Текст книги "Антоний и Клеопатра"

9

С изумлением видя, как триумвир Антоний и триумвир Октавиан ходят по городу вместе, словно старые добрые друзья, Рим бурно радовался в ту зиму, приветствуя это как начало золотого века, который, по уверениям предсказателей, стучался в дверь человечества. Да к тому же жена триумвира Антония и жена триумвира Октавиана были беременны. Высоко воспарив в эфир творческого преображения и не зная, как вновь опуститься на землю, Вергилий писал свою Четвертую эклогу, предвещая рождение ребенка, который спасет мир. Более циничными были заключаемые пари, чей сын – триумвира Антония или триумвира Октавиана – станет тем самым избранником. И никому даже в голову не приходило, что могут родиться девочки. Девочка не возвестит приход Эры благоденствия – это было несомненно.

Не то чтобы все на самом деле было хорошо. Поговаривали о тайном суде над Квинтом Сальвидиеном Руфом, но никто, кроме членов сената, не знал, что за свидетельства были представлены, что сказал Сальвидиен, как была организована защита. Вердикт шокировал всех. Уже давно римлянина не казнили за измену. Много раз ссылали, да, много было проскрипционных списков, но не было официального суда в сенате со смертельным приговором, который не может быть вынесен римскому гражданину: сначала надо лишить гражданства, а потом уже отрубать голову. Был закон о суде за измену, и хотя он не применялся уже много лет, он оставался записанным на таблицах. Так зачем секретность и почему сенат?

Не успел сенат избавиться от Сальвидиена, как на улицах Рима появился Ирод в тирском пурпуре и золоте. Он остановился в лучшем номере самой дорогой гостиницы в городе на углу спуска Урбия и приступил к раздаче щедрых даров нуждающимся сенаторам. Его прошение назначить его царем евреев было зачитано в сенате, где едва набрался кворум, и то лишь благодаря его щедрым дарам и присутствию Марка Антония, который выступал на его стороне. В любом случае вопрос был чисто гипотетическим, поскольку с одобрения парфян царем евреев стал Антигон, который в обозримом будущем вряд ли отдаст трон. Парфяне или не парфяне, большинство евреев хотели Антигона.

– Где ты достал все эти деньги? – спросил Антоний, когда они входили в небольшое здание, соседнее с храмом Согласия у подножия Капитолийского холма.

В этом здании сенат принимал иностранцев, которым был запрещен вход в курию.

– У Клеопатры, – ответил Ирод.

– У Клеопатры?!

– Да, а что в этом удивительного?

– Она слишком прижимиста, чтобы давать кому-то деньги.

– Но ее сын щедр, а он командует ею. Кроме того, мне пришлось согласиться отдать ей доход от продажи иерихонского бальзама, когда я стану царем.

– А-а!

Ирод получил senatus consultum, который официально утвердил его царем евреев.

– Теперь тебе остается лишь завоевать свое царство, – сказал Квинт Деллий за изысканным обедом (повара гостиницы славились своим искусством).

– Знаю, знаю! – резко оборвал его Ирод.

– Это не я щипал Иудею, так зачем срывать злость на мне? – укоризненно промолвил Деллий.

– Потому что ты здесь, под моим носом, не мычишь, не телишься. Ты думаешь, Антоний когда-нибудь поднимет задницу и станет воевать с Пакором? Он даже не упомянул о парфянской кампании.

– Он не может. Ему приходится присматривать за этим сладким мальчиком, Октавианом.

– О, всему миру это известно! – нетерпеливо воскликнул Ирод.

– Кстати, о сладком. Ирод, что сталось с твоими надеждами, связанными с Мариамной? Разве Антигон не женился на ней?

– Он не может жениться на ней, он ее дядя, и он слишком боится своих родственников, чтобы отдать ее кому-то из них. – Ирод ухмыльнулся и похлопал у себя за спиной пухлыми ручками. – Кроме того, она у меня, а не у него.

– У тебя?!

– Да, я увез ее и спрятал как раз перед падением Иерусалима.

– Ну ты и умник! – Деллий взял еще одну порцию деликатеса. – Сколько капель иерихонского бальзама в этих фаршированных птичках?

