Текст книги "Театр теней"

6

После завтрака все они собрались в гостиной, и Лодж, переводя взгляд с одного лица на другое, понял, что под их внешним спокойствием скрывается непередаваемый ужас; он почувствовал, как беззвучным криком исходят их души, одетые в непроницаемую броню выдержки и железной дисциплины.

Кент Форестер не спеша старательно прикурил от зажигалки и заговорил небрежным будничным тоном, словно бы между прочим, но Лодж, наблюдая за ним, отлично сознавал, чего стоило Кенту такое самообладание.

– Нельзя допустить, чтобы это вконец разъело нас изнутри, произнес Форестер. – Мы должны выговориться, поделиться друг с другом своими переживаниями.

– Иными словами – подыскать разумное объяснение тому, что произошло? – спросил Сиффорд.

– Я сказал «выговориться». Это тот случай, когда самообман исключается.

– Вчера на экране было девять персонажей, – произнес Крейвен.

– И кит, – добавил Форестер.

– Вы считаете, что один из…

– Не знаю. Если это проделал кто-то из нас, пусть он или она честно признается. Ведь все мы способны понять и оценить шутку.

– Если это шутка, то шутка отвратительная, – заметил Крейвен.

– Это уже другой вопрос, – сказал Форестер.

– Если бы я узнал, что это просто мистификация, у меня бы камень с души упал, – проговорил Мэйтленд.

– То-то и оно, – подхватил Форестер. – Именно это я и желал выяснить.

– У кого-нибудь из вас есть что сказать? – немного погодя спросил он.

Ни один из присутствующих не проронил ни слова.

Молчание затянулось.

– Никто не признается, Кент, – сказал Лодж.

– Предположим, что этот горе-шутник хочет сохранить инкогнито, проговорил Форестер. – Желание вполне понятное при таких обстоятельствах. Тогда, может быть, стоит раздать всем по листку бумаги?

– Раздайте, – проворчал Сиффорд.

Форестер вытащил из кармана сложенные пополам листы бумаги и, аккуратно разорвав на одинаковые кусочки, роздал присутствующим.

– Если вчерашнее происшествие произошло по вине одного из вас, ради всего святого, дайте нам знать, – взмолился Лодж.

Листки вернулись к Форестеру. На некоторых было написано «нет», на других – «какие уж там шутки», а на одном – «я тут ни при чем».

Форестер сложил листки в пачку.

– Что ж, значит, эта идея себя не оправдала, – произнес он. Впрочем, должен признаться, что я не возлагал на нее особых надежд.

Крейвен тяжело поднялся со стула.

– Нам всем не дает покоя одна мысль, – проговорил он. – Так почему же не высказать ее вслух?

Он умолк и с вызовом посмотрел на остальных, словно давая понять, что им не удастся его остановить.

– Генри здесь недолюбливали, – сказал он. – Не вздумайте это отрицать. Человек он был жесткий, трудный. Трудный во всех отношениях – такие не пользуются расположением окружающих. Я сблизился с ним больше, чем остальные члены нашей группы. И я охотно согласился сказать несколько слов в его память на сегодняшней панихиде, потому что, несмотря на трудность своего характера, Генри был достоин уважения. Он обладал такой твердой волей и упорством, какие редко встретишь даже у подобных личностей. Но на душе у него было неспокойно, его мучили сомнения, о которых никто из нас не догадывался. Иногда в наших с ним кратких беседах его прорывало, и он говорил со мной откровенно – по-настоящему откровенно, как никогда не говорил ни с кем из вас.

Генри стоял на пороге какого-то открытия. Его охватил панический страх. И он умер.

А ведь он был совершенно здоров.

Крейвен взглянул на Сью Лоуренс.

– Может, я ошибаюсь, Сьюзен? – спросил он. – Скажите, был он чем-нибудь болен?

– Нет, он был здоров, – ответила доктор Сьюзен Лоуренс. – Он не должен был умереть.

