Текст книги "Антоний и Клеопатра"

– Он не простой незнакомец. Он Цезарь, божественный сын.

Это вызвало поток слов, которые Ливия Друзилла слышала уже много раз, поэтому она сочла возможным покинуть мужа под предлогом необходимости принять ванну, прежде чем вода совсем остынет. Что она и сделала, хотя для этого ей понадобились все силы. Сняв с поверхности воды пену от использованного бальзама и плавающие чешуйки мертвой кожи, она почувствовала запах пота. Зная Нерона, можно предположить, что он мочился в воду, да и маленький Тиберий тоже. Используя тряпку, Ливия Друзилла, сколько могла, удалила грязь, прежде чем погрузиться в почти остывшую воду. Она подумала, что с радостью забыла бы о добродетели ради любого мужчины, который предложил бы ей свежую, горячую, ароматную воду в красивой мраморной ванне, в которой будет мыться только она. И, прогнав мысли о таких вещах, как моча и грязная пена, она стала мечтать, что этим человеком будет Цезарь Октавиан и что его слова окажутся правдой.

Он говорил правду, хотя по пути к дому дуумвира в Новой Фабратерии осуждал себя за самую неуклюжую в его жизни попытку объясниться в любви.

«Видишь, что получается, когда испытываешь богов? – спрашивал он себя, криво улыбаясь. – Я презирал приторную сентиментальность, считал слабыми мужчин, которые говорили, что при одном взгляде на женщину стрела Купидона пронзала их. Ну вот я сам с этой стрелой, торчащей из моей груди, по уши влюбленный в женщину, которой я даже не знаю. Как это возможно? Как могу я, такой разумный и хладнокровный, поддаться чувству, противоречащему всему, во что я верю? Это наказание от какого-то бога, именно так! Иначе это не имеет смысла! Я действительно разумный и хладнокровный! Тогда почему я чувствую, что меня накрыла немыслимая волна… любви? Эта женщина вызывает во мне такой трепет! Я хотел задушить ее поцелуями, я хотел быть с ней до конца моих дней! Ливия Друзилла. Жена претенциозного сноба Тиберия Клавдия Нерона. Из того же гнезда, только другого Клавдия. Ветвь Клавдиев Пульхров дает умных, независимых, неортодоксальных консулов и цензоров, а ветвь Неронов знаменита производством ничтожеств. И Нерон тоже ничтожество, гордый, упрямый, мелкий человек, который никогда не согласится развестись с женой по приказу Цезаря Октавиана».

Ее лицо мелькало в воображении, сводило с ума. Глаза с прожилками, черные волосы, кожа цвета сливок, пухлые красные губы. Может быть, его сразила та же болезнь, которая постоянно кидает Марка Антония в жар? Нет, он не хочет этому верить. Каким бы незнакомым ни было это чувство, должна быть более основательная причина, чем просто зуд в пенисе. «Наверное, – думал Октавиан, сидя в повозке на пути в Рим, – каждый из нас имеет свою половину, и я нашел свою. Как у голубей. Жена другого человека и беременная от него. Это не имеет значения. Она принадлежит мне – мне!»

Радуясь своей тайне, он вскоре понял, что ему не с кем поделиться ею, даже если бы он захотел это сделать. Зерновой флот стоял в Путеолах и Остии в полной безопасности, цена зерна была снижена хотя бы на этот год. И Антоний решил вернуться в Афины, взяв с собой Октавию и ее выводок. Октавия – единственная, кому Октавиан мог доверить эту ужасную эмоциональную дилемму, но она была счастлива с Антонием и поглощена приготовлениями к путешествию. К тому же она может проговориться мужу, и тот будет торжествовать и дразнить не переставая. «Ха-ха-ха, Октавиан, тобой тоже может управлять твой mentula!» Он прямо-таки слышал это. Октавиан постарался выкинуть Антония из головы и стал размышлять, найдется ли у Агриппы мудрый совет, когда он приедет в Нарбон на испанской границе, в месяце пути от Рима.

