Текст книги "Уйти от погони, или Повелитель снов"

Глава пятая
И вновь София прощается с Болотниковым

1

Я была счастлива с Иваном две недели. Точнее, двенадцать дней и одиннадцать часов. Ровно через это время, ранним морозным утром, когда бесснежная земля гудела под ногами, и уж тем более под копытами коней, пересек мост через реку, служащую границами владений графов Аламанти и герцогов Савойских и добрался к замку моему человек, который отнял у меня Ивана, теперь уже навсегда.

Я фазу возненавидела этого высокого, сильного мужчину, бритого, с крупным носом и красиво очерченным лицом, с кудрявым волосом на голове и огромными, карими, словно спелая вишня, глазами. Он представился:

– Антонио Перруджино, – но сразу было видно, что человек этот лжет.

Вводить его в полусон и вызнавать подноготную при Иване я сразу не стала, а потом стало уже все равно.

Ибо человек этот сразу с порога, как только вошел в трапезную, где сидели мы с Иваном, заявил, что прибыл ко мне в замок за моим Иваном, которого ждет для продолжительной беседы сам генерал Ордена иезуитов в городе Самборе, расположенном на землях самой большой державы Европы Речи Посполитой.

Это было правдой. Ибо о таком не лгут. Чтобы простому смертному узнать о точном местонахождении генерала Ордена Иисуса, надо принять причастие заранее и приготовиться к смерти. А произнести название подобной местности вслух – это, значит, отказать себе в праве на жизнь полностью. Но самое главное: название места, где жил последние годы генерал иезуитов, было правильным. И знали об этом во всей Италии разве что только я, падре нашего села и… получается, еще этот горбоносый человек.

– Ты – иудей? – спросила я всего лишь для того, чтобы дать себе паузу и подумать о создавшейся ситуации подольше.

И он ответил просто:

– Да. Я – иудей. И не выкрест.

– Из Рима? – спросила, вспомнив свои приключения в этой местности и то, как я убила ростовщика в Еврейском квартале Вечного города пять с небольшим лет тому назад.

– Да, синьора, – ответил он без всякой злобы в голосе. – Я сын того самого старика, которого убили вы в Еврейском квартале.

Я сумела совладать собой и не выдать удивления, а вот Иван растерялся:

– Убила? – спросил он. – Вашего отца?

– Убила, – кивнул тот. – Теперь делами рода Мардуха заправляю я. И зла на синьору не держу.

– И даже благодарен мне? – с желчью в голосе спросила я.

– В известной степени – да, – кивнул иудей. – Отец был старомоден, он много лгал. А я говорю правду. Мне нужен ваш… – перенес взгляд на Ивана, запнулся, но слово нашел, – мужчина. Он – великий воин. А мне нужен хороший генерал.

– Генералов хороших в Италии много, – возразила я. – А мне Иван нужен самой, – улыбнулась наглецу и предложила. – Может, поторгуемся?

– Зачем? – пожал плечами иудей. – Он предпочтет меня вам сам.

– Иван – не педераст! – воскликнула я, возмущенная хамством иудея до глубины души и желая уже заморозить его взглядом, а потом и убить.

Но иудей успел сказать:

– Иван – русский. А мне нужен генерал в России. Мне и генералу Ордена Иисуса.

Это был довод! Я перевела взгляд на Ивана – и поняла, что этот спор за душу любимого человека я проиграла.

2

Вот и все. И вся моя любовь…

Иван уехал вместе с иудеем из рода Мардуха в тот же день. Точнее даже сказать, уехал после обеда, толком даже не собравшись, оставив кое-что из своих вещей и успев со мной попрощаться так наспех, так бестолково, что и на прощание это не походило совсем.

Служанки плакали, глядя на него, и повторяли наперебой:

– Домой едет. Горемычный! На Родину. А нас оставляет. Синьоре как будет плохо без него! А все ж домой едет, на родину. К маме.

