Текст книги "Петр I"

Еще за три дня на обоих Кримпенбурхских мостах было поставлено, на каждом, по три человека для стражи и, кроме того, стояли еще в продолжение одного дня три сторожа в конце мостика, чтобы запретить людям проход; затем два служителя бальи из округа Блоа и два служителя дроссарта⁷ из Кенемерланда охраняли днем квартиру его царского величества и дежурили на Геренвеге⁸ в течение пяти дней.

Схаут⁹ И. Хекер, бургомистры Алевейн Виллеме Йор и Алевейн Классон Салм, члены управы Клас Арентсон Блум и Клас Корнелиссон Грот, доктор Клас Корнелиссон Мелькпот и секретарь В. Громм почтительнейше просили через переводчика его величество пожаловать на перетаскивание корабля. Бургомистрам Йору и Салму он подал руку и ответил: «Сейчас, сейчас»; но затем, заглянув в дверную щель и в окно, он увидел собравшуюся толпу народа. Тогда бургомистры обещали через переводчика провести его царское величество на его буер-яхте обходной дорогой к одному дому, где из сеней все свободно было видно и где толпа его не могла стеснять. Он на это согласился и, кажется, даже уже оделся, чтобы отправиться с ними, но, посмотрев снова на большую толпу народа, он повторял: «Слишком много народу, слишком много народу!» и вдруг захлопнул дверь своей царской квартиры. Члены магистрата остались ни с чем и могли отправиться гулять, что и сделали без дальнейших разговоров.

Корабль перетащили через Офертом, и тысячи людей приезжали напрасно.

В воскресенье, 25-го, в час пополудни, он уехал на своей буер-яхте со многими из своей свиты в Амстердам. Дул сильный ветер, он лично поднял паруса на фок-мачте и побежал опять к рулю, так как сам был рулевым; грозила большая опасность, так как буер мог опрокинуться вследствие того, что шверцы¹⁰, у которых оборвался канат, болтались, а они оставили их так висеть, и все опытные в этом деле, которые встретились с ними дорогою и замечали это, были того мнения, что эти люди находились в большой опасности.

Но они все-таки прибыли благополучно к старому городскому гербергу¹¹ в Амстердаме. Здесь встретило царя множество людей, которые бесцеремонно смотрели ему прямо в лицо. За это они им и его свитою были «пожалованы в рыцари», как вышеупомянутый Корнелис Мартсен; у многих пошла кровь изо рта и носа. Он остановился в старом Геренложементе¹², где поместилось его великое посольство и еще другие князья его государства.

29-го, в 9 часов вечера, в честь его был сожжен очень дорогой и замечательный фейерверк на Биннец-Амстеле у Колвенирс-Дулена¹³ перед мостом, который называется Halvemaansbrug (мост Полумесяца); говорят, что этот фейерверк стоил 10 000 гульденов. Собралось столько народу, что произошла страшная давка. На втором мосту, считая от Дулена, т. е. на мосту у Ресланда, разорвали цепи, на которых держались перила; многие упали в Бурхвал¹⁴, и некоторые утонули. Через день или два я сам видел, что верхний край крепких железных перил моста Полумесяца от напора народа был выгнут почти на фут.

Он желал еще в тот же вечер уехать в Зандам, несмотря на то что его отговаривали от этого князья и вельможи его государства, а также бургомистры Амстердама, указывавшие ему на опасность поездки; но ничего не помогло: он торопился в Зандам. По приказанию бургомистров принесли из ратуши ключи, отперли и спустили мост у старого городского герберга, и в 11 часов вечера он выехал с маленькой свитой на своей буер-яхте, а в час по полуночи прибыл благополучно в Зандам.

30-го числа он возвратился со своей свитой и со своим багажом в Амстердам.

Своему хозяину Герриту Кисту он крайне скупо заплатил за квартиру; женщине же, которая занимала заднюю комнату и уступила ее великому князю (а сама пошла жить к своему отцу), он дал за это всего семь гульденов.