Это душевное состояние мучило его, ибо человеку, чей мозг привык к холодной логике и решительно подавляемым эмоциям, трудно уживаться со страстью. Смущенный, раздраженный, жаждущий, Октавиан потерял аппетит и был близок к потере рассудка. Он заметно похудел, словно что-то съедало его изнутри. И он даже не хотел думать на греческом. Думать на греческом было его причудой, которой он неукоснительно следовал, потому что это было очень трудно. Он должен был написать на греческом полсотни писем, но продиктовал их на латыни и велел своим секретарям перевести.

Мецената тоже не было в Риме, а это означало, что оставалась Скрибония, которая накануне отъезда Октавиана в Дальнюю Галлию собиралась с духом сказать что-то.

Она была очень счастлива на протяжении всей беременности и родила Юлию быстро и легко. Малютка была несомненно красива, от льняных волосиков до больших голубых глаз, таких светлых, что вряд ли потемнеют со временем. Не помня, чтобы с Корнелией она испытала радость материнства, Скрибония окружила новорожденную нежной заботой, более чем когда-либо любя своего равнодушного, педантичного мужа. То, что он не любил ее, она не считала большим горем, ибо он был добр, неизменно вежлив, относился к ней с уважением и обещал, что, как только она полностью оправится после родов, он снова разделит с ней ложе. «В следующий раз пусть это будет сын!» – молилась она, принося жертву Юноне Соспите, Великой Матери и Спес.

Но что-то случилось с Октавианом по пути в Рим после посещения тренировочных лагерей для легионеров, расположенных вокруг Капуи. Скрибонии сказали об этом ее глаза и уши. И еще у нее было несколько слуг, включая Гая Юлия Бургунда, управляющего Октавиана, внука другого Бургунда, любимого вольноотпущенника-германца божественного Юлия. Хотя он всегда оставался в Риме как управляющий дома Гортензия, у него хватало братьев, сестер, тетей и дядей в клиентуре Октавиана, так что несколько человек всегда были к услугам своего хозяина, когда тот путешествовал. И Бургунд, которого распирало от новостей, сообщил, что Октавиан пошел прогуляться во Фрегеллах, а вернулся в таком настроении, в каком его никто никогда не видел. Бургунд решил, что это божья кара, но имелись и другие объяснения.

Скрибония боялась, что это психическое расстройство, потому что спокойный и собранный Октавиан стал обидчивым, вспыльчивым, придирался ко всем по малейшему поводу. Если бы она знала его так, как знал Агриппа, она поняла бы, что все это свидетельствовало о недовольстве собой, и была бы права.

– Тебе нужно быть сильным, мой дорогой, поэтому ты должен есть, – сказала она, велев приготовить особенно вкусный обед. – Завтра ты уезжаешь в Нарбон, а там не будет твоих любимых кушаний. Пожалуйста, Цезарь, поешь!

– Tace! – огрызнулся он и поднялся с ложа. – Исправляйся, Скрибония! Ты делаешься мегерой. – Он остановился, приподняв ногу, чтобы слуга застегнул его башмак. – Хм! Хорошее слово! Настоящая мегера, еще одна мегера!

С того момента она его не видела, пока не услышала на следующее утро, как он уезжает. Скрибония побежала, обливаясь слезами, и успела только увидеть его золотоволосую голову, когда он садился в повозку. Потом он натянул на голову капюшон от дождя, лившего как из ведра. Цезарь покидал Рим, и Рим плакал.

– Он уехал, не попрощавшись со мной! – плача, пожаловалась она Бургунду, который стоял рядом, опустив голову.

Не глядя на нее, он протянул ей свиток:

– Госпожа, Цезарь велел передать тебе это.

Сообщаю, что я развожусь с тобой.

Основания для развода следующие: ты сварливая, старая, у тебя дурные манеры, ты расточительна, мы несовместимы.