Носатый гость ни на мгновение не оставался со мною наедине, словно знал, что могу нагнать на него полусон и выведать то, о чем знать мне не полагается.

Как будто жизнь его и замыслы важны были мне в тот момент. Иван покидал меня. По-видимому, навсегда… Потому что больше из своей далекой Московитии он в Италию не приедет. Даже ради меня. Я знала это. Я чувствовала! Я ненавидела себя за то, что плакала, глядя на Ивана. Мне было совсем не до носатого гостя. Ибо я любила Ивана так, что мне проще было потерять его самой, чем заставить его мучаться без своей любимой Родины. Не татарин же я, в конце концов, который заарканил спящего моего воителя, а потом продал на невольничьем рынке, как скотину.

Пусть будет счастлив любимый, если можно быть ему счастливым и без меня…

3

Женщины поймут, а мужчинам знать не нужно, как тоскует сердце бабы по потерянному мужчине. Когда-нибудь найдется достойная поэт-женщина, которая найдет нужные для передачи этих чувств слова. Мне же и тридцать лет спустя воспоминание об Иване надрывает сердце и волнует душу. Не до слов. Хочется плакать и стенать…

Но некого обвинять. Иван не мог не уехать от меня в тот раз, а я не могла не отпустить его.

Носатый, укравший у меня Ивана, знал, что делает, и зачем.

Мы ж с Иваном были не подготовлены к этому удару. Мы просто не могли даже подумать, что явится человек к нам и скажет Ивану:

– Собирайся. Поедем на русскую землю.

Лишь несколько дней спустя, когда пришла внезапная оттепель, а потом повалил хлопьями снег, завалив сугробами все дороги и пути, мне вдруг пришла в голову мысль простая, как гвоздь:

«Надо было и мне поехать с Иваном. В Московитию!»

И тотчас я велела слугам складывать в сундуки вещи, грузить их на карету, собирать вооруженный отряд в охрану. Ибо ехать нам придется далеко – на Родину моего Ивана.

Началась суматоха, полились слезы, посыпались слова уговоров отложить поездку до весны либо до лета. Ибо ехать в Московитию следует через Альпы, а тамошние дороги сейчас завалены снегом, перевалы непроходимые.

– Да и сам Иоанн Боло сейчас, наверное, застрял где-нибудь в пути, сидит в засыпанной снегом хижине, пьет горячее вино и вспоминает о своей Софьюшке, как он вас, синьора иногда называл, – говорила мне все та же велеречивая Си-Си, – ждет весны, чтобы не ехать на Русь, а вернуться назад…

А Мария подтверждала:

– Ванья ваш, синьора, знает, что вы его догоните. Он мне сам так сказал перед отъездом.

Уговорили, словом. Осталась я дома. До весны…

Глава шестая
София и мушкетеры

1

Глядя на лицо спящей напротив меня в карете старой Юлии, я вдруг заметила, что морщин на лице служанки моей заметно поубавилось. И дышала она уже не так натужно, не выдыхала с присвистом, как по дороге в замок Сен-Си, куда вез нас маркиз девять месяцев тому назад. Или мне показалось, что Юлия молодеет день ото дня?..

Присмотрелась – не показалось. Выходит, прав был Повелитель снов, говоривший мне тридцать лет назад, что частое влезание в сон посредника омолаживает его. Тогда он предупреждал меня, что Юлия может так и не повзрослеть, сейчас внешний вид служанки служит напоминанием о тех словах старикана с посохом в руке уже с обратным смыслом: молодеющая служанка может заметить происходящие с ней перемен, возгордиться без права на то и наломать дров.

