Текст книги "Все было не так"

– Хорошо.

– Хорошо.

После этого мы еще несколько минут танцевали молча. Я не осознавала, что нас тянуло все ближе друг к другу, пока между нами вообще не осталось места. Быть так близко к нему казалось мне правильным. Похожим на все те ночи на моей крыше, на спокойствие, окутывающее меня, когда он приобнимал за плечи или переплетал наши пальцы. На чувство комфорта от его присутствия рядом.

– Знаешь, – пробормотал он, – начало сегодня вышло плохим, но… я рад, что ты решила пойти.

– Я тоже. – Слова прозвучали, как шепот. – Знаю, мне потребовалось время, чтобы решить, но сейчас я здесь…

– Да?

– Сейчас я здесь и… не думаю, что хочу оказаться в другом месте.

Он улыбнулся, и его руки сжали мою талию. Несмотря на мою тревогу из-за набитого людьми зала и инцидента с Тарой, меня переполняла легкость. И чувство безопасности.

Не успела я понять, как подошла еще ближе, сократив оставшееся между нами расстояние, и положила голову на его плечо. Ткань пиджака была приятно прохладной и мягкой. Я чувствовала дыхание Майлса на своих волосах. Запах мыла. И все это было идеальным.

В этом и состояла проблема.

Когда песня кончилась, я быстро вернулась в реальность. Попсовый бит следующей песни стал резким напоминанием того, что именно этого я и не хотела.

Я отстранилась от Майлса и как будто вышла из теплой воды на морозный зимний воздух. Ощущение комфорта испарилось, и накатили слезы, с которыми я боролась с самого начала вечера. Все казалось слишком ошеломительным, быстро перескакивающим с одного на другое, и меня затопило свежим чувством вины.

– Ты в порядке? – спросил Майлс, когда я отступила от него и прижала руку ко лбу.

– Надо на воздух, – ответила я и отступила еще на шаг. – Вернусь через минуту.

Не успел он что-то сказать, как я схватила со стула свою сумочку и направилась к ближайшему выходу.

Я вышла на парковку, от вечернего ветерка по рукам поползли мурашки. Я прислонилась к кирпичной стене здания и сделала несколько глубоких вдохов.

Снаружи, вдали от всей этой толпы, знакомая тревога быстро стихла, обнажив смешанные чувства к Майлсу. Я сказала себе, что мы пойдем сюда как друзья, что я буду следить за границами, и все будет хорошо. Но когда я танцевала с ним, мне хотелось большего.

Я всегда хотела большего.

«Но что тогда? – спросила я себя. – До моего отъезда в Калифорнию мы провстречаемся несколько месяцев, а потом он найдет другую девушку, которая захочет с ним переспать».

Я отбросила эту мысль в сторону. Меня беспокоило не мое отношение к сексу. А то, что, если мы расстанемся, из-за секса или просто из-за расстояния и времени, я не знаю, что станет с нами, с нашей дружбой. Со времен дружбы с Сарой я ни к кому так не относилась и, если я потеряю Майлса, не знаю, что будет со мной.

Но это – сближение, отстранение, постоянная постройка новых, более высоких стен для нашей же безопасности – могло и разделить нас.

Я хотела быть с Майлсом, но боялась. И хотела, чтобы рядом была Сара, подсказала мне, что делать. Я уже знала, что она бы посоветовала. Затащила бы внутрь и сказала мне, что я веду себя глупо, что мне уже пора поцеловать этого парня.

Я чуть не рассмеялась, представив это. А потом мне захотелось плакать.

В сумочке загудел телефон. Я достала его и увидела сообщение от мамы. Она отправила одну из фотографий меня и Майлса. «Эта моя любимая», – написала она. Я взглянула на фотографию и закрыла сообщение. Надо хотя бы минуту не думать о Майлсе.

Абстрагирование нашло меня в других сообщениях. Я снова написала Келли этим утром, но она не ответила. Пару дней назад я начала оставлять голосовые. Поэтому, даже не думая, щелкнула на ее имя и нажала кнопку вызова. Пытаясь с ней связаться, я ощутила знакомое чувство. Сосредоточиться на письмах, постоянно думать о том, чтобы собрать их, было легче, чем справляться с маячившей передо мной проблемой.

Раздался третий гудок, и дверь рядом со мной открылась, на парковку вышел Майлс.