Я велел моему управляющему перевезти тебя и нашего ребенка в мой прежний дом в квартале Бычьи Головы, возле Древней курии, где ты будешь жить и воспитывать мою дочь, как подобает ее высокому рождению. Она должна получить лучшее образование, ее нельзя заставлять прясть и вязать. Мои банкиры будут выдавать тебе необходимые суммы, и ты будешь сама распоряжаться твоим приданым. Помни, что я могу в любое время перестать быть таким щедрым и сделаю это, если до меня дойдут слухи, что ты ведешь себя аморально. В таком случае я верну тебя отцу, сам буду воспитывать Юлию и не разрешу тебе видеться с ней.

Свиток был запечатан кольцом со сфинксом. Скрибония выронила его из внезапно онемевших пальцев и села на мраморную скамью, опустив голову на колени, чтобы не потерять сознание.

– Все кончено, – сказала она Бургунду, продолжавшему стоять рядом.

– Да, domina, – тихо ответил он.

Она нравилась ему.

– Но я ничем не провинилась! Я не сварливая! У меня нет тех пороков, которые он перечислил! Старая! Мне еще нет тридцати пяти!

– Цезарь велел, чтобы ты переехала сегодня, domina.

– Но я ничего не сделала! Я этого не заслуживаю!

«Бедная женщина, ты раздражала его, – думал Бургунд, не смея ничего сказать, связанный обязательством клиента. – Он ославит тебя на весь мир, чтобы сохранить лицо. Бедная женщина! И бедная маленькая Юлия».

Марк Випсаний Агриппа находился в Нарбоне, потому что аквитаны вели себя неспокойно и он был вынужден показать им, что у Рима по-прежнему превосходное войско и умелые военачальники.

– Я разграбил Бурдигалу, но не сжег, – сообщил он Октавиану, когда тот прибыл после утомительной поездки, во время которой у него случился приступ астмы, первый за последние два года. – Ни золота, ни серебра, но целая гора хороших, крепких, обитых железом колес для повозок, четыре тысячи отличных бочек и пятнадцать тысяч здоровых жителей, которых можно продать в рабство в Массилии. Продавцы радостно потирают руки – давно уже на рынке не было такого первоклассного товара. Я посчитал, что неразумно продавать в рабство женщин и детей, но, если ты хочешь, я могу и их продать.

– Нет, если ты так считаешь. Выручка за рабов – твоя, Агриппа.

– Но не в этой кампании, Цезарь. За мужчин можно выручить две тысячи талантов, которые я хочу потратить с большей пользой, а не просто положить в свой кошелек. Я неприхотлив, запросы у меня простые, и ты всегда позаботишься обо мне.

Октавиан выпрямился в кресле, глаза засияли.

– План! У тебя есть план! Просвети меня!

Агриппа поднялся, взял карту и развернул ее на простом столе. Склонившись над картой, Октавиан увидел подробное изображение территории вокруг Путеол, главного порта Кампании в ста милях к юго-западу от Рима.

– Наступит день, когда у тебя будет достаточно военных кораблей, чтобы разделаться с Секстом Помпеем, – сказал Агриппа, стараясь говорить спокойно. – Четыреста кораблей, я думаю. Но где есть гавань, способная вместить хотя бы половину? В Брундизии и Таренте. Однако оба этих порта отделены от Тусканского моря Регийским проливом у города Мессана, где у Секста логово. Поэтому мы не можем поставить наш флот на якорь ни в Брундизии, ни в Таренте. Возьмем гавани Тусканского моря: Путеолы заполнены торговыми судами, в Остии мешают приливы и отливы, Суррент перегружен рыболовецкими лодками, а Косу надо сохранить, чтобы выплавлять сталь из железа с острова Ильва. К тому же эти гавани уязвимы для атак Секста, даже если мы сможем разместить там четыреста больших кораблей.

– Все это я знаю, – устало произнес Октавиан, обессиленный астмой. Он стукнул кулаком по карте. – Бесполезно, бесполезно!

– Есть альтернатива, Цезарь. Я думал об этом с тех пор, как стал инспектировать верфи.

Крупная, хорошей формы рука Агриппы провела по карте, указательный палец остановился на двух маленьких озерах возле Путеол.

– Вот наш ответ, Цезарь. Лукринское озеро и Авернское озеро. Первое очень мелкое, его вода нагревается от Огненных полей. Второе бездонное, вода в нем такая холодная, словно это и есть вход в подземный мир.