О Повелителе снов не говорил отец никогда. Даже не намекал о подобном. Странно, должно быть, для него – знавшего, казалось, обо всем и все на свете. Но я не удивлялась. Отец ведь говорил:

– Мир бесконечен и по-настоящему разнообразен. И раскрывается он сознанию человека не сразу, а медленно, исподволь. Озарения бывают лишь у гениев да у пьяниц. Нормальный человек учится у других, а потом сам познает мир, по-своему. Каждый из Аламанти сделал свое открытие, пошел дальше своих предков, узнал больше, чем отцы и деды знали до него. Но всякий Аламанти стоял на плечах тех, кто вооружил его знаниями, показал куда смотреть. Тебе, София, предстоит совершить массу открытий, о которых не знали ни я, ни мой отец, ни брат, никто до тебя. Будь достойна этих знаний, девочка.

Добрый, милый папа. Таких, как ты, больше в мире нет…

Выглянула в окно – заметила знакомый кабачок в предместьях Парижа. «У жареного фазана». Хотя фаза нов там от роду не готовили. Мне кажется, что хозяин даже не видел этой птицы, если судить по вывеске: не то корова, не то каплун в страусиновых перьях, а клюв – как у орла-могильника.

Крикнула кучеру, чтобы остановился возле этой харчевни.

Чужой кучер, незнакомый, ибо ехала я из замка отца моей Анжелики на перекладных, меняя кучеров и коней на каждой станции, но не карету.

Все мужики в постоялых дворах и на сменных станциях пялились на меня во все глаза, пускали слюни. Странно им было видеть такую красавицу, отправившуюся в дальний путь в сопровождении всего лишь старой служанки. Два дурака таких – сменные кучера – остановили раз карету в лесу и попытались обсудить со мной тему телесного счастья. Один вернулся на козлы с выбитыми зубами, второй – со сломанной рукой поплелся пешком домой.

Ибо мужчин в этом мире выбираю себе я. Сама.

Этот кучер был тихий. Тихий похотун. Подобные мямли женщинам, в которых влюблен тихий похотун, кажутся придурковатыми. А они просто млеют… и не смеют.

Но ты им только намекни… Буря. Натиск! Ураган!..

Но зачем это мне? С кучером да лакеем заниматься любовью надо дома, в тиши да покое, вымывшись и побрызгавшись благовонной водичкой, заставив и эту скотину привести себя в порядок. От этого же за версту воняло конским потом.

Словом, кучер коней остановил возле трактира «У жареного фазана», я разбудила Юлию, и мы направились внутрь этого помещения крепкого, с низкой крышей, с одной-единственной дверью и двумя подслеповатыми окнами – точно такого же, каким была эта харчевня и тридцать лет назад, и быть может, пятьдесят. Кучер, сидя на козлах, остался ждать.

В трактире сидели за огромным дубовым столом, изрезанным ножами, шпагами, исписанным похабщиной и сведениями о неутоленных желаниях человек восемь, но внимание по-настоящему привлекали лишь господа королевские мушкетеры. Три здоровенных, толстомордых мужчины с красными носами и крошками хлеба в плохо завитых усах разглагольствовали о нескончаемой вот уже двадцать лет войне короля Луи Тринадцатого с кальвинистами, некогда сидевшими в Ла-Рошели и вступившими с сношения с Англией, а теперь уже выбитыми оттуда и сбежавшими в земли немецких княжеств, откуда несчастных протестантов католикам просто позарез надо зачем-то выбить. Обычный треп мужчин на темы, им не понятные, но из-за избытка свободного времени и обилия дешевого вина обмусоливаемые то так, то эдак.

Увидев меня, мушкетеры замолчали, уставились в нашу с Юлией сторону с такой страстью, что у бедной моей служанки подкосились ноги, и она чуть не села мимо скамьи, стоящей возле выбранного мною стола.

Мушкетеры мне понравились. Было в них нечто дикое, необузданное, выглядели они скорее животными, чем людьми, и при малейшем удобном случае, думаю я, изнасиловали бы нас, не помолясь и потом не исповедуясь. Таким отдаваться – и удовольствие, и мука. Истерзает такой тебя всю – и вышвырнет, как ненужную вещь. Да что там вещь – как тряпку…

Заметив, как я смотрю на мушкетеров, Юлия поспешила меня предупредить:

– Побойтесь Бога, синьора! Вы ж три дня, как роди ли. Вам нужен отдых.

