она негромко, и в ее голосе слышится предупреждение. В нем не звучит горечи по поводу смерти царя, лишь сокрушение о том, что должно за этим воспоследовать.