– Вот ты где, – сказал он. – Ты как?

Я подняла руку, попросив его подождать. Включилась голосовая почта Келли.

– Привет, Келли. Это Ли Бауэр. Снова. Надеюсь, ты получаешь эти сообщения. Слушай, я была бы рада, если бы ты мне перезвонила. Это очень важно. Ладно. Пока.

Когда я сбросила, Майлс хмуро смотрел на меня.

– Ты теперь ей звонишь?

– Сообщения ни к чему не привели, поэтому…

– Так, может, оставить ее в покое?

– Я не могу. Мне нужно ее письмо.

Он покачал головой.

– Забудь ты про эти письма, Ли.

– Что? Нет. Почему? – спросила я. – Ты все время так говоришь. Что у тебя за проблема с этими письмами?

– Никакой проблемы, – ответил он и засунул руки в карманы брюк.

Внутри меня забурлил гнев. Знаю, это неразумно, но я вдруг разозлилась на него. Из-за того, что он не понимал, почему эти письма важны. Из-за того, что позволил мне так сблизиться с ним, когда обещал, что мы пойдем на выпускной как друзья. Из-за того, что, когда я отстранялась от него, мир казался холоднее.

– Прекрати это делать! – закричала я, потому что хотела на него покричать. – Прекрати притворяться, что не понимаешь, почему я должна это делать. Почему? Что с тобой не так?

– Прекрати, Ли, – сказал он. – Давай вернемся внутрь.

– Нет, – рявкнула я. – Почему ты не напишешь письмо?

– Ли.

– Почему ты этого не сделаешь?

– Я возвращаюсь.

Я схватила его за руку.

– Нет, пока не скажешь, что с тобой.

Он стряхнул мою руку и сделал шаг назад, глаза сверкнули.

– Что со мной? – спросил он, повысив голос. – Это ты зациклена на этих дурацких письмах!

– Потому что они важны!

– Для кого?

– Для всех, – ответила я. – Всем важна правда.

– Нет, она важна тебе, – сказал он и ткнул пальцем в мою грудь. Его голос звучал так громко, так резко, что я удивленно отступила. – Здесь дело совсем не в правде, Ли. А в тебе. Тебе и твоем чувстве вины.

– Я стараюсь все исправить.

– Келли не хочет с тобой разговаривать!

– Поговорит, когда поймет, что я делаю.

– Не все хотят об этом говорить, Ли. – Он кричал на меня. Такого никогда раньше не было. Пусть я не ощущала никакой угрозы, но меня это тревожило. – Возможно, ты думаешь, мир должен услышать истории Денни, Эшли, Иден и твою, но не мою. Эта правда не освободит нас троих. Люди не хотят слышать мою историю. Особенно ты.

– Майлс… О чем ты говоришь? – спросила я. Он теперь ходил туда-обратно, запустив руки в волнистые волосы. А я стояла и смотрела на него. – Я уже знаю, что с тобой случилось. Знаю, какие гадости писали про тебя журналисты. Что люди неправильно тебя поняли. И в этот день ты был самым храбрым из нас. Почему тебе так сложно написать об этом?

– Потому что я…

Открылась дверь, и он сбился. Из зала выбежали две держащиеся за руки девочки, одетые в фиолетовое и голубое. Они посмотрели на нас и, перешептываясь и хихикая, направились к машине.

Когда они ушли, я снова посмотрела на Майлса. Он смотрел под ноги, засунув руки в карманы.

– Майлс…

– Мне надо идти.

– Что?

– Я не могу сейчас.

– Майлс, ты не можешь уйти домой. Потому что я тебя привезла.

Но он уже пересекал парковку и шел к школе. Даже не оглянулся.

После этого я еще долго стояла на тускло освещенной парковке. Не могла войти внутрь, не могла посмотреть на Денни и Эмбер и объяснить им, что только что произошло. В основном потому, что не знала, как это сделать. Я не понимала, как от такого идеального момента, танца и разговора о совместной поездке через страну мы перешли к крикам.

А теперь он ушел.

Я больше не хотела здесь находиться. Без него. Поэтому достала из сумочки ключи и направилась к грузовику.

Я некоторое время ездила с орущим радио по городу. Понимала, если приду домой слишком рано, мама захочет знать, что случилось, а я слишком устала разбираться с ее беспокойством.