Старая сволочь была права. После родов я еще не оправилась. Три дня тряски в карете – не отдых для роженицы. И ночевки в постоялых дворах с брехливыми собаками за стеной и петухами, орущими чуть ли не в полночь, удовольствия не приносили. Хороший мушкетерский фаллос во мне только нарушит незажившее естество, а плоти не насытит, спокойствия душе не принесет.

– Ты права, – согласилась я. – Не буду.

Но мушкетеры про мои роды не знали, потому пялились на меня так, словно я раздета до самых костей и они примеривают те мягкости мои, что особенно любезны взорам и лапам мужчин. Самый старший – с носом самым сизым и с глазами, налитыми кровью, как у быка, некогда красивый, а теперь… нет, все еще красивый, даже обаятельный… встал из-за стола, и оттуда – шагов с пяти от нас – галантно поклонился, сняв шляпу и обметав ее пером пол.

– М… мадам, – произнес он это слово так, словно споткнулся о него.

– Месье,[21]21
  Переводчик здесь использовал именно слова «мадам» и «месье», принятые в современном французском языке и хорошо известные русскому читателю. В описываемое время эти слова касались лишь особ королевской крови. Правильнее было бы сказать Софии: «Сударь».


[Закрыть] – ответила я, и улыбнулась.

И тотчас вся эта орава полезла через свой стол к нам, весело галдя, как мальчишки:

– Мадам! Какая вы красавица! Вы красивее всех во Франции! Говорят, при короле Анри была такая же. Дав но – лет тридцать назад. Такая красавица! Как вы! София Аламанти! Слышали про такую?

Кабатчик поставил передо мной глубокую миску с куриным бульоном и куском птицы в ней. В горячей воде плавали желтые кругляшки, говорящие о том, что либо курица была упитанной, либо повар бросил в воду кусок масла, а курица была худой. Еще были вареные обрывки теста – галушки. И разваренная луковица размером с мой кулак. Точно такую же миску с тем же набором дрянной, но сытной пищи поставил он и перед Юлией. Старший мушкетер – тот самый, что выглядел самым красивым из них и имел самый сизый нос – возопил:

– Наглец! Каналья! А нам сказал, что куриного бульона нет!

И с этими словами влепил такую оплеуху кабатчику, то тот пролетел до самой стойки и едва не расшиб о нее голову.

– Месье… – проговорил кабатчик слабым голо сом, – ваш бульон уже на вашем столе.

Мушкетеры, дружно гогоча, повалили через столы к своим местам:

– Ай-да, д'Атос! Молодец! Один удар – и бульон на столе. А дал бы два раза – был бы еще и окорок, – во пили они. Разлили бургундское по глиняным кружкам и подняли их, пялясь в мою сторону. – За прекрасную не знакомку!

Смотреть на них было смешно и приятно. Эдакие распоясавшиеся скоты. Командиров их здесь нет, приказывать им некому, народ все вокруг беззлобный, крестьянский, шалить дворянам можно вовсю, за ущерб платить никто не потребует. С такого рода вояками встречалась я при дворе Анри Наваррского не раз, знаю, что обуздать их может только обещание пожаловаться капитану королевских мушкетеров либо самому королю.

«Интересно, кто у них сейчас капитан?» – подумала я, и спросила:

– Господа! У мушкетеров, помнится мне, был капитан. Не назовете мне имя нынешнего?