Эти и многие другие события бледнели перед реальной, животрепещущей проблемой, которая стояла перед Римом со дня смерти Цезаря: запасы зерна. Пообещавший быть хорошим, Секст Помпей вновь стал курсировать по морю и захватывать пшеницу, даже не дождавшись, пока высохнет восковая печать на заключенном в Брундизии соглашении. Осмелев еще больше, он посылал отряды на берег Италии каждый раз, когда наполнялись амбары, и крал зерно, хотя хранилища считались неприступными. Когда цена государственного зерна достигла сорока сестерциев за шестидневный рацион, в Риме и во всех остальных городах, больших и малых, вспыхнули мятежи. Раньше бедных граждан снабжали дешевым зерном, но бог Юлий уменьшил их количество вдвое, до ста пятидесяти тысяч, введя проверку реальных доходов. Разъяренные толпы кричали, что этот закон вступил в силу, когда пшеница стоила десять сестерциев за модий, а не сорок! Список на получение бесплатного зерна надо расширить и включить тех, кто не может платить четырехкратную цену. Сенат отказался выполнить это требование, и мятеж стал серьезнее, чем во времена Сатурнина.

Ужасная ситуация для Антония, вынужденного быть свидетелем того, какой острой проблемой стало зерно, и осознавать, что он, и никто другой, дал возможность Сексту Помпею продолжать разбой.

Подавив вздох, Антоний отказался от мысли использовать по назначению двести талантов, отложенные им на свои удовольствия. Вместо этого он купил достаточно зерна, чтобы накормить еще сто пятьдесят тысяч голодных, тем самым заработав незаслуженную благодарность от неимущих. Откуда это неожиданное счастье? Откуда же еще, как не от Пифодора из Тралл! Антоний предложил этому плутократу свою дочь Антонию-младшую, некрасивую, тучную и тупую, в обмен на двести талантов наличными. Пифодор, мужчина все еще в расцвете сил, с радостью ухватился за предложение. Плачущая, как теленок без матери, Антония-младшая уже отправилась в Траллы, к чему-то, что называлось мужем. Вопящая, как корова, у которой отняли теленка, Антония Гибрида позаботилась о том, чтобы весь Рим знал о судьбе, постигшей ее дочь.

– Как можно совершать такие гнусные вещи? – воскликнул Октавиан, разыскав своего inimicus Антония.

– Гнусные? Во-первых, она моя дочь и я могу выдать ее замуж за кого захочу! – взревел Антоний, ошеломленный этим новым проявлением безрассудной смелости Октавиана. – Во-вторых, деньги, которые я взял за нее, накормили вдвое больше граждан на полтора месяца! Ты сможешь критиковать меня, Октавиан, когда у тебя будет дочь, способная сделать хоть десятую долю того, что сделала для неимущих моя Антония!

– Gerrae! – презрительно ответил Октавиан. – Пока ты не приехал в Рим и своими глазами не увидел, что происходит, ты собирался потратить эти деньги на оплату своих растущих счетов. У бедной девочки нет ни капли здравого ума, чтобы осознать свою участь. По крайней мере, ты мог хотя бы послать с ней ее мать, а не оставлять в Риме женщину, которая будет кричать о своей потере всем и каждому, кто захочет ее выслушать!

– С каких это пор в тебе проснулись чувства? Mentulam caco!

Октавиана чуть не стошнило от такой непристойной брани, а Антоний в ярости выскочил из комнаты, и даже Октавии не удалось смягчить ситуацию.

Гней Асиний Поллион, наконец официально утвержденный в консульской должности, получил все положенные регалии, принес жертву богам и дал клятву исполнять долг. Он все время задавал себе вопрос, что бы такое сделать, чтобы прославить свое двухмесячное пребывание на этом посту. И теперь он знал ответ: образумить Секста Помпея. Чувство справедливости говорило ему, что этот недостойный сын великого отца отчасти прав. Ему было семнадцать лет, когда его отца убили в Египте, ему не было еще и двадцати, когда его старший брат погиб после Мунды, где Цезарь сражался с сыновьями Гнея Помпея, и он ничего не мог сделать, когда мстительный сенат заставил его жить изгоем, отказав ему в праве восстановить семейное состояние. Чтобы избежать этой ужасной ситуации, нужен был только декрет сената, который позволил бы ему вернуться домой и наследовать статус и состояние отца. Но первый был намеренно опорочен с целью повысить репутацию его врагов, а второе давно уже исчезло в бездонной яме финансирования гражданской войны.