Когда я наконец заехала на подъездную дорожку, в доме не горел свет. В окнах рядом с дверью тоже было темно. Интересно, Майлс добрался до дома? И как? Может, попытаться с ним поговорить или оставить на ночь в покое? Часть меня хотела извиниться, хотя я честно не понимала, что сделала не так. Наверное, слишком надавила на него, но ради благой цели.

Я так думала.

Я заглушила двигатель и услышала гудение телефона. Я бросилась за ним, думая, что это Майлс. Что он скажет, что нам надо поговорить. Что захочет объясниться.

Но сообщение пришло не от Майлса, а от Келли Гейнор.

Забавно, что некоторые воспоминания о том дне кажутся мне очень яркими, как фильм на экране с высоким разрешением, проигрывающийся за моими глазами, тогда как другие становятся размытым пятном или вообще отсутствуют.

Например, я не помню, кто из нас заметил засос на шее Сары или как мы убедили учительницу биологии одновременно отпустить нас в уборную. Но картинка становится четче, когда мы стоим перед зеркалом. Я очень живо помню выражение лица Сары, когда она всмотрелась в свое отражение и чуть склонила голову, чтобы увидеть засос. На ее лице отразились тревога и раздражение, но я не могла не заметить толику гордости.

Келли уже была там. Я видела ее в зеркало – она стояла в углу за нами, словно тень с сигаретой. Ничего нам не сказала, и мы ее проигнорировали. Я всегда считала Келли школьным привидением. Если приглядеться, она здесь, но этого легко не заметить, если не заглядывать в темные углы.

Сначала память молчит. Я знаю, что Сара что-то говорила, рассказывала о засосе, когда достала тональник и воспользовалась им. Но слов нет. Это похоже на выключение звука во время фильма. Но потом за нами открывается дверь кабинки, и выходит Эшли.

– Я собиралась спросить, где ты пропадала последние несколько вторников, – сказала она. Она смотрела на Сару, рот скривился в презрительной усмешке. Сейчас мне в некотором смысле даже смешно это вспоминать. Несмотря на возникший между нами конфликт, я знаю Эшли как доброго и заботливого человека. Слишком переживающего. А это была другая Эшли. – Но, кажется, уже получила ответ.

– О господи, Эш. – Сара развернулась к ней. Намек на гордость, который я видела несколько секунд назад, исчез. – Прости. Я просто…

– Эй, я понимаю. Кому нужен Иисус, когда к твоей шее присосался парень?

Я сжала руки в кулаки, но стоящая рядом Сара даже не вздрогнула. Сару сложно было обидеть. Даже в четырнадцать лет она излучала такую уверенность в себе, что я представить не могла. Когда ее оскорбляли – что, честно говоря, случалось нечасто, – слова как будто отскакивали от нее. Словно она знала, что лучше любых ярлыков, навешанных на нее.

И тут такая же ситуация. Они с Эшли долгое время дружили, но даже когда эта девушка, которую она знала всю свою жизнь, попыталась ее пристыдить, Саре было все равно.

Из письма Эшли я знаю, что Сара покраснела, но не помню этого. Я помню, как она наблюдала за Эшли, которая подошла к раковине, чтобы помыть руки.

– Ты же не собираешься…

– Рассказать твоим родителям? – спросила Эшли. – Нет. Если тебе комфортно врать, зачем мне тебя останавливать? Но помни – может, они и не в курсе, чем ты занимаешься, но Бог знает.

Я снова посмотрела на Сару, и она закатила глаза. Минуту спустя, когда Эшли ушла, она сказала:

– Кто-то должен ей сказать, что Богу нравятся хорошие люди.

Келли хохотнула из угла, а Сара широко улыбнулась, сверкая брекетами. Никто из нас не видел, как Келли Гейнор улыбается, не говоря уже о смехе. Но если кто и мог ее рассмешить, так это Сара.

Она снова взяла тональник и принялась замазывать засос.

– Нам надо торопиться. Скоро прозвенит звонок.

– Ты действительно думаешь, она не расскажет твоим родителям? – спросила я.

– Не расскажет. Она ханжа, но не стукачка. Сказать правду? Мне кажется, у нее сейчас все сложно. Она не всегда была такой плохой.