– Во всяком случае, оно очень темное и мрачное, – сказал Октавиан, который вовсе не был суеверным. – Ни один крестьянин не станет рубить лес вокруг него, боясь рассердить лемуров.

– Лес пусть растет, – оживленно продолжал Агриппа. – Я намерен соединить Лукринское и Авернское озера, прорыв несколько больших каналов. Затем я разрушу дамбу, которая отделяет Лукринское озеро от моря. Морская вода пойдет по каналам и постепенно сделает Авернское озеро соленым.

На лице Октавиана отразились ужас и сомнения.

– Но… но дамба была построена, чтобы температура и соленость озера были пригодны для разведения устриц, – сказал он, думая о затратах. – Впустить море – значит окончательно разрушить место обитания устриц. Агриппа, местные жители проклянут тебя!

– Они вернут своих устриц после того, как мы раз и навсегда побьем Секста, – резко отреагировал Агриппа, нисколько не беспокоясь о гибели промысла, существовавшего на протяжении нескольких поколений. – То, что я снесу, они могут потом снова построить. Если сделать так, как я планирую, Цезарь, у нас будет огромное пространство тихой, защищенной воды, где можно будет поставить на якорь все наши корабли. И не только это: мы сможем обучать экипажи искусству морского боя, не боясь появления Секста на рейде. Вход будет слишком узким и сможет одновременно пропустить только два корабля. И чтобы быть уверенным, что Секст не спрячется неподалеку от берега, ожидая, когда мы будем выходить по двое, я собираюсь прорыть два больших канала между Авернским озером и берегом в Кумах. Наши корабли смогут легко проплыть по этим каналам и окружить Секста с флангов.

Октавиан почувствовал шок, словно от погружения в ледяную воду.

– Ты равный Цезарю, – медленно проговорил он, настолько пораженный, что даже забыл назвать своего приемного отца божественным Юлием. – Это план, достойный Цезаря, шедевр инженерной мысли.

– Я равный божественному Юлию? – удивился Агриппа. – Нет, Цезарь, это просто здравый смысл, и, чтобы выполнить задуманное, нужно много и тяжело поработать. На пути от одной верфи до другой у меня было время подумать. Но кое-что я упустил. Корабли не могут двигаться сами. У нас есть корабли, полностью укомплектованные экипажами, но, вероятно, две трети нашего флота составят новые корабли, без команд. Большинство галер, которые я реквизировал, – «пятерки», но я брал и «тройки» с верфей, на которых нет возможности строить суда почти двести футов в длину и двадцать пять футов в ширину.

– Квинквиремы очень неповоротливы, – возразил Октавиан, показав, что он не полный невежда, когда речь заходит о военных галерах.

– Да, но зато они имеют преимущество в размерах и могут иметь двойной таран из цельной бронзы. Я искал усовершенствованные «пятерки», не более двух гребцов на одно весло на трех скамьях – два, два и один. Просторная палуба для сотни солдат, а также катапульт и баллист. В среднем по тридцать скамей у одного борта – это триста гребцов на одно судно. Плюс тридцать моряков.

– Я начинаю понимать твою проблему. Но конечно, ты решишь ее. Триста на триста гребцов будет девяносто тысяч. Еще сорок пять тысяч солдат и двадцать тысяч моряков. – Октавиан потянулся, как довольная кошка. – Я не военачальник и не флотоводец, но я владею тонкой римской наукой материально-технического обеспечения.

– Значит, ты скорее возьмешь сто пятьдесят солдат на каждое судно, а не сто?

– Да, думаю, так. Обрушимся на врага, как муравьи.

– Пока мне достаточно двадцати тысяч человек, – сказал Агриппа. – В смысле, чтобы начать строить гавань, а для этого кто-нибудь может набрать бывших рабов, ходивших по Италии в поисках латифундий, которые твои уполномоченные поделили на участки для ветеранов. Я буду платить им из выручки от продажи рабов, буду кормить их и помогу с жильем. Если они хорошо себя проявят, потом они смогут тренироваться на гребцов.