«И все же, – подумал Поллион, пригласив Антония, Октавиана и Мецената к себе, – я могу попытаться заставить наших триумвиров понять, что надо предпринять что-то разумное».

– Если этого не сделать, – сказал он, угощая гостей разбавленным вином в своем кабинете, – не много времени понадобится, чтобы все присутствующие здесь погибли от рук толпы. Поскольку толпа не умеет управлять, у Рима появятся новые хозяева – мне даже страшно подумать, кто это будет и с какого дна они поднимутся. Я не хочу, чтобы так закончилась моя жизнь. Я хочу уйти в отставку, увенчанный лаврами, и писать историю нашего бурного времени.

– Хорошо сказано, – пробормотал Меценат, поскольку оба триумвира молчали.

– Что именно ты предлагаешь, Поллион? – спросил Октавиан после долгой паузы. – Чтобы мы, те, кто в течение нескольких лет страдал из-за этого безответственного вора и видел пустую казну, теперь восхваляли его? Сказали ему, что все прощено и он может вернуться домой? Тьфу!

– Слушай, – произнес Антоний, став серьезным, – не слишком ли сурово, а? Мнение Поллиона о Сексте отчасти справедливо. Лично я всегда чувствовал, что с Секстом обошлись жестоко, отсюда мое нежелание, Октавиан, расправляться с мальчишкой. Я хотел сказать, с молодым человеком.

– Ты лицемер! – зло крикнул Октавиан. В такой ярости его никто никогда не видел. – Тебе легко быть добрым и понимающим, ты, бездеятельный болван, праздно проводящий зимы в пьянках, пока я ломаю голову, как накормить четыре миллиона человек! И где деньги, которые мне нужны, чтобы сделать это? Да в сокровищницах этого трогательного, ограбленного, оклеветанного мальчика! У него должны быть сокровищницы, полные золота, он столько из меня выжал! А когда он выжимает из меня, Антоний, он выжимает из Рима и Италии!

Меценат положил руку на плечо Октавиана. Рука казалась мягкой, но пальцы так впились в плечо, что Октавиан поморщился и отбросил руку.

– Я пригласил вас сегодня не для того, чтобы вы тут выясняли отношения, – сурово промолвил Поллион. – Я пригласил вас, чтобы понять, сможем ли мы четверо придумать такой способ обуздать Секста Помпея, который обойдется нам дешевле, чем война на море. Ответ – переговоры, а не конфликт! И я надеюсь, что ты, со своей стороны, поймешь это, Октавиан.

– Я скорее заключу пакт с Пакором, отдав ему весь Восток, – ответил Октавиан.

– Похоже, ты не хочешь найти решение проблемы, – подколол его Антоний.

– Я хочу найти решение! Единственное! А именно сжечь все его корабли до последнего, казнить его флотоводцев, продать его моряков и солдат в рабство и дать ему возможность эмигрировать в Скифию! Ибо пока мы не признаем, что именно это следует сделать, Секст Помпей будет продолжать морить голодом Рим и Италию себе в угоду! Этот подлец не имеет ни ума, ни чести!

– Я предлагаю, Поллион, отправить посланника к Сексту и просить его встретиться с нами, скажем, в Путеолах. Да, Путеолы подойдут, – сказал Антоний, излучая добрую волю.

– Я согласен, – тут же ответил Октавиан.

Это поразило всех, даже Мецената. Значит, его взрыв был рассчитанным ходом, а не спонтанным всплеском эмоций? Что он задумал?

Поскольку Октавиан без возражений согласился на встречу в Путеолах, Поллион поменял тему разговора.

– Тебе, Меценат, придется все организовать, – сказал он. – Я намерен сразу же уехать в Македонию выполнять обязанности проконсула. Сенат может назначить консулов-суффектов до конца года. Мне достаточно одного рыночного интервала в Риме.