Крейвен повернулся к Лоджу.

– Он недавно беседовал с вами, правильно?

– Дня два назад, – сказал Лодж. – На вид он казался таким же, как всегда.

– О чем он говорил с вами?

– Да, собственно, ни о чем особенном. О делах второстепенной важности.

– О делах второстепенной важности? – язвительно переспросил Крейвен.

– Ну ладно. Если вам угодно, извольте, я могу уточнить. Он говорил о том, что не хочет продолжать свои исследования. Назвал нашу работу дьявольским наваждением. Именно так он и выразился: «Дьявольское наваждение». – Лодж обвел взглядом сидевших в комнате людей.

– Он говорил с вами настойчивей, чем прежде?

– Мне не с чем сравнивать, – ответил Лодж. – Дело в том, что на эту тему он беседовал со мной впервые. Пожалуй, из всех, кто здесь работает, один он никогда прежде ни при каких обстоятельствах в разговоре со мной не затрагивал этого вопроса.

– И вы уговорили его продолжить работу?

– Мы обсудили его точку зрения.

– Вы его убили!

– Возможно, – сказал Лодж. – Возможно, я убиваю вас всех. Или же каждый из вас убивает себя сам. Почем я знаю? – Он повернулся к доктору Лоуренс: – Сью, может человек умереть от психосоматического заболевания, вызванного страхом?

– По клинике заболевания нет, – ответила Сьюзен Лоуренс. – А если исходить из практики, то боюсь, что придется ответить утвердительно.

– Он попал в ловушку, – заявил Крейвен.

– Вместе со всем человечеством, – в сердцах обрезал его Лодж. Если вам не терпится размять свой указательный палец, направьте его по очереди на каждого из нас. На все человеческое общество.

– По-моему, это не имеет отношения к тому, что нас сейчас интересует, – вмешался Форестер.

– Напротив, – возразил Крейвен. – И объясню почему. Из всех людей я последним поверил бы в существование призраков…

Элис Пейдж вскочила на ноги.

– Замолчите! – крикнула она. – Замолчите! Замолчите!

– Успокойтесь, мисс Пейдж, – попросил Крейвен.

– Но вы же сказали…

– Я говорю о том, что, если допустить такую возможность, здесь у нас сложилась именно та ситуация, в которой у духа, покинувшего тело, был бы повод и, я бы даже сказал, право посетить место, где его тело постигла смерть.

– Садитесь, Крейвен! – приказал Лодж.

Крейвен в нерешительности помедлил и сел, злобно буркнув что-то себе под нос.

– Если вы видите какой-то смысл в дальнейшем обсуждении этого вопроса, – произнес Лодж, – настоятельно прошу оставить в покое мистику.

– Мне кажется, здесь нечего обсуждать, – сказал Мэйтленд. – Как ученые, посвятившие себя поискам первопричины возникновения жизни, мы должны понимать, что смерть есть абсолютный конец всех жизненных явлений.

– Вы отлично знаете, что это еще нужно доказать, – возразил Сиффорд.

Тут вмешался Форестер.

– Давайте-ка оставим эту тему, – решительно сказал он. – Мы можем вернуться к ней позже. А сейчас поговорим о другом. – И торопливо добавил: – Нам нужно выяснить кое-что еще. Скажите, кто-нибудь из вас знает, какой персонаж принадлежал Генри?

Молчание.

– Речь идет не о том, чтобы установить тождество каждого из участников Спектакля с определенным персонажем, – пояснил Форестер. Но методом исключения…

– Хорошо, – сказал Сиффорд. – Раздайте еще раз ваши листки.

Форестер вытащил из кармана оставшуюся бумагу и снова принялся рвать ее на небольшие кусочки.

– К черту эти ваши липовые бумажки! – взорвался Крейвен. – Меня на такой крючок не поймаешь.