– Это будет их стимулировать, – улыбнулся Октавиан. – Это умно. У бедняг нет средств, чтобы отправиться домой, так почему бы не предложить им кров и сытую жизнь? Рано или поздно они едут в Луканию и становятся разбойниками. Этот выход гораздо лучше. – Он прищелкнул языком. – На это уйдет много времени, намного больше, чем я надеялся. Сколько времени надо, Агриппа?

– Четыре года, Цезарь, начиная со следующего. Этот год не в счет.

– Секст и трети этого срока не выдержит, нарушит условия договора. – Густые золотые ресницы прикрыли глаза. – Особенно сейчас, когда я развелся со Скрибонией.

– Cacat! Почему?

– Она такая сварливая мегера, я не могу с ней жить. Чего хочу я, того не хочет она. Она ворчит, ворчит, ворчит…

Агриппа пристально посмотрел на Октавиана. «Значит, ветер подул с другой стороны, да? Но не могу определить с какой. Цезарь что-то задумал, все признаки налицо. Что же такое он задумал, что потребовало развода со Скрибонией? Сварливая? Ворчунья? Нисколько, Цезарь. Меня ты не одурачишь».

– Мне потребуется несколько человек для руководства работами на озерах. Ты не против, если я сам их подберу? Возможно, армейских инженеров из моих легионов. Но нужен кто-то влиятельный, чтобы руководить ими. Пропретор, если у тебя есть свободный.

– Нет, у меня есть свободный проконсул.

– Проконсул? Увы, не Кальвин. Жаль, что ты послал его в Испанию. Это был бы идеальный вариант.

– Он нужен в Испании. В войсках волнение.

– Я знаю. Тамошние непорядки начались с Сертория.

– Сертория нет уже лет тридцать! Как можно его винить?

– Он навербовал местное население и научил его сражаться, как римляне. Так что испанские легионы дерутся здорово, но они не впитали с молоком матери римскую дисциплину. Вот одна из причин, почему я не стану проводить такой же эксперимент в Галлиях, Цезарь. Но, возвращаясь к нашей теме, кто?

– Сабин. Даже если бы какая-нибудь провинция умоляла дать ей наместника – чего не происходит, – Сабин не хочет им быть. Он хочет остаться в Италии и участвовать в будущих морских маневрах. – Октавиан ухмыльнулся. – Не хотел бы я слышать, что он скажет, когда узнает, что придется ждать четыре года. Легионов я бы ему не доверил, но, думаю, он будет отличным руководителем инженеров для Порта Юлия. Так мы назовем нашу гавань.

Агриппа засмеялся:

– Бедный Сабин! Он вечно будет страдать из-за того сражения, которое провел так неумело, пока Цезарь завоевывал Дальнюю Галлию.

– Тогда он был о себе очень высокого мнения, впрочем, как и сейчас. Я пошлю его к тебе, и ты ему подробно расскажешь, что надо делать. Ты будешь здесь, в Нарбоне?

– Нет, если он не поторопится, Цезарь. Я поеду в Германию.

– Агриппа! Серьезно?

– Совершенно. Свевы волнуются, они привыкли к виду того, что осталось от моста Цезаря через Рен. Я не собираюсь использовать его. Я построю собственный мост дальше вверх по течению. Убии едят с моей руки, и я не хочу, чтобы они или херуски тревожились. Поэтому я буду у свевов.

– И в лесу?

– Нет. Я-то мог бы, но солдаты боятся леса. Бакенский – слишком темный и мрачный. Они думают, что за каждым деревом прячется германец, не говоря уже о медведях, волках и турах.

– А они там действительно есть?

– Во всяком случае, за некоторыми деревьями. Не бойся, Цезарь, я буду осторожен.

Исходя из политической целесообразности, наследник Цезаря решил познакомиться с галльскими войсками и пробыл достаточно долго, чтобы посетить каждый из шести легионов, стоявших лагерем вокруг Нарбона. Он ходил среди солдат, улыбаясь им знакомой улыбкой Цезаря. Многие из них были ветеранами галльских войн, снова завербованными, потому что им надоела гражданская жизнь.