– Сколько легионов ты хочешь? – спросил Антоний, довольный тем, что можно обсудить что-то, бесспорно находящееся в его компетенции.

– Достаточно шести.

– Хорошо! Это значит, что я могу отправить Вентидия на Восток с одиннадцатью легионами. Ему нужно удерживать Пакора и Лабиена там, где они сейчас находятся. – Антоний улыбнулся. – Опытный старый погонщик мулов этот Вентидий.

– Возможно, опытнее, чем ты думаешь, – сухо заметил Поллион.

– Хм! Я поверю этому, когда увижу. Он почему-то не проявил себя, когда мой брат был заперт в Перузии.

– И я тоже не проявил себя, Антоний! – огрызнулся Поллион. – Может быть, наша бездеятельность объяснялась тем, что один триумвир не счел нужным отвечать на наши письма?

Октавиан поднялся.

– Я пойду, если вы не против. Простого упоминания о письмах достаточно, чтобы я вспомнил, что мне надо написать сотни их. В такие моменты я жалею, что не обладаю способностью божественного Юлия диктовать одновременно четырем секретарям.

Октавиан и Меценат ушли. Поллион в упор посмотрел на Антония.

– Твоя беда, Антоний, в том, что ты ленивый и разболтанный, – едко выговорил он. – Если ты не поднимешь поскорее задницу и не предпримешь что-нибудь, может оказаться, что уже поздно что-либо делать.

– А твоя беда, Поллион, в том, что ты дотошный, беспокойный человек.

– Планк ворчит, а он возглавляет фракцию.

– Тогда пусть ворчит в Эфесе. Он может поехать управлять провинцией Азия, и чем скорее, тем лучше.

– А Агенобарб?

– Может продолжить управлять Вифинией.

– А как насчет царств-клиентов? Дейотар мертв, а Галатия рушится и погибает.

– Не беспокойся, у меня есть несколько идей, – промурлыкал Антоний и зевнул. – О боги, как я ненавижу Рим зимой!

10

В Путеолах в конце лета был заключен договор с Секстом Помпеем. Антоний держал свое мнение об этом при себе, Октавиан же нисколько не сомневался, что Секст не будет вести себя как честный человек. В глубине души он был воякой из Пицена, опустившимся до пирата и неспособным сдержать слово. В ответ на согласие разрешить свободно провозить зерно в Италию Секст получал официальное признание его наместничества в Сицилии, Сардинии и Корсике. Он также получал греческий Пелопоннес, тысячу талантов серебра и право быть избранным консулом через четыре года с Либоном в качестве консула следующего года. Все, у кого ум был больше горошины, понимали, что это фарс. «Как ты, наверное, смеешься сейчас, Секст Помпей», – думал Октавиан после переговоров.

В мае жена Октавиана Скрибония родила девочку. Октавиан назвал ее Юлией. В конце июня Октавия тоже родила девочку, Антонию.

Один из пунктов договора с Секстом Помпеем гласил, что оставшиеся ссыльные могут вернуться домой. Среди таких ссыльных был и Тиберий Клавдий Нерон, который не чувствовал себя в безопасности после соглашения, заключенного в Брундизии. Поэтому он оставался в Афинах до тех пор, пока не решил, что теперь может безнаказанно вернуться в Рим. Сделать это было сложно, так как состояние Нерона улетучилось. Частично это произошло по его вине, поскольку он неумно инвестировал в компании публиканов, которые собирали налоги с провинции Азия и прогорели, после того как Квинт Лабиен и его парфянские наемники вторглись в Карию, Писидию, Ликию – их самые богатые источники наживы. А частично – не по его вине, разве что более умный человек остался бы в Италии и умножал свое богатство, а не убегал, оставив его в распоряжении недобросовестных греческих вольноотпущенников и бездеятельных банкиров.