Она закрыла крем и сунула его обратно в сумку. Я понятия не имела, как она умудрялась покупать столько косметики и протаскивать ее в школу незаметно от родителей, но коллекция продолжала расти. Иногда по утрам, когда она заканчивала краситься в столовой за столом, используя камеру телефона в качестве зеркала, она поворачивалась к сидящей рядом девочке и предлагала накрасить и ее. Благодаря ее тайным запасам косметики многие девятиклассницы могли слегка преобразиться.

Келли вошла в кабинку и, кинув бычок в унитаз, смыла его. Затем направилась к выходу из уборной.

Дальше все происходит, как в замедленной съемке. Келли вышла, Сара застегнула сумку, и мы услышали выстрелы.

Сначала мы не поняли, что это такое. Я решила, что фейерверк. Подумала, прикалывается кто-то из выпускников. Мы с Сарой переглянулись и вместе двинулись к двери, чтобы посмотреть. И тогда послышались крики.

Мы даже не успели выйти в коридор, как Келли забежала обратно. Она втолкнула нас обратно в уборную.

– Прячьтесь, – сказала она.

– Что? – спросила Сара.

Но Келли уже неслась к кабинке. Она так спешила, что даже не заметила развязавшийся шнурок. Споткнулась о него и повалилась на пол. Мы с Сарой поспешили к ней, но она покачала головой и оттолкнулась от пола.

– Прячьтесь, – снова сказала она. – Сейчас же.

Выстрелы зазвучали ближе. Хлопки, крики и страх в глазах Келли наконец уложились в моей голове. Что-то было не так. Совсем не так.

Сара среагировала первой. Схватила меня за запястье и, затащив в кабинку, заперла дверь.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем он зашел в уборную. Понимаю, что всего минута или две после того, как мы спрятались. Но они показались мне вечностью. Мы с Сарой стояли лицом друг к другу и старались не дышать. Мое сердце колотилось так сильно, что я в ушах слышала его стук. Сара обхватила мои пальцы своими и сжала.

Я услышала, как он вошел в уборную. Его тяжелые шаги по плитке. Скрип дверцы другой кабинки, выстрел, крик.

И тут звуки снова меняются. То, что происходит снаружи кабинки, звучит приглушенно. Я слышала, как стрелявший что-то говорит, как кто-то – видимо, Келли – отвечает, но слова невнятны и искажены. Вместо них я слышу Сару. Она почти не издает звуков, так тихо шепчет, что я бы, наверное, не расслышала. Она закрыла глаза и одними губами читала молитву.

К тому моменту я поняла, что происходит, но все казалось нереальным. Словно во сне. Или будто я попала в какую-то видеоигру. Самым реальным, самым страшным из всего было то, как дрожали руки Сары. Она почти никогда не пугалась. А когда это происходило, она визжала и убегала в противоположную сторону, смеясь над собой. Я никогда не видела такого бледного лица. Никогда не слышала, чтобы она так отчаянно молилась.

Не хочу вдаваться в подробности того, что произошло потом. Ты их уже знаешь. Короткая версия – он нашел нас и дважды выстрелил через край кабинки. Одна пуля попала в стену возле моей головы, а вторая – в Сару, тут же убив ее, она обмякла в моих руках. Он вышел из уборной, оставив меня целой и невредимой. По крайней мере физически.

Через минуту приехала полиция, и я услышала выстрелы, которые забрали его жизнь.

После этого все снова ускоряется. Фильм перематывается. В уборную зашел офицер и оторвал меня от тела Сары. Другой помогал Келли, которая хватала ртом воздух. Он прострелил ей плечо. В коридоре работали медики, но я не видела, с кем. Помню, спросила про Сару, снова и снова спрашивала, где она и кто о ней позаботится, хотя понимала, что она умерла.

В итоге я как-то очутилась в полицейском участке. Как вышла из школы, как ехала в машине с копами – эти моменты исчезли. Потому что в следующий момент меня опрашивают, меня все еще покрывает кровь подруги, в комнату врывается мама и бежит ко мне. Никогда не забуду, как она меня обнимала. Словно я ее спасательный плот. Словно только объятия на дают ей утонуть.

И в ее руках я наконец начала плакать. Потому что знала наверняка, что Сара – моя лучшая подруга, моя сестра – не вернется домой. Ее мама никогда ее вот так не обнимет.