Приехав на своем буере в Амстердам, он причалил к Ост-индской верфи и выгрузил тут же свой багаж.

Директора Ост-индской компании пригласили его царское величество работать и спокойно жить на их верфи. На этой закрытой площади он был защищен от любопытства народа. Здесь ему представился случай участвовать при сооружении судна в сто футов длиной. Он принялся за дело и выразил желание, чтобы его здесь называли Pieter timmerman van Zaandam (Питер, плотник зандамский).

Один правдивый амстердамский торговец рассказывал мне, что какой-то купец в Амстердаме пожелал видеть великого князя за работой и поэтому обратился к корабельному мастеру верфи с просьбою, чтобы тот допустил его и дал ему возможность удовлетворить свое любопытство. Его просьба была исполнена, но чтобы он наверное узнал великого князя, мастер предупредил его, что тот, кому он скажет: «Питер, плотник зандамский, сделай это или то», и есть великий князь. Любопытный купец посетил верфь и видел, как несколько рабочих несли тяжелое бревно; вдруг мастер крикнул: «Питер, плотник зандамский, что же ты не пособишь нести этим людям?!» Он сейчас же послушался, подбежал к ним, подставил плечо под дерево и понес его вместе с другими плотниками на назначенное место, к великому удивлению зрителя.

Раз провинился его священник; говорят, что он выпил лишнее. В наказание за это великий князь приказал ему отправиться на канатный двор Ост-индской компании и крутить там канаты. Вследствие этого он стер на руках кожу, что, конечно, причиняло сильную боль такому человеку, руки которого имели нежную кожу и не привыкли к подобной работе. Он показал своему государю свои жалкие руки, горько жаловался на боль и покорнейше просил освободить его от этой, причиняющей страдания, работы. На это последовал ответ: «Не беда, ступай на работу»; итак, он должен был работать еще несколько дней, несмотря на то что руки были повреждены.

Один князь и один вельможа его государства говорили с царем, по его мнению, слишком смело; они, как передают, советовали ему и уговаривали его побольше думать о своей славе и репутации. Но он за это так сильно рассердился, что велел обоих заковать в кандалы и посадил их под арест в старый Геренложемент в Амстердаме, решив отрубить им головы; но бургомистры Амстердама объяснили ему, что в нашем государстве этого сделать нельзя. Они приводили разные доводы, стараясь отговорить его от исполнения этого жестокого намерения, и убеждали его освободить вышеупомянутых князя и вельможу. Однако они достигли лишь того, что он повелел одному отправиться в Ост-Индию, а другому в Суринам, и, говорят, это в самом деле было исполнено. Кажется, у этого государя очень суровый нрав; впрочем, и лицо у него весьма суровое¹⁵.

Один правдивый шкипер из Акерслота, предпринимавший в течение многих лет плавания в Московию, рассказывал здесь в Зандаме, что он сам видел в Московии, как его царское величество собственноручно отрубил топором на плахе голову одному человеку¹⁶.

2 сентября уведомили его царское величество о том, что на следующий день в Зандаме будут перетаскивать через Офертом судно, и пригласили его присутствовать. Между тем распространяли слух, что его не будет; это делали нарочно для того, чтобы не знали о предстоящем его приезде, надеясь, что тогда наплыв народа из окрестных деревень и местечек не будет так велик, как 24 августа.

3 сентября приехал великий князь на своей буер-яхте сюда, в Зандам, и причалил у Зейддейка к верфи тяжущихся наследников покойного Класа Гарбрандса. Он пошел к Офертому и осмотрел внимательно большой блок и канаты, при помощи которых перетаскивают корабли через Офертом. Отсюда он отправился к Высокому Зедейку к Гендрику фан де Зану и далее к вдове Якова Корнелиссона Омеса, купил здесь разные плотничные инструменты, положил их в тачку и повез ее. Когда он подошел к Офертому, рабочие подняли тачку с плотничьими инструментами и перенесли ее через канаты на плотину. Затем русские повезли ее дальше до буер-яхты, на которую ее и поставили.