Форестер поднял взгляд с приготовленных листков на Крейвена.

– Крючок?

– А то нет, – вызывающим тоном ответил Крейвен. – Если уж говорить начистоту, разве вы все время не пытаетесь дознаться, кому какой принадлежит персонаж?

– Я этого не отрицаю, – заявил Форестер. – Я нарушил бы свой долг, если бы не пытался установить, кто из вас стоит за тем или иным персонажем.

– Меня удивляет, как тщательно мы это скрываем, – заговорил Лодж. В нормальной обстановке подобное явление не имело бы значения, но здесь мы живем и работаем в очень сложных условиях. Мне думается, что, если бы каждый из нас перестал делать из этого тайну, всем нам стало бы намного легче существовать. Что до меня, то я охотно назову свой персонаж. Готов быть первым – вы только дайте команду. – Он замолчал и выжидающе посмотрел на остальных.

Команды не последовало.

Все они глядели на него в упор, и лица их были бесстрастны – они не выражали ни злобы, ни страха, ничего вообще.

Лодж пожал плечами, сбросив с них бремя неудачи.

– Ладно, оставим это, – произнес он, обращаясь к Крейвену. – Так о чем вы говорили?

– Я хотел сказать, что написать на листке бумаги имя персонажа это все равно, что встать и произнести его вслух. Форестеру знаком почерк каждого из нас. Ему ничего не стоит опознать автора любой записки.

– У меня этого и в мыслях не было, – запротестовал Форестер. Честное слово. Но в общем-то Крейвен прав.

– Что же вы предлагаете? – спросил Лодж.

– Списки типа избирательных бюллетеней для тайного голосования, сказал Крейвен. – Нужно составить списки имен персонажей.

– А вы не боитесь, что мы сумеем опознать каждого по крестику, поставленному против имени его персонажа?

Крейвен взглянул на Лоджа.

– Раз уж вы об этом упомянули, значит, нужно учесть и такую возможность, – невозмутимо произнес он.

– Внизу, в лаборатории, есть набор штемпелей, – устало сказал Форестер. – Для пометки образчиков препаратов. Среди них наверняка найдется штемпель с крестиком.

– Это вас устраивает? – спросил Лодж Крейвена. Крейвен кивнул.

Лодж медленно поднялся со стула.

– Я схожу за штемпелем, – сказал он. – А в мое отсутствие вы можете подготовить списки.

Вот дети, подумал он. Настоящие дети – все как один. Настороженные, недоверчивые, эгоистичные, перепуганные насмерть, точно затравленные животные. Загнанные в тот угол, где стена страха смыкается со стеной комплекса вины; жертвы, попавшие в западню сомнений и неуверенности в себе.

Он спустился по металлическим ступенькам в помещение, отведенное для лабораторий, и, пока он шел, стук его каблуков эхом отдавался в тех невидимых углах, где притаились страх и муки совести.

Если б не внезапная смерть Генри, подумал он, все бы обошлось. И мы с грехом пополам все-таки довели бы работу до конца. Но он знал, что шансов на это было крайне мало. Ведь если б не умер Генри, обязательно нашелся бы какой-нибудь другой повод для взрыва. Они для этого созрели, более чем созрели. Уже несколько недель самое незначительное происшествие в любой момент могло поджечь фитиль.

Он нашел штемпель, пропитанную краской подушечку и тяжелыми шагами стал взбираться по лестнице.

На столе лежали списки персонажей. Кто-то принес коробку из-под обуви и прорезал в ее крышке щель, сделав из нее некое подобие урны для голосования.

– Мы все сядем в этой половине комнаты, – сказал Форестер. – А потом будем по очереди вставать и голосовать.

И хотя при слове «голосовать» все недоуменно переглянулись, Форестер сделал вид, будто этого не заметил.

Лодж положил штемпель и подушечку с краской на стол, пересек комнату и сел на свой стул.

– Кто начнет? – спросил Форестер.

