Текст книги "Mobilis in mobili. Личность в эпоху перемен"

Приведенное обсуждение некоторых проблем сознания ставило своей целью показать непрерывность и антиципирующий характер взаимосвязанных и принципиальных этапов в развитии разных уровней сознания в эволюционной и онтогенетической перспективе. Затрагивая такие важные аспекты в развитии сознания как критериальные границы мира людей и животных, сделана попытка не разорвать эволюцию данного феномена, а показать нарастание и качественный скачок в его порождении. Рассматривая роль речи в сознании, автор также пыталась показать необходимость множественности психических изменений для становления и важнейшего принципиального значения речи для становления сознания. Рассмотрение данного аспекта в эволюционной перспективе также указывает на антиципирующий характер становления речи, порождаемого множественными изменениями, приводящими к качественному сдвигу.

Одним из подходов анализа сознания становится его изучение в развитии. Модель психического можно представить как непрерывный эволюционный процесс, имеющий свои закономерные предшествующие уровни развития и ограничения в филогенезе, закономерности в онтогенезе. Данное рассмотрение уровней развития модели психического показывает возможный переход от становления уровня обладания внутренним миром, к пониманию эмоций, интенций, агента действий к субъекту действий и, наконец, самосознающему субъекту. Представляется, что данная эволюционная последовательность чрезвычайно полезна для дифференциации многих феноменов развития модели психического. К сожалению, ни одна концепция или модель в настоящее время не в состоянии представить системную картину становления модели психического как основы осознания, понимания, самопонимания. Но изучение понимания как когнитивной функции субъекта, может проложить тропинку к постижению трудной проблемы сознания – порождению субъективного опыта.

Александров 2007 – Александров Ю. И. Субъективный опыт и культура. Структура и динамика // Психология. Журнал высшей школы экономики. 2007. Т. 4. № 1. С. 3–47.

Аллахвердов 2009 – Аллахвердов В. М. Сознание – кажущееся и реальное // Методология и история психологии. 2009. Т. 4. № 1. С. 137–151.

Асмолов и др. 2016 – Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Что такое жизнь с точки зрения психологии: историко-эволюционный подход к психофизической проблеме // Вопросы психологии. 2016. № 2. С. 3–23.

Выготский 2000 – Выготский Л. С. История развития высших психических функций // Психология. М.: Апрель-Пресс: Эксмо-Пресс, 2000. С. 512–756.

Деннетт 2004 – Деннетт Д. Виды психики: на пути к пониманию сознания. М.: Идея-Пресс, 2004.

Зинченко 2010 – Зинченко В. П. Сознание и творческий акт. М.: Языки славянских культур, 2010.

Зорина, Полетаева 2001 – Зорина З. А., Полетаева И. И. Элементарное мышление животных. М.: Аспект-Пресс, 2001.

Леонтьев А. Н. 1972 – Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. М.: МГ У, 1972.

Пинкер 2004 – Пинкер С. Язык как инстинкт. М.: Едиториал УРСС, 2004.

Рубинштейн 1998 – Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. СПб.: Питер, 1998.

Сергиенко 1992 – Сергиенко Е. А. Антиципация в раннем онтогенезе человека. М.: Наука, 1992.

Сергиенко 2006 – Сергиенко Е. А. Раннее когнитивное развитие: новый взгляд. М.: Институт психологии РАН, 2006.

Сергиенко 2008 – Сергиенко Е. А. Когнитивная основа речевого «взрыва» // Психологические исследования. 2008. № 1. (URL: http://www.psystudy.ru/numpsystudy/12008. html)

Сергиенко 2011 – Сергиенко Е. А. Системно-субъектный подход: обоснование и перспектива // Психол. журн. 2011. Т. 32. № 1. С. 120–132.

Сергиенко и др. 2009 – Сергиенко Е. А., Лебедева Е. И., Прусакова О. А. Модель психического в онтогенезе человека. М.: Институт психологии РАН, 2009.

Смит 2000 – Смит Л. Обладают ли младенцы врожденными структурами знания? Другая сторона вопроса // Иностранная психология. 2000. № 12. С. 35–49.

Соколов 2010 – Соколов Е. Н. Очерки по психофизиологии сознания. М.: МГ У, 2010.

Томаселло 2011 – Томаселло М. Истоки человеческого общения. М.: Языки славянских культур, 2011.

Уилсон 2016 – Уилсон Э. Смысл существования человека. М.: Альпина нон-фикшн, 2016. Шеффер 2003 – Шеффер Д. Дети и подростки. Психология развития. Гл. 10: Развитие речи и коммуникативных навыков. СПб.: Питер, 2003. C. 503–551.

Bahrick et al. 1996 – Bahrick L. E., Moss L., Fadil C. The development of visual self-recognition in infancy // Ecological Psychology. 1996. Vol. 8. P. 189–208.

Butterworth 1995 – Butterworth G. H. The self as an object of consciousness in infancy // The self in infancy: theory and research / Ed. by Ph. Pochat. Amsterdam: Elsevier, 1995. P. 35–51.

Dunbar 1996 – Dunbar R. I. M. Groups, gossip, and the evolution of language // New aspects of human ethology. Boston, MA: Springer, 1996. P. 77–89.

Flavell 1999 – Flavell J. H. Cognitive development: children knowledge about the Mind // Annual Review of Psychology. 1999. Vol. 50. P. 21–45.

Gardenfors 2002 – Gardenfors P. Cooperation and the evolution of symbolic communication // Lund University cognitive studies. 2002. Vol. 91. P. 1–11.

Gardenfors 2003 – Gardenfors P. How Homo became sapiens: on the evolution of thinking. Oxford: Oxford university press, 2003.