В то время, когда великий князь находился в доме вдовы Я.-К. Омеса, туда собралось довольно много народа, чтобы его видеть. Он все время ходил по лавке и осматривал разные инструменты; но любопытные не смели подходить к нему слишком близко. Ян же Г. Кроненбурх и Ян Якобсон Номен, которые, кажется, подошли к нему слишком близко и смотрели на него не стесняясь, должны были оба оставить дом.

Между тем на дороге, по которой шел царь, собралось много народа. Его царское величество – человек высокого роста, статный, крепкого телосложения, подвижный, ловкий; лицо у него круглое, со строгим выражением, брови темные, волосы короткие, кудрявые и темноватые. На нем был надет саржевый инноцент, т. е. кафтан, красная рубашка и войлочная шляпа. Он шел быстро, размахивая руками, и в каждой из них держал по новому топорищу. Таким видели его тысячи людей, а также моя жена и дочь. <…>

Донесения Гвариента императору Леопольду I
И.-Х. фон Гвариент унд Раль

Граф Игнатий Христофор фон Геариент был крупным дипломатом, доверенным лицом императора Священной Римской империи германской нации Леопольда I. Он прибыл в Москву весной 1698 года во главе посольства, цель которого была четко определенной: «Г Древнюю между обоими дворами братскую дружбу и любовь подтвердить; 2. проведать, куда по учиненному союзу российские войска и в каких силах идут; 3. принять новых двух ксендзов, а старых отпустить; 4. именем венецианского в Риме посла требовать, дабы [к] живущим на Воронеже венецианским римского закона мастерам пропущен был присланный из Венеции патер Ян Казагранде, на смену другому присланный»[55]55
  Бантыш-Каменский Н. Н. Обзор внешних сношений России (по 1800 год). Часть первая. М., 1894. С. 38.


[Закрыть].

В 1697 году был заключен оборонительный и наступательный союз против Турции, в который вошли Австрия (Священная Римская империя), Польша, Венецианская республика и Московское государство. Посольство Гвариента должно было проверить соблюдение условий договора.

До этого Геариент уже побывал в Москве в качестве секретаря австрийского посольства.

Геариент постарался собрать как можно больше конкретных сведений о сути политического кризиса, начавшегося в отсутствие Петра, об очередном мятеже стрелецких полков и о результатах свирепого розыска, учиненного по возвращении из Европы взбешенным царем, оценившим масштаб опасности. С этой точки зрения Геариент оказался в Москве в самое удачное время. И его свидетельство – свидетельство очевидца – тем ценнее для нас, чем опытнее и проницательнее был наблюдатель. Задачей этих донесений было не осудить или оправдать русского царя или его противников, но дать своему императору как можно более ясное представление о ситуации в государстве возможного союзника в тяжелой борьбе с еще мощной Османской империей.

Дальнейшую судьбу Гвариента как имперского посла в России погубило недоразумение. Секретарь посольства 1698 года Иоганн Георг Корб вскоре после возвращения из Москвы опубликовал свой дневник, в котором, в частности, подробно описал массовые казни стрельцов и участие в этих казнях самого Петра. Это вызвало бурное недовольство в Москве. Авторство дневника приписали Гвариенту и категорически отказались принять его снова.

Публикуется по изданию: Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 1. Приложения. СПб., 1858. Пер. с нем. Г. В. Снежинской.

1. Возвращение царя из-за границы, 12 сентября 1698 г.

Всемилостивейший император, король, великий господин и государь!