Никто не шелохнулся.

Их пугает даже это, подумал Лодж.

Первым вызвался Мэйтленд.

В гробовом молчании они по очереди подходили к столу, ставили на списках метки, складывали листки и опускали их в коробку. Пока один не возвращался, следующий не трогался с места.

Когда с этим было покончено, Форестер направился к столу, взял в руки коробку и, поворачивая ее то так, то эдак, с силой потряс, перемешивая находящиеся внутри листки, чтобы по порядку, в котором они вначале лежали, нельзя было догадаться, кому каждый из них принадлежит.

– Мне нужны двое для контроля, – сказал Форестер.

Он окинул взглядом присутствующих.

– Крейвен, – позвал он. – Сью.

Они встали и подошли к нему.

Форестер открыл коробку, вынул один листок, развернул его, прочел и отдал доктору Лоуренс, а та передала его Крейвену.

– Беззащитная Сиротка.

– Деревенский Щеголь.

– Инопланетное Чудовище.

– Красивая Стерва.

– Прелестная Девушка.

«Тут что-то не так, – подумал Лодж. – Только этот персонаж мог принадлежать Генри. Ведь Прелестная Девушка появилась на экране последней! Она же была девятой».

Форестер продолжал разворачивать листки, произнося вслух имена отмеченных крестиком персонажей.

– Представитель Внеземной Дружественной Цивилизации.

– Приличный Молодой Человек.

Остались неназванными два персонажа. Только два. Нищий Философ и Усатый Злодей.

Попробую угадать, подумал Лодж. Заключу пари с самим собой. Пари за то, который из них персонаж Генри. Это Усатый Злодей.

Форестер развернул последний листок и прочел:

– Усатый Злодей.

А пари-то я проиграл, мелькнуло у Лоджа. Он услышал, как остальные со свистом втянули в себя воздух, с ужасом осознав, что значил результат этого «голосования».

Персонажем Генри оказалось главное действующее лицо вчерашнего представления, самое деятельное и самое энергичное – Философ.

7

Записи в блокноте Генри были предельно сжатыми, почерк неразборчив. Символы и уравнения поражали четкостью написания, но у букв был какой-то своеобразный дерзкий наклон; лаконичность фраз граничила с грубостью, хотя трудно было представить, кого он хотел оскорбить разве что самого себя.

Мэйтленд захлопнул блокнот, оттолкнул его, и тот скользнул на середину стола.

– Ну вот, теперь мы знаем, – произнес он.

Они сидели с бледными, искаженными страхом лицами, как будто вконец расстроенный и подавленный Мэйтленд был тем самым призраком, на которого вчера намекнул Крейвен.

– С меня хватит! – взорвался Сиффорд. – Я больше не желаю…

– Что вы имеете в виду? – поинтересовался Лодж.

Сиффорд не ответил. Он сидел, положив перед собой руки на стол, и то с силой сжимал кулаки, то распрямлял пальцы и так их вытягивал, словно усилием воли пытался противоестественно вывернуть их и пригнуть к тыльной стороне кистей.

– Генри был душевнобольным, – отрывисто сказала Сьюзен Лоуренс. Только душевнобольной мог выдвинуть такую бредовую идею.

– От вас как от врача едва ли можно было ждать другую реакцию, заметил Мэйтленд.

– Я работаю во имя жизни, – заявила Сьюзен Лоуренс. – Я уважаю жизнь, и, пока организм жив, я до последнего мгновения всеми средствами оберегаю его и поддерживаю. Я испытываю глубокое сострадание ко всему живому.

– А мы разве относимся к этому иначе?

– Я только хочу сказать, что для того, чтобы по-настоящему понять, какое это чудо – жизнь, нужно себя полностью посвятить ей и всем своим существом проникнуться ее могуществом, величием и красотой.