Таким образом, Тиберий Клавдий Нерон, возвращавшийся домой ранней осенью, находился в столь бедственном положении, что оказался плохим компаньоном для своей жены. Он смог позволить себе нанять только открытую повозку для багажа и паланкин. Правда, он разрешил Ливии Друзилле разделить с ним это средство передвижения, но она отказалась без объяснения причин. А причин было две. Во-первых, носильщики были слабые, жалкие, едва способные поднять паланкин с Нероном и его сыном. А во-вторых, ей было неприятно находиться рядом с мужем и сыном. Транспортное средство передвигалось со скоростью пешехода, и Ливия Друзилла шла пешком. Погода была идеальная: теплое солнце, прохладный бриз, много тени, запах сена и пряных трав, которые выращивали крестьяне для борьбы с вредителями. Нерон предпочитал ехать по дороге, Ливия Друзилла шла по обочине, где ромашки образовали мягкий ковер под ногами и можно было подобрать ранние яблоки и поздние груши, которые ветром сорвало с деревьев. Пока она оставалась вне поля зрения сидящего в паланкине Нерона, мир принадлежал ей.

У Теана Сидицинского они свернули с Аппиевой дороги на Латинскую: те, кто продолжал путь в Рим по Аппиевой дороге через Помптинские болота, рисковали жизнью, ибо место было малярийное.

У города Фрегеллы они остановились в скромной гостинице, и Нерон тут же заказал ванну.

– Не выливайте воду, после того как я и мой сын вымоемся, – предупредил он. – Моя жена сможет воспользоваться ею.

В их комнате он хмуро посмотрел на нее. Сердце у нее забилось, она боялась, что лицо выдаст ее, но стояла сдержанная и услужливая, готовая выслушать уже давно известное из многолетнего опыта.

– Мы приближаемся к Риму, Ливия Друзилла, и я напоминаю тебе: старайся не тратить лишних денег. Маленькому Тиберию в будущем году понадобится педагог – вынужденные расходы, – и ты должна быть достаточно экономной, чтобы облегчить это бремя. Никаких новых платьев, никаких драгоценностей и определенно никаких специальных слуг вроде парикмахера или косметолога. Это понятно?

– Да, муж, – покорно ответила Ливия Друзилла и незаметно вздохнула.

Не то чтобы ей очень нужен был парикмахер или косметолог, но она истосковалась по спокойной жизни без постоянной дерготни и критики. Она хотела иметь свои комнаты, где она могла бы читать книги по своему вкусу, выбирать меню независимо от стоимости блюд и не отчитываться о тех ничтожных суммах, что она тратила. Она хотела, чтобы ее обожали, хотела видеть лица, которые светились бы при упоминании ее имени. Вот, к примеру, Октавия, благородная жена Марка Антония, чьи статуи стояли на рыночных площадях в Беневенте, Капуе, Теане Сидицинском. Что она сделала, в конце концов, кроме того, что вышла замуж за триумвира? Но люди воспевают ее, словно она богиня, молятся, чтобы хоть раз увидеть ее, когда она путешествует между Римом и Брундизием. Люди продолжают бредить, приписывая наступивший в стране мир ее заслугам. О, если бы стать такой Октавией! Но кого интересует жена патриция, если его зовут Тиберий Клавдий Нерон?

Он в упор смотрел на нее, озадаченный. Ливия Друзилла вдруг очнулась, облизнула пересохшие губы.

– Ты хочешь что-то сказать? – холодно спросил он.

– Да, муж.

– Тогда говори, женщина!

– Я жду ребенка. Думаю, это опять будет мальчик. Приметы те же, какие были, когда я носила Тиберия.

Сначала пришло потрясение, потом все возрастающее неудовольствие. Уголки рта опустились, Тиберий скрипнул зубами.

– Ливия Друзилла! Почему ты не следила за собой? Я не могу позволить себе иметь второго ребенка, тем более второго сына! Тебе надо пойти к Bona Dea и попросить снадобье, как только мы прибудем в Рим.

– Боюсь, будет уже поздно, domine.

– Cacat! – крикнул он в ярости. – Какой срок?

– Думаю, почти два месяца. А снадобье можно применять только до шести рыночных интервалов. А у меня уже семь.

– Даже если это так, ты примешь снадобье.

– Конечно.

– Не хватало только этого! – крикнул он, вскинув кулаки. – Уйди, женщина! Уйди и дай мне спокойно принять ванну!