Ваше ими. и кор. вел. несомненно уже изволили слышать о том, что их царек, вел. благополучно прибыли 4-го дня сего месяца около 6 часов пополудни вместе с Лефортом и генерал-комиссаром тюринго-саксонским Carlewiz <Карловицом>¹, а также некоторыми слугами. Однако нам пришлось с удивлением увидеть, что, вопреки всем ожиданиям, царем и после столь длительного отсутствия владеет все та же не угасшая страсть, так что сразу по своем прибытии он нанес первый визит дочери простолюдина и лютеранина Монса (отец ее был виноторговцем), своей и Лефорта не утаиваемой любовнице; остаток вечера провел в доме Лефорта, а ночь в Bebraschenscko <Преображенском>, в расположении своего лейб-регимента, в жилище, построенном из дерева для его цар. величества; на другой день, в пятницу, они дозволили получить аудиенцию в одной комнате не только прибывшим боярам, но и людям всяческого звания, благородного и неблагородного, и даже презренным, sine ullo Majestatis, aut personarium respect <без всякого величия или личной приязни – лат>, и наравне с ними министрам; при верноподданнейшей встрече и приветствии его цар. вел. многим боярам, а также другим духовным и светским особам собственной рукой обстригли длинные бороды (каковые по стародавнему обычаю они всегда считали не только величайшим украшением, но, кроме того, secundum sententiam latam <согласно постановлению – лат> патриарха, вследствие обстрижения бороды immediate <немедленно – лат.> подвергались excommunication <отлучению – лат>), но пощадили самого патриарха, принимая во внимание его духовный сан, Тихона Микитовича, in concideratione <учитывая – лат> былую опекунскую заботу о его цар. величестве, а также князя Черкасского, старца весьма преклонных лет и всеми глубоко почитаемого; кроме сих троих, все в течение нескольких часов подверглись позорному tonsurae <пострижению – лат. >, начавшемуся с воеводы Шеина, князя Ромодановского и с других, известных в обществе людей.

В минувшую субботу, 6-го дня сего месяца, утром его царек, вел. собственной персоной проводили воинские учения своего лейб-регимента, после чего отобедали у Лефорта вместе с некоторыми из знатнейших бояр; обед, за которым происходило неумеренное питие и непрестанная пальба из пушек, продлился до полуночи. По-видимому, после возвращения царя Московская губерния будет пребывать в прежнем смятении, и вряд ли некоторое совершенствование pro fructu <зд.: результатов – лат> окультуривания настанет вскоре, ибо доселе признавали их не иначе как nova vestigia veteris consuetudinis <новыми следами старого обычая – лат>, и в будущем сего же ожидать следует. О том, как понравились его цар. величеству дворы, им посещенные, и к каким из них царь благосклонен, ничего особенного заключить, из сделанных до сих пор его цар. вел. высказываний, не удалось; отозвались с похвалой только о венецианском посланнике в Вене, ибо там они нашли особое contento <удовольствие – лат> от изысканных кушаний и таких же напитков и прочих развлечений, в особенности в Ими. школе верховой езды.

Однако с королем польским², по его веселому нраву, они провели 4 дня и 4 ночи в непрестанном питии и достигли такой братской доверительности, что обменялись платьем, так что царь прибыл в Москву в камзоле и шляпе польского короля и с плохой его шпагой у пояса, которую носит по сей день; таковой формальностью его царек, вел. пожелали выказать прилюдно перед своими боярами и приближенными и министрами (каковых собралось очень много) свою великую приязнь королю польскому, дескать, король польский мне любезней, нежели все вы, меня окружающие, и пока я жив, останусь с ним в добром понимании и братстве не потому, что он король польский, a in consideratrion <принимая в соображение – лат> его приятную особу. Также одним весьма любимым царем человеком, коему поверяются высочайшие тайны, был извещен я о том, что позавчера около полуночи его царек, вел. посетили в кремлевском замке своего принца³, дали ему троекратное целование и другие знаки отцовской любви, после чего отбыли; вечером на другой день просили пожаловать к себе в Bebraschensko свою мать (царицу), пригласив в чужой, принадлежащий тамошнему почтмейстеру дом, и там провели с нею четыре полных часа в тайных переговорах.

Как стало известно, а именно и говорилось самим царем некоторым тайным <приближенным> боярам, король польский, согласно своему обещанию, по окончании нынешней зимы непременно прибудет в Москву.