– Но, Сьюзен…

– И я знаю… – поспешно продолжала она, не давая ему возразить, я твердо знаю, что жизнь – это не распад и разложение материи, не ее одряхление, не болезнь. Признать жизнь проявлением крайнего истощения материи, последней ступенью деградации мертвой природы равносильно утверждению, что норма существования Вселенной – это застой, отсутствие эволюции, разумной жизни и цели.

– Тут возникает путаница из-за семантики, – заметил Форестер. – Мы, живые существа, пользуемся определенными терминами, вкладывая в них свой специфический смысл, и мы не можем сопоставить их с терминами, имеющими единый смысл для всей Вселенной, даже если б мы их знали.

– А мы их, естественно, не знаем, – сказала Элен Грей. – Возможно, что в ваших соображениях есть зерно истины, особенно, если выводы, к которым пришел Генри, соответствуют действительному положению вещей.

– Мы тщательно изучим записи Генри, – угрюмо сказал Лодж. – Мы шаг за шагом проследим весь ход его мыслей. Я лично считаю его идею ошибочной, но мы не можем так вот сразу отмести ее – кто знает, а вдруг он все-таки прав.

– Это вы к тому, что, даже если он окажется прав, наша работа не будет приостановлена?! – так и заклокотал Сиффорд. – Что для достижения поставленной перед нами цели вы собираетесь использовать даже такое унижающее Человека открытие?

– Разумеется, – сказал Лодж. – Если жизнь в самом деле является симптомом заболевания и старческого одряхления материи, что ж, пусть так, с этим ничего не поделаешь. Как справедливо заметили Кент и Элен, смысл наших терминов очень специфичен и зависит от категорий, которыми мы мыслим. Почему нельзя допустить, что для Вселенной смерть – это… это для нас жизнь? Если Генри прав, он открыл то, что существовало всегда, испокон веков.

– Вы не понимаете, что говорите! – вскричал Сиффорд.

– Ошибаетесь! – рявкнул Лодж. – У вас просто сдали нервы. У вас и кое у кого из остальных. И у меня тоже, вероятно. Или же у нас у всех. Нами завладел и правит страх; у вас это страх перед порученной вам работой, у меня – страх перед тем, что она не будет выполнена. Мы загнаны в тупик, мы расшибаем мозги о каменные стены своей совести и нравственных норм. Будь вы сейчас на Земле, вы не стали бы так пережевывать эту идею. Возможно, вы поначалу слегка поперхнулись бы, но, докажи вам, что предположение Генри правильно, вы б его благополучно проглотили и продолжили бы поиски первопричины того заболевания и распада материи, которое мы зовем жизнью. А само открытие вы просто приняли бы к сведению, оно всего лишь расширило бы ваши знания, и только. Но, находясь здесь, вы бьетесь головой об стену и вопите от ужаса.

– Бэйярд! – вскричал Форестер. – Остановитесь! Вы не смеете…

– Смею, – огрызнулся Лодж. – И не остановлюсь. Меня тошнит от их хныканья и стенаний. Я устал от этих избалованных распущенных фанатиков, которые довели себя до состояния фанатического исступления, заботливо вскармливая в себе надуманные, беспочвенные страхи. Чтобы справиться с нашей задачей, нужны мужчины и женщины, обладающие острым умом и твердой волей. Для такой работы требуется огромная смелость и высокоразвитый интеллект.

У Крейвена от ярости побелели губы.

– Но мы уже работали! – выкрикнул он. – Даже тогда, когда против этого восставали все наши чувства, даже тогда, когда наше представление о порядочности, этике, наш рассудок и религиозный инстинкт призывали нас бросить эту работу, но мы все-таки ее продолжали. И не обольщайтесь, что нас удерживали ваши сладкоречивые проповеди, шуточки, ободряющее похлопывание по плечу. Не обольщайтесь, что нас вдохновляло ваше фиглярство.

Форестер стукнул кулаком по столу.

– Прекратите этот спор! – потребовал он. – Перейдем к делу.