«Это должно прекратиться, – думал Октавиан во время этих обходов. Его рука распухла от многочисленных сильных рукопожатий. – Из десятка завербованных некоторые стали богатыми землевладельцами. Их демобилизуют, они получают каждый свои десять югеров земли, а через год возвращаются для другой кампании. Туда-сюда, туда-сюда, каждый раз получая землю. Рим должен иметь постоянную армию, в которой каждый прослужит двадцать лет без демобилизации. И в конце службы получит денежную пенсию, а не землю. Италия большая, и им не нравится, что их селят в Галлиях, или в Испаниях, или в Вифинии, или в каком-то другом месте. Они римляне и хотят провести старость на родине. Мой божественный отец расселил десятый легион вокруг Нарбона, потому что они подняли мятеж, но где они теперь? В легионах Агриппы!

Армия должна находиться там, где есть опасность, готовая сражаться уже через рыночный интервал. Не надо больше посылать преторов для вербовки, в огромной спешке снаряжать и обучать войско возле Капуи, а потом посылать их в тысячемильный поход, после которого им сразу же приходится вступать в бой. Капуя останется школой, да, но, как только солдат будет обучен, он должен немедленно отправиться на какую-нибудь границу и вступить в тамошний легион. Гай Марий придумал вербовать неимущих – ох, как boni ненавидели его за это! По мнению boni, этих «хороших людей», неимущим нечего было защищать, ведь они не владели ни землей, ни имуществом. Но солдаты из неимущих оказались даже храбрее, чем прежние солдаты, которым было что терять, и теперь римские легионы состоят исключительно из неимущих. Когда-то proletarii не могли дать Риму ничего, кроме детей. Теперь они отдают Риму свой героизм и свои жизни. Блестящий ход, Гай Марий!

Бог Юлий был удивительным. Легионеры боготворили его задолго до того, как он был объявлен богом, но он даже не думал ввести в армии изменения, в которых она очень нуждалась. Он вообще не думал о ней как об армии, он думал о ней как об отдельных легионах. К тому же он был приверженцем неписаного свода законов, mos maiorum, и не хотел его менять, как бы boni не упрекали его в этом. Но божественный Юлий был не прав относительно mos maiorum.

Необходимость перемен давно назрела. Слова mos maiorum означают устоявшийся порядок вещей, но память людская коротка, и новый mos maiorum скоро превратится в священную традицию. Настала пора для другой политической структуры, более подходящей для управления раскинувшейся империей. Могу ли я, Цезарь, божественный сын, позволить, чтобы меня держала в заложниках кучка ничтожеств, вознамерившихся отобрать у меня власть? Божественный Юлий позволил такому случиться и вынужден был перейти Рубикон, чтобы спасти себя. Но хорошие традиции защитили бы его, ибо божественный Юлий не совершил ничего такого, чего эта самодовольная жаба Помпей Магн не проделывал десяток раз. Это был классический пример, когда для Магна действовали одни законы, а для Цезаря – совсем другие. Сердце Цезаря не выдержало пятна на его чести, как оно не выдержало, когда девятый и десятый легионы подняли мятеж. Ни один легион не восстал бы, если бы он строже следил и контролировал все, от своих полоумных политических оппонентов до своих беспомощных родственников. Со мной такого не произойдет! Я изменю mos maiorum и найду такой способ управления Римом, какой будет подходить мне и отвечать моим требованиям. Меня они не вынудят стать изгоем. Я не начну гражданскую войну. То, что я сделаю, будет сделано законно».

Все это он сказал Агриппе за обедом в последний день пребывания в Нарбоне. Но он не говорил ни о своем разводе, ни о Ливии Друзилле, ни о стоящей перед ним проблеме выбора. Ибо он ясно видел, что Агриппу надо держать подальше от своих эмоциональных переживаний. Этот груз непосилен для Агриппы, который не был ни его близнецом, ни его божественным отцом, а только его военным и гражданским исполнителем. Его невидимой правой рукой.