Пьяницы как раз выпили свои кружки и со стуком хлопнули ими о стол, когда прозвучал мой вопрос, вызвавший на их лицах возмущенное удивление. Наконец самый младший из них – длинноносый и с усами короткими, едва закрывающими верхнюю губу, а вместо бородки имеющий лишь реденький клок волос, разразился бранью, сквозь которую слышалось лишь:

– Не знать капитана!.. Наш капитан… Его величество сказал… Да, кто она такая?!.. Наш капитан… – и наконец выпалил имя, – … де Тревиль!

Я помнила одного де Тревиля. Гасконский юноша, спасший Анри Четвертого, когда тот был всего лишь королем крохотной Наварры. Не то закрыл грудью своего сюзерена от стрелы, не то еще чего-то там совершил, но спас по-настоящему, не по легенде. Потому худородный гасконский дворянин был в чести у Анри, служил в мушкетерах и ждал патента лейтенанта. Маленького роста, быстрый в движениях, с лукавым взглядом и всегда в нестиранной рубахе. Вонючий, как козел, похотливый, как мартовский кот, и болтливый, как деревенская сплетница. Полез как-то ко мне под подол грязной рукой – и получил кулаком в лоб… На ногах устоял, но признался, что в голове его долго шумело. С тех пор мы подружились… почти…

– Де Тревиль… – повторила я, сморщив нос. – Стал капитаном. Странно. Замухрышка же.

Молодой мушкетер, услышав такое о своем командире, схватился за шпагу и собрался заорать нечто грозное, но старший д'Артаньяна успокоил, положив руку на его эфес и сказав:

– Красивых самок не казнят – их е…т, Шарль.

А третий мушкетер загоготал довольно, поддержал:

– Втроем!

Мальчики мне стали надоедать. Шутки их были еще более безвкусными, чем переваренная курица в том подобии бульона, что я хлебала с аппетитом изголодавшегося после долгой дороги человека.

Я могла бы их, конечно, попугать, приструнить, а то и наказать основательно, как это делала в этой стране с хамами не раз в бытность свою возлюбленной их короля. Но теперь я стала много старше, хоть и выглядела юной, теперь была опытней и мудрей. Я понимала, что мушкетеры в праве оценивать меня подобным образом. Никто посторонний не смеет говорить об их командире гадость. Если мушкетеры не решили еще убить нас с Юлией, то только потому, что хотят меня разложить вот на этом столе и познать втроем во все мои сокровенные отверстия. И мешает им совершить это не воспитание, не природное целомудрие, а то, что я одета богато, могу быть не просто знатной дамой, а любовницей лица значительного, то есть за надругательство могу и отомстить…

«Миром правит страх, – не однажды говорил мне отец. – Если ты знаешь то, чего по-настоящему боится твой собеседник, – ты его истинная повелительница, София. Не бойся сама никого, заставляй бояться тебя. И тогда все тебе сойдет с рук».

Я улыбнулась словам отца и мысленно послала ему поцелуй. Но юный мушкетер понял меня совсем иначе.

– Она согласна! – возопил он восторженным голосом и, вскочив на стол, принялся срывать с себя пояс со шпагой и расстегивать гульфик. – Чур, я первый!

Подобный кобеляж мне, признаться, понравился. Незатейливый такой, будто перед мушкетерами не синьора сидит, обедает, а простая путана из борделя какой-нибудь мадемуазель Клотильды. Но чего еще ожидать от оказавшихся в придорожном трактире в обществе обворожительной дамы вооруженных шпагами и пистолетами мужчин? Сейчас вот набросятся, разложат меня на столе, как Спасителя на кресте, отжарят по очереди…

От вида мушкетеров, от сальных слов их, от вопля юного Шарля живот мой потянуло к низу, между ног стало жарко и мокро. Даже дыхание стеснилось, разом набухшие соски от прикосновения с тканью платья отозвались болью. Захотелось самой оседлать старшего мушкетера, подставить попочку свою молчаливому среднему и погрузить вывалившийся наконец из штанов фаллос Шарля в свой рот…