– Ты хочешь, чтобы Тиберий присоединился к тебе?

– Тиберий – моя радость и утешение, конечно я хочу!

– Тогда позволь мне прогуляться, посмотреть старый город?

– По мне, жена, ты можешь хоть прыгнуть с утеса!

Фрегеллы уже восемьдесят пять лет представляли собой город-призрак, разграбленный Луцием Опимием за восстание против Рима в те дни, когда полуостров представлял собой мозаику из италийских государств, между которыми были расположены колонии римских граждан. Несправедливость и бесцеремонное обращение заставили наконец италийские государства объединиться и попытаться сбросить римское ярмо. Ожесточенная война имела много причин, но началась она с убийства приемного деда Ливии Друзиллы, плебейского трибуна Марка Ливия Друза.

Может быть, потому, что его внучка все это знала, она с болью в сердце, сдерживая слезы, медленно шла среди разрушенных стен и сохранившихся старых зданий. О, как смеет Нерон так обращаться с ней! Как может он винить ее в беременности? Ее, которая, если бы это было возможно, никогда не легла бы в его постель? В Афинах она поняла, как быстро растет в ней отвращение к нему. Она оставалась покорной женой, но ненавидела каждый момент исполнения своего долга.

Она знала о своем деде. Но не знала, что пятьдесят лет назад Луций Корнелий Сулла шел тем же путем, глядя на алые маки, политые кровью италийцев и римлян, с пятнами желтых ромашек, качавшихся на ветру, словно кокетливо строивших глазки, и задавал себе вопрос, на который никто не мог ответить: ради чего совершаются убийства, почему мы идем войной на наших братьев? И как и он, Ливия Друзилла сквозь слезы, застилающие глаза, увидела римлянина, приближавшегося к ней, и подумала: реальный это человек или видение? Сначала она огляделась в поисках места, где могла бы спрятаться. Но когда он приблизился, она опустилась на ту же секцию колонны, на которой сидел Гай Марий, и стала ждать, когда человек подойдет к ней.

На нем была тога с пурпурной каймой. Копна великолепных золотистых волос, грациозная и уверенная походка, под широкой тогой угадывалось стройное молодое тело. Он был уже на расстоянии нескольких шагов от нее, и его лицо стало отчетливо видно. Очень гладкое, красивое, суровое и в то же время доброе, с серебристыми глазами, обрамленными золотом ресниц. Ливия Друзилла смотрела, открыв рот.

У Октавиана тоже возникло желание убежать. Иногда люди утомляли его, каким бы благонамеренным ни было их внимание и какой бы неоспоримой ни была их верность. А старый город Фрегеллы находился совсем близко от Новой Фабратерии – города, построенного вместо него. Октавиан шел, подставив лицо солнечным лучам и позволив мыслям блуждать где-то, что он делал нечасто. Эти руины действовали удивительно успокаивающе, наверное из-за тишины. Жужжание пчел вместо гомона рыночной площади, еле слышное мелодичное пение какой-то птицы вместо концерта уличных музыкантов на той же рыночной площади. Покой! Как красиво, как необходимо!

Может быть, из-за того, что он отпустил мысли на волю, его охватило чувство одиночества. Впервые в его деятельной жизни он осознал, что нет рядом ни одного человека, который существовал бы только для него. О да, есть Агриппа, но не об этом он думал. Кто-то только для него, кто-то вроде матери или жены, это изумительное сочетание женственности и бескорыстной преданности, каким Октавия одарила Антония или его мать – будь она проклята! – одарила Филиппа-младшего. Но нет, он не будет думать об Атии и ее непристойном поведении! Лучше думать о сестре, самой дорогой, любимой римлянке, когда-либо жившей на свете. Почему столько радости достается этому грубияну Антонию? Почему у него нет своей Октавии?