Итак, он поцеловал Агриппу в обе щеки, сел в свою повозку и отправился в долгий путь домой, который обещал стать длиннее, потому что Октавиан решил посетить все легионы в Дальней Галлии. Они все должны увидеть его и познакомиться с наследником Цезаря. Они все должны лично присягнуть ему. Ибо кто знает, где и когда ему понадобится их преданность?

Даже при таком изнурительном графике он вернулся домой задолго до конца года с готовым списком неотложных дел. Но первой в его списке значилась Ливия Друзилла. Только решив эту проблему, он сможет заняться более серьезными вещами. Ибо это было важно. Она взяла над ним власть только благодаря его слабости, которой он не мог понять, как ни пытался. Так что надо разобраться с этим раз и навсегда.

Меценат вернулся в Рим, счастливо женатый на Теренции. Ее двоюродная бабка, очень некрасивая вдова Цицерона, одобрила этого симпатичного жениха из такой хорошей семьи. Ей перевалило за семьдесят, она была на несколько лет старше Цицерона, но продолжала сама управлять своим огромным состоянием – железной рукой, а глубокие познания в области религиозных законов позволяли ей уходить от уплаты налогов. Гражданская война Цезаря против Помпея Великого раскидала и погубила ее семью. В живых остался лишь ее сын, буйный алкоголик, которого она презирала. Поэтому в ее сердце образовалась пустота, которую с удобством занял Меценат. Кто знает, возможно, однажды он станет наследником ее денег. Хотя он признался Октавиану, что убежден: она переживет их всех и найдет способ, как забрать денежки с собой, когда наконец отойдет в мир иной.

Итак, на переговоры с Нероном Октавиан мог послать Мецената. Единственная проблема заключалась в том, что о своей страсти к Ливии Друзилле он до сих пор никому не сказал ни слова. Даже Меценату, который выслушает с серьезным видом и попытается отговорить его от этого странного союза. И уж конечно, зная глупость и несговорчивость Нерона, Меценат не обрадуется такому поручению. В душе Октавиан приравнял свою любовную лихорадку к отправлениям организма: никто не должен ни видеть этого, ни слышать. Боги не справляют нужду, а он – сын бога и однажды сам станет богом. В государственной религии было много такого, что он считал дешевыми эффектами, но на бога Юлия и собственный статус его скептицизм не распространялся. К богам он относился не так, как относятся греки. Для него бог Юлий – это не тот, кто сидит на горе или в храме, который Октавиан строил для него на Форуме. Нет, бог Юлий был бесплотной силой, которая влилась в пантеон и увеличила власть Рима, мощь Рима, военное преимущество Рима. Какую-то часть этой силы получил Агриппа, Октавиан был уверен в этом. Но бо́льшая часть перешла к нему. Он чувствовал, как эта сила течет по его венам, и научился складывать пальцы пирамидкой, чтобы этой силы прибавлялось.

Мог ли такой человек признаться в слабости другому человеку? Нет, не мог. Он мог признаться в своих разочарованиях, переживаниях, приступах депрессии. Но в слабости или в недостатке характера никогда. Поэтому не могло быть и речи, чтобы прибегнуть к услугам Мецената. Придется самому провести переговоры.

В двадцать третий день сентября он праздновал день своего рождения. Ныне он отмечал этот день двадцать четвертый раз. После убийства его божественного отца словно туман опустился на все последующие годы. Он не помнил, как ему удалось распределить свои силы так, чтобы выстроить карьеру, хотя и сознавал, что некоторые его подвиги были следствием безрассудства юности. Но они принесли хорошие плоды, и в памяти осталось только это. Филиппы послужили водоразделом. После Филипп он ясно помнил все. И он знал почему. После Филипп он запугал Антония и победил. Простое требование: голова Брута. Тогда перед его мысленным взором открылось будущее, и он увидел свой путь. Антоний сдался после целого спектакля, который начался с ужасающего гнева и закончился трогательными слезами. Да, он сдался.