Между тем наступивший (вчера) русский Новый год хотя и праздновался по обычаю пышно, однако без принятых прежде достопримечательных торжеств, ибо его царек, вел. не высказывают особенного удовольствия от стародавних церемоний, соблюдаемых в московских церквах, так что почти все прежде исполнявшиеся церковные церемонии день ото дня сокращаются и не производятся, а вместо принятых молебнов воевода⁴ устроил великолепный пир, и царь и многие бояре до поздней ночи весело праздновали Новый год, поднимались многие здравицы и палили из пушек (как и в минувшую субботу у Лефорта).

9-го дня сего месяца патриарх имел аудиенцию, длившуюся два часа, на которой принес извинения за невыполненное распоряжение удалить царицу⁵ в монастырь, вину же за пренебрежение царским повелением он возложил на некоторых бояр и духовных лиц, нежелающих признать многие названные причины [для ее удаления].

Его царек, вел. были этим так разгневаны, что тотчас повелели доставить в Bebraschensko на маленьких московитских возках трех русских попов и впредь до особого распоряжения держать их в лейб-регименте ad custodiam <под стражей – лат> что патриарху, желающему вернуть себе царскую милость, будет стоить крупной суммы денег.

Хотя большинство приближенных бояр, министров и живущих здесь королевских комиссаров, а также польский и датский посланники уже нанесли визиты генералу Лефорту, я покамест от сего воздерживался, но надеюсь сделать это по поводу еще не полученной, но просимой на следующей неделе открытой аудиенции, без passum publicum <всегдашней публики – лат>, так как нанесение ответного визита не вызвало бы подозрений, здесь следует принять во внимание, что им сообщается царю обо всех добрых и дурных негоциях <переговорах>, и при таковых обстоятельствах я должен для видимости постараться приобрести его расположение; на сем остаюсь с верноподданнейшим нижайшим почтением к всегдашней вашего ими. и королевск. милости

вашего импер. вел.

верноподданнейший и покорнейший Христ. Игнат, фон

Гвариент унд Раль.

Москва, 12 сент. 1698.

2. Торжественная аудиенция и пиршества, 19 сентября 1698 г.

Всемилостивейший император, король, великий господин и государь!

Вашему ими. и кор. величеству покорнейше с верноподданнейшим смирением доношу, что 12-го дня сего месяца, после последней секретной почты, я был призван к первому министру боярину Льву Кирилловичу Нарышкину и вновь приглашен для выдачи верительных грамот; различными многозначительными сообщениями он старался меня уверить, что можно несколько отступить от постоянного буквального следования инструкции, всемилостивейше данной вашим ими. величеством. Хотя он утверждает, что нимало не сомневается в том, что я уже получил распоряжение вручить всемилостивейше данные верительные грамоты царскому министру без соблюдения подобной религиозной церемонии.