Крейвен, еще бледный от гнева, откинулся на спинку стула. Сиффорд продолжал сжимать и разжимать кулаки.

– В записях Генри сформулирован его вывод, – сказал Форестер. Хотя вряд ли это можно считать выводом. Лучше назовем его заключение гипотезой. Как же, по-вашему, с ней быть? Не обратить на нее внимания, отмахнуться от нее или же все-таки проверить, насколько его предположение правильно?

– Я считаю, что его нужно проверить, – заявил Крейвен. – Эту гипотезу выдвинул Генри. А Генри умер и не может выступить в защиту своей идеи. Наш долг – взять на себя проверку правильности его предположения: он заслужил это.

– Если подобная гипотеза вообще поддается проверке, – заметил Мэйтленд. – Мне лично кажется, что это скорее относится к философии, чем к области конкретных наук.

– Философия идет рука об руку со всеми конкретными науками, сказала Элис Пейдж. – Нельзя отказаться от проверки гипотезы Генри только потому, что она на первый взгляд представляется очень сложной.

– При чем тут сложность, – возразил Мэйтленд. – Я хотел сказать… А, к черту все эти рассуждения, давайте лучше займемся ее проверкой.

– Согласен, – сказал Сиффорд. Он быстро повернулся к Лоджу. – Но, если проверка даст положительные результаты или хоть какие-нибудь доказательства в пользу правильности этой гипотезы, если мы не сумеем ее полностью опровергнуть, я немедленно прекращаю работу. Предупреждаю вас совершенно официально.

– Это ваше право, Сиффорд. Можете пользоваться им в любое угодное вам время.

– Возможно, что будет одинаково трудно доказать как правильность этой идеи, так и ее ошибочность, – произнесла Элен Грей.

Лодж поймал на себе взгляд Сьюзен Лоуренс – она мрачно улыбалась, и на ее лице было написано невольное восхищение с оттенком цинизма, словно она в этот момент говорила ему: «Вот вы и снова добились своего. Я не думала, что на сей раз вам это удастся. Право, не думала. Но, как видите, ошиблась. Однако вы не вечно будете обводить нас вокруг пальца. Придет время…»

– Хотите пари? – шепотом спросил он ее.

– На цианистый калий, – ответила она.

Лодж рассмеялся, хотя знал, что она права – права даже больше, чем ей кажется. Ибо это время уже пришло и спецгруппа э 3 под кодовым названием «Жизнь» фактически перестала существовать. Вызов, который им бросил Генри Грифис своими записями в блокноте, подстегнул их, задел за живое, и они будут работать дальше, будут, как прежде, добросовестно исполнять свои рабочие обязанности. Но их творческий пыл угас безвозвратно, потому что в души их слишком глубоко въелись страх и предубеждение, а мысли их спутались в такой клубок, что они почти полностью утратили способность к здравому восприятию действительности.

Если Генри Грифис стремился сорвать выполнение программы, подумал Лодж, он с успехом достиг своей цели. Мертвому, ему удалось это куда лучше, чем если б он занимался этим живой. Лоджу вдруг показалось, будто он слышит неприятный жесткий смешок Генри, и он в недоумении пожал плечами, потому что у Генри начисто отсутствовало чувство юмора.

Несмотря на то, что он оказался Нищим Философом, крайне трудно было отождествить его с таким персонажем – старым изолгавшимся хвастуном с изысканными манерами и высокопарной речью. Ведь сам Генри никогда не лгал и не бахвалился, манеры его отнюдь не отличались изяществом, и он не обладал даром красноречия. Он был неловок, молчалив, а когда ему нужно было что-нибудь сказать, говорил отрывисто, ворчливо.

Ну и пасквилянт, подумал Лодж. Неужели он все-таки был совсем другим, чем казался? Что, если он с помощью своего персонажа Философа – высмеивал их, издевался над ними, а они этого даже не подозревали?