С тех пор его встречи с Антонием были редки, но с каждой встречей он чувствовал себя сильнее и при последней встрече высказал ему все на одном дыхании. Он больше не был равным Антонию. Он был выше Антония. По какой-то причине он вспомнил Катона Утического – может быть, потому, что божественному Юлию так и не удавалось сломить его, – и понял наконец то, что всегда понимал божественный Юлий: никто не сможет сломить человека, который не допускает и мысли, что у него есть недостатки. Убери Катона Утического из этого уравнения – и ты получишь Тиберия Клавдия Нерона. Еще один Катон, только дурак.

Он наведался к Нерону утром, после того как ушел последний его клиент, но до того, как сам Нерон отправился подышать влажным зимним воздухом и узнать, что происходит на Форуме. Если бы Нерон был известным юристом, он мог бы защитить какого-нибудь знатного негодяя от обвинений в казнокрадстве или мошенничестве, но его адвокатская практика не пользовалась успехом. Он защищал своих друзей, если они просили. Но в последнее время никто не просил. Круг его знакомых был невелик, состоял из аристократов-неудачников, таких как он, и большинство из них последовали за Антонием в Афины, предпочитая Грецию жизни в Риме Октавиана, с его налогами и бунтами.

Нерон с огромным удовольствием отказал бы этому нежеланному посетителю, но вежливость говорила, что он должен его принять, а педантичность просто требовала этого.

– Цезарь Октавиан, – жестко приветствовал он, вставая, но не выходя из-за стола и не протягивая руки. – Прошу, садись.

Он не предложил ни вина, ни воды, просто опустился в кресло, глядя на это ненавистное лицо, такое гладкое, потрясающе молодое. Оно напомнило, что ему уже сорок с лишним, а он еще не стал консулом. Он был претором в год Филипп, но никому не помог в карьере, и меньше всего себе. Если он не сумеет поправить финансовое положение, то никогда не будет консулом, потому что на выборах нужны огромные взятки. Почти сто человек претендовали на преторство на будущий год, а сенат говорил, что должность получат около шестидесяти. Это значит, что целая толпа экс-преторов будет претендовать на консульские должности на поколение вперед.

– Что тебе нужно, Октавиан? – спросил он.

Лучше сказать сразу.

– Твоя жена.

Нерон лишился дара речи. Темные глаза расширились, он открыл рот, хватая воздух, поперхнулся, неуклюже поднялся и побежал к графину с водой.

– Ты шутишь, – проговорил он, тяжело дыша.

– Вовсе нет.

– Но… но это смешно!

Затем смысл просьбы стал доходить до него. Стиснув губы, он возвратился к столу и снова сел, сжав в руке дешевый глиняный кубок. Позолоченные бокалы и графины давно исчезли.

– Тебе нужна моя жена?

– Да.

– То, что она изменила, уже скверно, но чтобы с тобой!..

– Она тебе не изменяла. Я только один раз увидел ее на руинах Фрегелл.

Придя к выводу, что просьба Октавиана продиктована не похотью, а носит какой-то иной характер, Нерон спросил:

– Для чего она тебе нужна?

– Чтобы жениться.

– Значит, она все-таки мне изменила! И этот ребенок твой! Я проклинаю ее, проклинаю ее, cunnus! Но так просто ты ее не получишь, ты, грязный mentula! Она выйдет из моих дверей, и о ее позоре узнают все!

Вода из кубка расплескалась, рука, державшая его, дрожала.

– Она не повинна ни в каком грехе, Нерон. Как я сказал, я видел ее один только раз, и от начала до конца этой встречи она вела себя очень достойно – такие изысканные манеры! Ты выбрал хорошую жену. Поэтому я хочу на ней жениться.

Что-то в обычно непроницаемых глазах Октавиана подсказало Нерону, что он говорит правду. Его умственный аппарат уже исчерпал свой лимит. Нерон обратился за помощью к логике.

– Но обычно люди не ходят к мужьям за их женами! Это нелепо! Что ты хочешь от меня услышать? Я не знаю, что сказать! Ты это несерьезно! Такие вещи не делаются! В тебе есть немного благородной крови, и ты должен знать, что такие вещи не делаются!