Вдруг он увидел, как кто-то идет по опустевшим каменным руинам Фрегелл. Женщина при виде его готова была убежать, но потом опустилась на основание колонны и осталась сидеть со слезами на щеках, блестевшими при солнечном свете. Сначала он подумал, что она привидение, но, остановившись, понял, что она вполне реальная. Самое очаровательное личико повернулось сначала к нему, потом опустилось вниз. Красивые руки, сложенные на коленях, дрожали. На них не было драгоценностей, но больше ничто не говорило о том, что она низкого происхождения. Это была знатная дама, он чувствовал это нутром. Какой-то инстинкт в нем вырвался из клетки и закричал с такой силой, что внезапно он понял его божественный посыл: она ниспослана ему, это дар небес, который он не может – не хочет – отвергнуть. Он чуть не воззвал к своему божественному отцу, но только покачал головой. Заговори с ней, разрушь чары!

– Я помешал тебе? – спросил он, улыбаясь своей чудесной улыбкой.

– Нет-нет! – выдохнула она, вытирая еще не высохшие слезы. – Нет!

Он сел у ее ног, недоуменно глядя на нее снизу вверх. Взгляд его поразительных глаз вдруг стал ласковым.

– На какой-то момент я подумал, что ты – богиня на рыночной площади, – сказал он, – а теперь вижу слезы, словно ты оплакиваешь судьбу Фрегелл. Но ты не богиня – пока. Однажды я превращу тебя в богиню.

Какое безрассудство! Она не поняла его, сначала подумала, что он сумасшедший, но – тут же влюбилась.

– У меня появилось свободное время, – произнесла она с пересохшим ртом, – и я захотела осмотреть руины. Они такие мирные. А я так хочу покоя!

Последние слова вырвались у нее против воли.

– О да, когда люди покидают место, оно освобождается от всех своих ужасов. Оно излучает покой смерти, но ты слишком молода, чтобы готовиться к смерти. Мой двоюродный прадед Гай Марий однажды встретил другого моего двоюродного прадеда Суллу здесь, среди опустошения. Это была своего рода передышка. Видишь ли, оба они занимались тем, что опустошали города и умерщвляли их жителей.

– И ты тоже это делал? – спросила она.

– Не намеренно. Я бы охотнее строил, чем разрушал. Но я никогда не буду восстанавливать Фрегеллы. Это мой памятник тебе.

Действительно сумасшедший!

– Ты шутишь, а я не заслуживаю этого.

– Как я могу шутить, если видел твои слезы? Почему ты плакала?

– Из-за жалости к себе, – честно призналась она.

– Ответ хорошей жены. Ты хорошая жена, не правда ли?

Она посмотрела на свое простое золотое обручальное кольцо.

– Я пытаюсь, но иногда это тяжело.

– Тебе не было бы тяжело, если бы твоим мужем был я. Кто он?

– Тиберий Клавдий Нерон.

Дыхание вырвалось со свистом.

– Ах этот. А ты?

– Ливия Друзилла.

– Из благородного старинного рода. И наследница.

– Уже нет. Моего приданого больше нет.

– Ты хочешь сказать, Нерон потратил его.

– Да, после нашего побега. На самом деле я из рода Неронов, но из ветви Клавдиев.

– Значит, твой муж – твой двоюродный брат. У вас есть дети?

– Один, мальчик четырех лет. – Ее черные ресницы опустились. – И еще одного я ношу. Я должна принять снадобье.

Ecastor, что заставило ее сказать это совершенно незнакомому человеку?

– Ты хочешь принять снадобье?

– И да и нет.

– Почему да?

– Я не люблю моего мужа и моего первенца.

– А почему нет?

– Мне кажется, что у меня больше не будет детей. Bona Dea говорила со мной, когда я принесла ей жертву в Капуе.

– Я только что вернулся из Капуи, но тебя там не видел.

– Я тоже тебя там не видела.

Наступило молчание, сладкое и безмятежное, лишь где-то на периферии сознания пели жаворонки и жужжали крошечные насекомые в траве, словно даже тишина была многослойной. «Это магия», – подумала Ливия Друзилла.

– Я могла бы сидеть здесь вечно, – хрипло сказала она.

– Я тоже, но только если ты будешь со мной.

Боясь, что он дотронется до нее, а она не сможет его оттолкнуть, она быстро заговорила:

– На тебе toga praetexta, но ты так молод. Это значит, что ты один из приближенных Октавиана?

– Я не приближенный. Я – Цезарь.

Она вскочила.