Я любила Сару. Люблю больше, чем, возможно, полюблю кого-то еще. И ненавижу то, что кто-то из вас, читающих это, решит, что я пытаюсь очернить ее память, рассказывая правду. Этого я хочу меньше всего. Я хочу, чтобы Сару помнили, но как человека, каким она была на самом деле, а не каким ее хочет видеть мир.

Поэтому повторяю, если вдруг до сих пор неясно: в тот день Сара не надевала цепочку; не вела себя в последние минуты храбро или героически. Мы, напуганные маленькие девочки, забились в кабинку, и это не меняет того, сколько значила ее жизнь. Со стрелявшим разговаривала Келли Гейнор, найденный на полу полицией крестик принадлежал ей.

Она приехала в кафе на двадцать минут позже назначенного времени. Я ее сначала даже не узнала. Пока она не подсела ко мне за стол и не достала вместо приветствия из сумочки пачку сигарет.

– Итак, – сказала она, прикуривая одну прямо посреди кафе. – Чего ты хочешь?

Мне понадобилась минута, чтобы найти нужные слова. Ее когда-то длинные иссиня-черные волосы теперь были острижены под каре и высветлены. Подводка для глаз сменилась на черные очки в квадратной оправе. Губы были накрашены темно-фиолетовой помадой, а из-под ворота футболки выглядывали черные линии татуировки. Она вроде набрала килограммов десять, это сделало лицо более округлым и сказалось на увеличившейся груди.

Сегодня никто из смотрящих новости трехлетней давности или читающих форумы о преступлениях точно не узнал бы в ней Келли Гейнор, пережившую стрельбу в округе Вирджил. Так, наверное, и было задумано.

– Привет, – наконец сказала я, когда удивление прошло.

– Привет, – повторила она, в голосе послышался намек на поддразнивание. – Что тебе нужно, Ли?

– Ох, я, эм… Я хотела узнать, как ты поживаешь.

Она затянулась и, прищурившись, выдохнула.

– Ты отправила мне десятки имейлов и пять голосовых – даже не хочу считать все сообщения, – чтобы узнать, как я поживаю? Серьезно?

Я закашлялась и попыталась отмахнуться от дыма. Честно говоря, не понимаю, как она до сих пор может курить. Этот запах слишком напоминает мне нашу уборную. За несколько минут до начала стрельбы. До того, как мир изменился. Сидя в этом кафе, я уже чувствовала, как ускорилось мое сердце, а кожу начало покалывать, как что-то захваченное уголком глаза превращалось в нечто зловещее.

Когда к нашему столику подошел официант, я так сильно испугалась, что чуть не соскочила со стула и не рванула к двери. Но мне удалось сохранить спокойствие, и я расслабилась, когда он сказал:

– Мисс, вам придется это отложить. У нас не курят.

Она вздохнула, затянулась в последний раз и отложила сигарету, ни слова не сказав мужчине, который посмотрел на меня с выражением на лице «она это серьезно?» Интересно, до этого ему когда-нибудь приходилось просить кого-то не курить? В кафе это уже так давно запрещено, что я была потрясена, когда она попыталась.

Когда он ушел, Келли сказала:

– Значит, ты хочешь знать, как у меня дела. Отлично. Все хорошо. Если не считать одну придурошную, которая меня преследует.

– Тебя кто-то преследует?

Она недвусмысленно посмотрела на меня.

– Ой. – Я сглотнула. – Прости. Я просто очень хотела с тобой поговорить.

– Насчет чего?

Я закусила губу и покрутила трубочку в холодном кофе.

– Ты слышала о родителях Сары?

– А что с ними?

– Они пишут книгу.

Она пожала плечами.

– Ну и отлично. И как это связано со мной?

Я озадаченно посмотрела на нее и поморгала.

– В смысле… это связано с Сарой. Со стрельбой и тем, что произошло в тот день в уборной. Понимаешь, цепочка? Полагаю, в книге упомянут и тебя.

– Вполне вероятно.

– Тебя это не беспокоит? Что об этом снова заговорят? Что подумают… что так история… – Я пыталась найти верные слова. Келли смотрела на меня, словно я самый раздражающий, самый глупый человек на всей планете. Возможно, так и было. Наконец я выпалила: – Ты разве не хочешь, чтобы люди знали правду?