От мысли этой пробила меня дрожь. Чтобы подстегнуть юного мушкетера, я уже собралась в свою очередь задрать ногу на стол и оголить ее до бедра, но тут дверь трактира распахнулась – и на пороге возник гигант: высокий настолько, что не помещался под потолком, а упирался в оный плечами, опустив при этом голову. Был он не худ, какими обычно бывают высокие люди, а основательно упитанный, с бочкообразной грудью и плечами такими широкими, что с лихвой закрывал собою оказавшуюся за его спиной дверь, предназначенную для вышвыривания отсюда кабатчиком по двое пьяных зараз. Одет был гигант в черную форму гвардейца, черт лица его было не разобрать, ясно лишь, что широкое оно, под-стать плечам, а усы, как у кота, – врастопыр.

– Месье! – проревел он басом столь громким и грозным, что Юлия ойкнула и принялась потихоньку сползать под стол. – Лошади поданы. Пора ехать! Приказ королевы… На Фош, на воды.

Но в чем заключался приказ австриячки на французском престоле, посылающей четырех бездельников на лечебные воды в Фош узнать мне в тот момент не пришлось. Ибо старший из пьяных мушкетеров прервал гиганта:

– Порто! – сказал он укоризненно, и приставил указательный палец к губам. – Молчите, Порто! С-секрет! – и поднес к губам указательный палец.

Судя по всему, красавец изрядно назюзюкался, если не понимал, что своим жестом и своими словами он более привлекал к себе внимание, чем ревущий о приказе королевы великан. И верхом ехать старшему мушкетеру будет весьма трудно, если судить по тому, как он пытался встать со скамьи, но не удерживался на ногах и плюхался на место вновь.

Шарль с трудом, но быстро всунул свой восставший фаллос внутрь штанов и спрыгнул со стола.

– Пора, д'Атос, – сказал старшему мушкетеру. – Нам действительно пора ехать. Дорога дальняя.

«Д'Атос, – подумала я. – Какое странное имя! Почему не знаю? Морда у него аристократическая, значит должен быть в генеалогических книгах Европы. А семейства д'Атосов там нет… Впрочем, было когда-то… Лет сорок назад. А потом исчезло куда-то».

Пока думала об этом пустяке, мушкетеры и гвардеец, подхватив д'Атоса под мышки, направились к выходу с мордами полными решимости и серьезности, будто и забыв обо мне. Порто бросил несколько серебряных монет на стол и, указав пальцем на вылезшую из-под стола Юлию, заявил во всеуслышанье:

– А ты бабенка – ничего! Я люблю стареньких. Будешь в Париже, найди меня в роте де Зесара. Спроси Порто – там меня всякая собака знает.

И, довольный собой, гогоча так, что с потолка трактира стала сыпаться штукатурка, покинул помещение, с трудом протиснувшись сквозь дверной проем.

Замешкавшиеся друзья его к тому времени только достигли выхода. Потому у меня было несколько секунд на то, чтобы заметить, что плащ на третьем мушкетере – молчаливом и с виду печальном, – имеет на голубом поле крест шитый не обычными белыми нитками, как у его собутыльников, а серебряной сканью.

Вытолкнув Шарля с д'Атосом вперед, он вернулся к нашему с Юлей столу и, наклонившись к моему уху, промурлыкал, приятно щекоча своими остренькими и хорошо завитыми усами:

– Кавалер д'Эберли д'Арамиц. Найти меня можно в салоне госпожи де Шеврез.

2

– Какой мужчина! – простонала Юлия.

Было ясно, что это она – не об д'Эберли, а о великане Порто. Ибо гигант был первым мужчиной, который после ее излечения мной от слепоты обратил внимание на Юлию, сказал ей комплимент.

Бедная, глупая старуха. Геронтофилы действительно любят всей душой развалин, но предпочитают жениться на юных и невинных девах.

А вот д'Эберли – истинный красавчик. И от силы ему лет тридцать пять…