Лодж потряс головой, мысленно споря с самим собой.

Если предположить, что Философ издевался над ними, то делал он это очень тонко, так тонко, что ни один из них этого не почувствовал, так искусно, что это никого не задело.

Но самое страшное заключалось не в том, что Генри мог исподтишка делать из них посмешище. Внушало ужас другое – то, что Философ появился на экране вторым. Он вышел вслед за Деревенским Щеголем и, пока длилось представление, все время был в центре внимания, со смаком поедая индюшачью ножку и дирижируя ею в такт своей выспренней речи, которой он поливал слушателей как автоматной очередью. Да, Философ вообще был самым значительным и активным действующим лицом всего Спектакля!

Значит, ни один из них не мог экспромтом создать его и выпустить на экран.

А это снимало подозрение, по крайней мере, с четырех участников вчерашнего представления.

И могло означать:

либо то, что среди них присутствовал призрак;

либо то, что машина, обладая памятью, сама создала персонаж Генри;

либо то, что они – все восемь – стали жертвой массовой галлюцинации.

Однако ни одно из трех предположений не выдерживало никакой критики. И вообще, что здесь происходило, казалось абсолютно необъяснимым.

Представьте группу высококвалифицированных ученых, воспитанных в духе материалистического подхода к действительности, скептицизма и нетерпимости ко всему, что отдает душком мистицизма; ученых, нацеленных на изучение фактов, и только фактов. Что может привести к распаду такого коллектива? Не клаустрофобия, развившаяся в результате длительной изоляции на этом астероиде. Не постоянные угрызения совести, причина которых – в неспособности вырваться из плена прочно укоренившихся этических норм. Не атавистический страх перед призраками. Все это было бы слишком просто.

Тут действовал какой-то другой фактор. Другой неизвестный фактор, мысль о котором еще никому не приходила в голову, подобно тому, как никто пока не задумывался о новом подходе к решению поставленной перед ними задачи. Том самом новом подходе, о котором упомянул за обедом Мэйтленд, сказав, что для проникновения в тайну первопричины жизненных явлений им следовало бы подступиться к этой проблеме с какой-то другой стороны. «Мы на ложном пути, – сказал тогда Мэйтленд. – Нам необходимо найти новый подход». И Мэйтленд, несомненно, имел в виду, что для их исследований более не годятся старые методы, цель которых – поиск, накопление и анализ фактического материала; что научное мышление в течение длительного периода времени работало в одной единственной, теперь уже порядком истертой колее устаревших категорий и не ведало иных путей к познанию…

Спектакль! – вдруг осенило его. Может, этим фактором был Спектакль? Что, если игра в Спектакль, которая, по замыслу, должна была сплотить членов группы и помочь им сохранить здравый рассудок, по какой-то непонятной пока причине превратилась в обоюдоострый меч?

Они начали вставать из-за стола, чтобы разойтись по своим комнатам и переодеться к обеду. А после обеда – опять Спектакль.

Привычка, подумал Лодж. Даже сейчас, когда все полетело к чертям, они оставались рабами привычки.

Они переоденутся к обеду; они будут играть в Спектакле. А завтра утром они спустятся в лаборатории и снова примутся за работу, но труд их будет непродуктивным, потому что цель, достижению которой они отдали все свои профессиональные знания, перестала для них существовать, испепеленная страхом, раздирающим душу противоречиями, смертью одного из них, призраками.

Кто-то тронул его за локоть, и Лодж увидел, что рядом стоит Форестер.

– Ну что, Кент?

– Как себя чувствуете?

– Нормально, – ответил Лодж и, немного помолчав, произнес: – Вы, безусловно, понимаете, что это конец.

– Мы еще поборемся, – заявил Форестер.

Лодж покачал головой.

– Разве что вы, вы ведь моложе меня. А на меня не рассчитывайте – я сгорел вместе с остальными.