Она поднялась.

– Мне нужен кофе.

Я смотрела, как она подошла к стойке, слышала, как заказала большую порцию черного кофе. Честно говоря, я была рада услышать в ее голосе столько же презрения и раздражения в разговоре с баристой, сколько она вложила в разговор со мной.

Вернувшись на место со стаканом в руке, она проигнорировала мой последний вопрос. Вместо этого сказала:

– Теперь меня зовут Рене.

– Эм, хорошо.

– Это второе имя, – объяснила она. – А еще я сменила фамилию. Написала через дефис фамилии родителей. Гейнор-Маркс. Мама взяла свою девичью фамилию, когда развелась с папой. Так вот, теперь меня зовут Рене Маркс.

– Мне, эм… Мне нравится. Хорошее имя.

Да, я знаю. Прозвучало до боли нелепо. Но я понятия не имела, что сказать. Как принято реагировать, если кто-то сообщает тебе о смене имени? Мне теперь называть ее Рене? Именно это она пыталась мне сказать? Если бы я так не нервничала, то придумала бы что-то получше, чем «хорошее имя».

Келли-Рене? – как будто и не слышала меня. Продолжила говорить, словно я ни слова не сказала.

– Мои друзья знают, что я из округа Вирджил, – сказала она. – Самые близкие. Все остальные думают, я из Иллинойса, так как именно туда мы переехали в мой выпускной год. Но даже близкие не знают, что я была там. Я всем говорю, что мы переехали до стрельбы. Они не задают вопросов. Да и зачем? Сомневаюсь, что многие из них вообще помнят, кто такая Келли Гейнор. А если и помнят, то не знают ее. Они знают лишь единственного человека из округа Вирджил – Рене.

– Значит, ты не рассказала правду никому из своих друзей?

Она сделала глоток кофе.

– А какова правда, Ли?

– Я… Я не знаю, – призналась я. – Знаю лишь, что цепочка не принадлежала Саре. Знаю, что она ничего не сказала ему, и то, что услышала Эшли…

– Эшли? Так слухи распустила эта тварь?

Я поморщилась.

– Она не такая плохая, как ты думаешь. Вообще-то, она очень хороший человек.

Келли закатила глаза.

– Да мне плевать, какой она человек. Но ты права. Эта цепочка не принадлежала Саре. И это я разговаривала с этим придурком. Это как минимум часть правды. Но нет. Я не рассказала своим друзьям. Три года уже никому не рассказывала об этом.

– Но разве ты не хочешь, чтобы об этом узнали? О том, что произошло на самом деле?

– Раньше хотела, – призналась она. – Я рассказала, что могла, когда мне было шестнадцать, когда я думала, что это имеет значение.

– Но до сих пор имеет.

– Три года назад ты так не думала.

– Я… Знаю. Келли, мне жа…

Она подняла руку, чтобы я замолчала.

– Все нормально. Я на это не злюсь.

– Нет?

– Тогда злилась, – сказала она. – Была уверена, если ты заговоришь, тебя услышат. Тебе скорее бы поверили, чем мне. Я была уверена, если заговорит хотя бы один человек – единственный оставшийся в той уборной в живых человек, – все попросят у меня прощения. Господи, какой я была наивной.

– Возможно, они бы попросили.

Она покачала головой.

– Нет. Эта история оказалась мощнее наших, Ли. И я понимаю. Чертовски хорошая история. Милая симпатичная мертвая девочка, мученица, погибшая за свою веру, намного лучше злой эмо-чики, отвечающей с запинкой, потому что она не знает, что хочет услышать этот маньяк с оружием. Возможно, если бы я умерла, история была бы куда лучше. А может, нет. Не уверена, что из меня получилась бы великая мученица.

– Все равно мне надо было что-то сказать.

– Да. Надо было. Но тогда, наверное, вместо одной семьи из города прогнали бы две. Как я уже сказала – это хорошая история. И знаешь, что нравится людям больше правды? Хорошая история.

Она произнесла это так обыденно. Никакого гнева. Никакой злобы. Полная апатия с намеком на обреченность. Таковы факты, по крайней мере как она их видела. Нет необходимости так заводиться.

– Я тогда была такой глупой, – произнесла она, почти посмеиваясь. – Старалась рассказать всем правду. Не для того, чтобы люди боготворили меня так же, как Сару. Мне на это было плевать. Я просто… Не знаю. Я думала, правда важнее.