На это легко было ответить, что препятствия, ранее стоявшие на пути, теперь полностью устранены, благодаря счастливому возвращению его царск. вел., и frustraneo labore <напрасными усилиями – лат> распавшаяся сама собой контроверза будет введена в русло; что я ныне живу твердой надеждой, что его превосходительство продвинет дело вперед настолько, что разрешение его вел. царя на давно искомую аудиенцию будет дано без дальнейшего перенесения сроков. Хотя боярин Нарышкин уже не мог прибегнуть к какой-либо из своих отговорок и дал понять, что его царскому вел. предпочтителен завтрашний день, чтобы милостиво дать аудиенцию, он все же ответил мне возражением: дескать, его царек, вел. не могут дать открытый прием в царском кремлевском замке (по причинам, известным вашему имп. величеству), ибо после безвременной кончины царского брата Ивана Алексеевича не желают ни восходить на царский трон, ни сидеть на нем: посему ввиду моей собственной персоны, а равно поддерживавшихся доселе добрых comportament <манер – лат> прием был устроен privatim pro medio termino <в частном порядке и в умеренные сроки – лат>, вопреки принятому ранее решению retentis etiam credentialibus <вручить верительные грамоты – лат>, содержание коих они узнали еще в Вене от вашего имп. величества и ваших высоких министров: установить, как и утвердить, nullaque data audientia <какую угодно дату аудиенции – лат> для меня как ablegatus <посланника второго ранга – лат.>. Когда, стало быть, мне пожелается, тогда его царское величество милостиво соизволят меня принять для подобающей выдачи мною вашего имп. величества верительных грамот. Царь дал на это свое согласие тем легче, что боярин Лев Кириллович со своей стороны многократно заверил, что не только будет присутствовать на privatae audientiae <приватной аудиенции – лат> наряду с другими лицами, но и сам лично приведет меня к ней. И на другой день, т. е. 13-го дня сего месяца, в пять часов вечера я был приглашен на прием этим уже не раз упоминавшимся выше боярином; прием состоялся во вновь построенном (принадлежащем его царек, вел.), дворце, записанном на имя Лефорта. После того как я и три моих кареты, запряженные каждая шестеркой лошадей, со всеми офицерами и полной свитой прибыл к дому Лефорта, я велел своему секретарю огласить верительные грамоты вашего имп. величества, другие же, грамоты имп. миссионеров⁶, просил подобающим образом зачитать вслух почтенного падре Франциско Эмилиани. При входе меня сразу же любезно встретил канцлер государства, он же препроводил меня в четвертую комнату, где в центре залы меня ожидали царь и первый министр Нарышкин (который также сделал несколько шагов мне навстречу), генерал Лефорт, тюринго-саксонский генерал-провиант-комиссар

Carlowiz, генерал-вахмистр фон Мемминг и другие германские офицеры, с непокрытыми головами, встретили меня совершенно приветливо. Для обычного представления и принятых формальностей мне не предоставили времени; после сделанных мной поклонов царь через переводчика велел принять у меня верительные грамоты, и обе их я собственноручно и передал его царек, вел., не тратя лишних слов. После того мне и четырем императорским миссионерам и всем моим офицерам было милостиво разрешено поцеловать царскую руку, затем царь с улыбкой расспросил меня, в каковом состоянии и здравии пребывали ваше ими. величество, когда я уезжал. Когда я ответил, что ко времени моего отъезда из Вены ваше ими. величество находились в наилучшем здравии, царь высказал пожелание о дальнейшем добром здравии, а затем справился также о здравии моем и моих людей, за что я с подобающей почтительностью поблагодарил. Через переводчика мне было также сказано, что я буду удостоен обычного царского угощения (каковое будут часто привозить мне на квартиру). После этого и после новых выражений моей почтительной благодарности аудиенция вскоре была завершена. На другой день, 14-го сего месяца, по приказанию его царек, вел. я был приглашен на большое пиршество, устроенное генералом Лефортом от имени царя и за счет царя. Присутствовать должны были большинство бояр, князья, знатные военачальники и почти все находящиеся в Москве немецкие женщины; гостей было около 500 персон, они размещались во многих помещениях, и кроме того в поле были поставлены различные шатры для удобства угощения приглашенных. При возглашении здравиц в честь гостей (называемых разными прозвищами) всякий раз палило, должно быть, 25 пушек, эти увеселения после обильного питья сменились танцами под музыку всех моих музыкантов, отряженных сюда по просьбе генерала Лефорта, и продолжались до рассвета; однако могли бы и быстро завершиться трагедией. А именно: его царек, вел. в разговоре с генералиссимусом Шеиным разбранил того и его ставленников, так как офицеры за деньги, а не в виду заслуг или некоторой военной опытности производились в чин полковника и получали иные высокие военные чины (во время отсутствия царя), и, вдруг встав из-за стола, царь лично расспросил солдат, стоявших в карауле, а получив от них сведения, вернулся в столь великой ярости, что выхватил шпагу и ударил ею по столу и объявил генералиссимусу, дескать, вот так, как сейчас бью по столу, будет разбит твой полк, и скоро кожу у тебя стянут с головы. Князь Ромодановский, боярин Микита Моисеевич (или очень известный, и потому не называемый [по фамилии] патриарх), попытавшиеся умалить вину воеводы, также навлекли на себя царский гнев: патриарх получил несколько ощутительных ударов по голове шпагой, которую царь снова обнажил, князю Ромодановскому царь чуть не отрубил пальцы, а генералиссимус, вызвавший этот бешеный гнев, несомненно поплатился бы жизнью, если бы не Лефорт, который успел удержать уже занесенную для удара руку царя, за что, однако, сам поплатился, тотчас получив другой полновесный удар.