– Октавиан? Ты – Октавиан?

– Я не откликаюсь на это имя, – сказал он, но не сердито. – Я – Цезарь, сын бога. Придет день, и я буду Цезарем Ромулом, согласно декрету сената, утвержденному народом. После того, как я одержу победу над моими врагами и мне не будет равных.

– Мой муж – твой заклятый враг.

– Нерон? – Он засмеялся, искренне развеселившись. – Нерон – ничтожество.

– Он мой муж и вершитель моей судьбы.

– Ты хочешь сказать, что ты его собственность. Я его знаю! Слишком многие мужчины обращаются со своими женами как со скотиной или рабынями. Очень жаль, Ливия Друзилла. Я думаю, жена должна быть самым любимым товарищем мужа, а не рабыней.

– Ты именно так относишься к своей жене? – спросила она, когда он поднялся на ноги. – Как к твоему товарищу?

– Не к нынешней жене, нет. Бедной женщине не хватает ума. – Его тога немного съехала набок. Он поправил складки. – Я должен идти, Ливия Друзилла.

– Я тоже, Цезарь.

Они пошли вместе в сторону гостиницы.

– Я сейчас направляюсь в Дальнюю Галлию, – сказал он у развилки дорог. – Я планировал долго пробыть там, но теперь я встретил тебя и вернусь еще до конца зимы. – Он улыбнулся, и его белые зубы сверкнули на фоне смуглой кожи. – А когда я вернусь, Ливия Друзилла, я женюсь на тебе.

– Я уже замужем и верна своим клятвам. – Она гордо выпрямилась. Достоинство ее было задето. – Я не Сервилия, Цезарь. Я не нарушу клятв даже с тобой.

– Поэтому я и женюсь на тебе.

Он пошел по левой дороге, не оглядываясь, но голос его был ясно слышен:

– Да и Нерон никогда не разведется с тобой, чтобы ты вышла замуж за меня, верно? Какая ужасная ситуация! Как же ее разрешить?

Ливия Друзилла смотрела ему вслед, пока он не исчез из виду. Только тогда она вспомнила, для чего нужны ноги, и пошла. Цезарь Октавиан! Конечно, все это чепуха. Жизненный опыт подсказывал, что Октавиан говорил похожие слова каждой симпатичной женщине, какую встречал. Власть дает мужчинам преувеличенное представление о своей привлекательности. Взять хотя бы Марка Антония, который так старался очаровать ее. Единственная проблема заключалась в том, что Антоний вызвал у нее отвращение, а вот в его врага она влюбилась. Один взгляд – и она пропала.

Когда она принесла яйца и молоко священной змее, живущей в храме Благой богини в Капуе, та выползла из щели блестящей чешуйчатой лентой, которую солнечные лучи превратили в золотую, сунула морду в молоко, проглотила оба яйца, потом подняла клинообразную голову и посмотрела на Ливию Друзиллу холодными глазами. Она без страха взглянула в эти глаза, сердцем слушая, как змея что-то говорит ей на непонятном языке, потом протянула руку, чтобы погладить змею. Та положила голову на ее ладонь и стала высовывать и прятать язык, высовывать и прятать – словно что-то говорила ей. Что же она сказала? Словно сквозь плотный серый туман Ливия Друзилла силилась вспомнить. Она считала, что у змеи послание от Bona Dea: если она готова принести жертву, Благая богиня подарит ей целый мир. После этого дня она убедилась в своей новой беременности. Никто никогда не видел священную змею, которая ждала ночи, чтобы выползти и выпить молоко и съесть яйца. Но Ливии Друзилле она явилась при свете яркого солнца – длинная золотая змея толщиной с руку. «Bona Dea, Bona Dea, подари мне мир, и я восстановлю церемонию поклонения тебе, какой она была до того, как вмешались мужчины!»

Нерон был занят чтением многочисленных свитков. Когда она вошла, он зло посмотрел на нее.

– Слишком долго гуляла, Ливия Друзилла, для человека, который весь день провел на ногах.

– Я разговаривала с мужчиной на руинах Фрегелл.

Нерон весь напрягся.

– Жены не должны разговаривать с незнакомыми мужчинами!