– Важнее, – настаивала я. – Правда важнее.

– Почему?

– Потому что… потому что это правда. – Мне не удавалось озвучить то, что я хотела сказать. Я продолжала думать о Майлсе, нашей вчерашней дурацкой ссоре на парковке. Вроде бы все так просто. Правда важна. Факты важны. Почему люди не могли этого понять? Разве нам не твердили с детства, что надо всегда говорить правду?

Три года назад мне это не удалось. Я молчала и совершила ужасную ошибку. Почему теперь, когда я пыталась все исправить, Келли и Майлс не могли меня поддержать?

Она сделала еще один глоток кофе и посмотрела влево, в окно. Мимо кафе шли люди. Мамы толкали коляски с детьми. Парочки держались за руки. Никто снаружи не знал, что в этом захудалом кафе сидят две выжившие в национальной трагедии. Черт, они, наверное, уже несколько лет не вспоминали про стрельбу. Так давно двинулись дальше, что мы стали лишь…

Историей.

– Ты знала, что я ходила в церковь?

Я взглянула на нее, но Келли на меня не смотрела. Она все еще выглядывала в окно.

– В небольшую методистскую церковь в соседнем городе. Ее посещали мои бабушка с дедушкой, поэтому я была не против их туда отвозить. Там не было никого из школы. Я думала… Думала, там безопаснее. – Она поджала губы. – Я рассказала священнику правду. А он на следующей неделе написал целую чертову проповедь о Саре. Сказал, мы все должны стремиться быть как она. Бабушка назвала его проповедь лучшей.

– Он тебе не поверил?

– Нет. А когда я попыталась рассказать правду бабушке, она сказала: «А ну прекрати, Келли Рене. Врать, чтобы добиться внимания, леди не к лицу». Иногда я гадаю, а поверили ли мне родители. Они говорят, что да, но… – Она пожала плечами. – Мне кажется, оба обрадовались, когда я перестала об этом говорить после переезда. Они прошли почти через такой же ад, что и я.

– Мне так…

– Прекрати извиняться, – огрызнулась она и смерила меня взглядом. – Я тебе не поэтому рассказываю. Не пытаюсь вменить тебе в вину. Мне плевать на нее, Ли. Я пытаюсь донести, что правда в моем случае сделала только хуже. И пока ты сидишь тут и говоришь, что правда важнее, я говорю тебе – нет. Ни для меня. Ни для кого.

– Но…

– Каждый раз, как я говорила, меня затыкали. Мой голос затоптали. Мои собственные друзья и соседи превратили меня в чертова мультяшного злодея. Вот что сделала со мной правда. Они причинили боли больше, чем тот выстрел. Поэтому родители Сары могут писать любую книгу, какую захотят. Это их выбор. Мой же – попытаться оставить все это позади. И это чертовски сложно, когда ты продолжаешь постоянно писать и звонить, чтобы мы просто посидели здесь и обсудили, насколько тебе важна правда.

Ее слова начали медленно доходить до меня. Она не просто избегала меня – девушку, которая не заговорила, – последние несколько недель. Она избегала прошлого. Она выстроила новую жизнь, а я доставала ее, надеясь убедить написать письмо для моей коллекции, надеясь, что она поделится правдой с… кем-то, кому я решу отдать эти письма, когда закончу. А она меньше всего этого хотела.

Вероятно, я не лучше брата Ллойда.

Она встала, взяла сумку и допила кофе.

– Мне пора. Кампус в получасе езды, а я обещала друзьям, что встречусь с ними для подготовки к экзаменам. Так что если ты об этом хотела со мной поговорить…

Я кивнула. Пришлось сдержать очередное извинение. Оно подбиралось к кончику языка и почти преодолело губы, но я поборола его. Она не нуждалась в моих извинениях. Ясно дала это понять. И меньшее, что я могла сейчас сделать, это выслушать, чего она хочет.

– Отлично. Тогда я пойду. Я бы сказала: «Увидимся», но будем честными, я надеюсь, что нет. Без обид.

Я снова кивнула.

И она ушла. А я еще с час сидела в этом кафе, смотрела в окно и гадала, что же делать дальше.

И я до сих пор пытаюсь это понять.