Всех охватил великий страх, каждый из русских почел бы за самое безопасное больше не попадаться на глаза его царск. величеству, однако юный фаворит¹ сумел умиротворить, его царск. величество послушались и снова выказали (dilato haud dubie in aliud tempus furore < несомненно отложив на другое время свою ярость – лат>) добродушный нрав.

На сем остаюсь с верноподданнейшим нижайшим почтением к всегдашней вашего имп. и королевск. милости

вашего импер. вел. верноподданнейший и покорнейший Христ.

Игнат, фон Гвариент.

Москва, 19 сент. 1698.

3. Подробности стрелецкого розыска, 17 октября 1698 г.

Всемилостивейший император, король, великий господин и государь!

Ваше имп. и кор. величество, вероятно, всемилостивейше изволили получить мое письмо, верноподданнейше отосланное 26-го дня прошедшего месяца, касательно того, что его царск. вел. приняли решение предпринять поездку в Veronisch <Воронеж> для осмотра вновь построенного корабля. Однако от поездки царя удерживает не только ожидаемое и не последовавшее до сего дня прибытие из Arcangelo <Архангельска> вице-адмирала Шаута, но еще того более ежедневные строгие допросы восставших стрельцов, доставленных сюда по царскому повелению, так как царь не доверяет своим боярам из-за нескрываемого dissidentz разногласия – лат> и сам производит допрос, а тех, кто не признается, велит в своем присутствии подвергать пытке, которая состоит в неописуемой жестокости, и для выполнения ее в Bebraschensko, in loco inquisitionis <в месте розыска – лат>, разведено 30 различных, маленьких и больших, костров, на них жгут преступников, до того подвергнутых избиению кнутом, после которого на теле остаются раны глубиной в 2–3 пальца. Если даже после поджаривания на медленном огне они ни в чем не признаются, назначают больше ударов кнутом и опять, но дольше пытают огнем и совершают эти мучения, все более усиливающиеся, три или четыре раза в день. На этих уже третью неделю не прекращающихся допросах ежедневно, по 7–8 часов, должны присутствоватьI, согласно царскому повелению, также самые тайные Generals Personen <думные дьяки>. Как говорят, уже арестованы 1300 заговорщиков, и будут привезены сюда еще 1024. Уже допрошены и подвергнуты пытке 700, для получения их признаний и показаний; 6-й день сего мес. назначен для исполнения первой казни 300 приговоренных к повешению стрельцов, с этой целью вокруг [Белого] города построено 60 виселиц, каждая на пятерых бунтовщиков. Однако один двадцати летний юноша, злополучно оказавшийся среди бунтовщиков у польских границ и этими бунтовщиками принуждавшийся не без особого Божьего попущения, за час до вышеозначенной казни был вместе с другими Perduellen Государственными изменниками – лат> помещен в тюрьму и затем приведен к канцлеру Троекурову для предварительного следствия; он, не дожидаясь каких-либо вопросов, упал на колени, прося не применять к нему страшную пытку, он, дескать, по своей доброй воле расскажет все, что ему известно, а до тех пор также просил повременить с казнью одного из главарей бунтовщиков, Batska Girin <Васька Зорин>; его царек, вел. незамедлительно повелели окончательную казнь остановить; после чего упомянутый двадцатилетний юноша, на которого взбунтовавшиеся стрельцы не обращали особого внимания, и потому он сам слышал о письме, присланном царевной Софьей, и о всех прочих подготовленных коварных планах, был обстоятельно допрошен самим царем, получив заверения в царской милости; его показания отягчают обвинения против Батьки и русского обер-лейтенанта Karpakow <Колпакова>, ближайшего друга изгнанного князя Голицына, а также многих других; первый из вышеназванных, выдержав четырехкратную пытку кнутом и медленным огнем, упорствовал и скорей готов был принять смертную казнь, чем признаться в мятеже, устроенном царевной Софьей, но наконец, после предъявления ему обоснованных показаний того юноши, он, изменник и главный мятежник, четыре раза жестоко пытанный и уже близкий к смерти, дал внятные показания и не только подтвердил содержание полученного письма упомянутой царевны и ее сестры, также заинтересованной, царевны Марфы, но и был побужден сделать еще одно признание и открыл, что [к мятежу причастны] две старшие горничные обеих царевен Fiera <Вера> и Schukowa <Жукова>, а также диакон Иван Гаврилович, уже несколько лет содержавшийся Марфой в угоду ее сластолюбию; тоже арестованный, как я уже верноподданнейше доносил вашему имп. и кор. величеству, бывший с мятежниками поп получил благословение от патриарха, однако не мог достоверно и правдиво показать, был ли дурной умысел ему, патриарху, известен; и потому, в силу имевшейся полной осведомленности, все вышеназванные были заинтересованы в деле; однако царевна Софья для своего постоянного вмешательства использовала не только тайные письма, передаваемые в трех испеченных в монастыре хлебах, из тех, что идут в открытую продажу, и получала ответные сообщения при посредничестве нищенки, ежедневно сидевшей у стен монастыря, и всеми мыслимыми способами побуждала к prosequirung <зд.: пособничеству – лат> своему злому делу; она, кроме того, дала несколько указаний, чтобы, не теряя времени, взяв образа Пресвятой Девы и святого Николая, шли к городу и Новодевичьему монастырю, где живет Софья под стражей и взаперти, и встали лагерем в часе пути от Москвы, к сему было обещано, что к ним непременно присоединятся несколько тысяч простого народа, и этим еще увеличится сила их честно поднятого оружия. Получив таковое заверение, 4 полка согласно решили незамедлительно устроить все, как им предлагалось; и хотя исполнить это было само по себе легко и не представляло особых трудностей, все же во время похода возникли разногласия между Porisca Proscurat <Бориской Проскуряковым>, главарем бунта, казненным еще в [Новом] Иерусалиме, и Jakuska <Якушкой>, которого Белый полк избрал майором, а кроме того два унтер-офицера из-за возникших разногласий задержались на четыре дня, и тем задуманное дело приостановилось. Для сего бунтовского предприятия царевна Софья якобы привела им различные причины. В частности, то, что генерал Лефорт уговорил царя уехать за границу, а также наущал и подталкивал к созданию многих крайне неблагоприятных российских законов, в том числе и к уже примененным царем порядкам, сколь вредным, столь и заслуживающим Божьей кары; из-за этого, дескать, и Москва нанолниласъ столь многими немцами, и все они приобрели любовь и aestimation <уважение – лат> царя, тогда как русские, напротив, ему ненавистны и к ним день ото дня отношение все более презрительное; отсюда можно ясно вывести, что и царь, много раз говоривший о том прилюдно, помышляет истребить стрельцов всех до единого. Потому что знатнейшие и даже все прочие военные чины присваиваются только немцам, то есть им, стрельцам, или не будет продвижения по службе, или [нужен] другой царь, у которого они будут в милости. Так она побудила многих принять твердое решение: подойдя к Немецкой слободе, немедленно поджечь ее с разных концов и без малейшей пощады вырезать всех находящихся там немцев, а также рожденных от немецкой крови или носящих немецкое имя, особенно же – бояр, которые в отсутствие царя управляют доверенными им должностями и делами не к пользе страны и не к пользе простых людей, а лишь ради своего интереса, так что из-за этих не по-христиански вымогаемых денег многие терпят жесточайшую нужду, живут в бедности и потому знатнейших из них не должно щадить, а должно казнить смертью, а большинство прочих из Москвы изгнать.