Gopnik, Meltzoff 1992 – Gopnik A., Meltzoff A. N. Categorization and naming: basic level sorting in eighteen-month-olds and its relation to language // Child Development. 1992. Vol. 6. P. 1091–1103.

Gultz 1991 – Gultz A. The planning of actions as a cognitive and biological phenomenon // Lund university Cognitive Studies 2. Lund, 1991.

Jeannerod 1994 – Jeannerod M. The representing brain, neural correlates of motor intention and imagery // Behavioral and brain sciences. 1994. Vol. 17. No. 1. P. 187–202.

Mandler 2000 – Mandler J. M. What global before basic trend? Commentary on perceptual based approach to early categorization // Infancy. 2000. Vol. 1. No. 1. P. 99–110.

McGinn 1999 – McGinn C. The musterious flame: Conscious minds in a material world. Oxford: Oxford University Press, Basic Books, 1999.

Meltzoff, Moore 1998 – Meltzoff A., Moore M. K. Object representation, identity and the paradox of early permanence // Infant behavior and Development. 1998. Vol. 21. P. 201–237.

Murai et al. 2005 – Murai C., Kosugi D., Tomonaga M., Tanaka M., Matsuzawa T., Itakura S. Can chimpanzee infants (Pan troglodytes) form categorical representations in the same manner as human infants (Homo sapiens)? // Developmental science. 2005. Vol. 8. No. 3. P. 240–254.

Neisser 1988 – Neisser U. Five kinds of self-knowledge // Philosophical psychology. 1988. Vol. 1. No. 1. P. 35–59.

Neisser 1993 – Neisser U. The perceived self. N. Y.: Cambridge University Press, 1993.

Tanaka 2001 – Tanaka M. Discrimination and catigorization of photographs of natural objects by chimpanzees (Pan troglodytes) // Animal Cognition. 2001. Vol. 41. No. 1. P. 100–115.

Time 2007 – Time. 2007. February. No. 12. P. 38–62.

Tomasselo 1998 – Tomasello M. Reference: intending that other jointly attend // Pragmatics and cognition. 1998. Vol. 6. P. 229–244.

Vonk, MacDonald 2002 – Vonk J., MacDonald S. E. Natural concepts in a juvenile gorilla at three levels of abstraction // Journal of experimental analysis of behavior. 2002. Vol. 78. P. 315–332.

М. В. Фаликман
Разум как незавершенный проект: новая волна Выготского в когнитивной науке2121
  Впервые опубликовано: Фаликман М. В. Новая волна Выготского в когнитивной науке: разум как незавершенный проект // Психологические исследования. 2017. 10 (54). 2. (URL: http://psystudy.ru)


[Закрыть]

В современной когнитивной науке можно наблюдать две встречные тенденции. С одной стороны, это доминирующее влияние нейронаук, которые в связи с бурным развитием методов изучения мозга и появлением все новых групп данных о его строении, функционировании и развитии определяют к настоящему времени структуру всего поля когнитивных исследований. Сейчас большинство междисциплинарных исследований познания разворачиваются на стыке самых разных дисциплин, от экспериментальной психологии до литературоведения, именно с нейронауками (обсуждение см.: [Фаликман 2015]). С другой стороны, это возрастающий интерес к тем аспектам познания, которые отличают психику человека от работы технического устройства, «системы переработки информации», как трактовалась система познавательных процессов человека на первых этапах развития когнитивной психологии [Линдсей, Норман 1974] и когнитивной науки в целом [Gardner 1987]. К этим аспектам относятся, прежде всего, телесная обусловленность или «воплощенность» познания (embodied cognition), его средовая укорененность (embedded / situated cognition), эмоциональная и мотивационная регуляция наряду с обработкой «эмоциональной информации» (emotional cognition), распределенный («диалогический») характер познания (distributed cognition), его эволюционные корни и, наконец, социальная и культурная детерминация.

Одним из проявлений этой тенденции можно считать и наметившиеся сближения с культурно-деятельностной парадигмой, количество исследований в логике которой в западной науке постоянно возрастает (см. анализ в работе: [Engestrom 2009]).

Далее, если для когнитивной психологии на первых этапах ее развития центральным понятием было понятие «ментальной репрезентации», а исследования строились во многом вокруг вопросов о формате и содержании этих внутренних репрезентаций (см.: [Гершкович, Фаликман 2012; Gardner 1987]), то новые направления подчеркивают недостаточность этого понятия в качестве объяснительного и по сути занимают антирепрезентационистскую позицию, в свое время заявленную создателем экологической оптики Дж. Дж. Гибсоном [Гибсон 1988] и переформулированную одним из его коллег следующим образом: «Не спрашивай, что в твоей голове, а спрашивай, в чём твоя голова» [Mace 1977]. Допуская роль внутренней репрезентации в регуляции поведения, представители этих направлений настаивают, что объяснение должно строиться с опорой на непосредственное взаимодействие субъекта со средой, для человека – прежде всего с социокультурной средой, которая тем самым начинает рассматриваться как неотъемлемая часть когнитивной системы.

Это «размыкание» когнитивной науки в окружающую среду началось уже во втором десятилетии после «когнитивной революции». В 1969 г. один из «отцов-основателей» когнитивной науки и будущий нобелевский лауреат Герберт Саймон опубликовал книгу «Науки о рукотворном» [Simon 1969], где в качестве центрального понятия использовал понятие «артефакта» как культурного предмета, подчеркивая инструментальный характер человеческого познания наряду с тем фактом, что познающий субъект и среда, в которой он действует, включая образующие ее артефакты, составляют единую систему. Эти идеи впоследствии нашли развитие в современном когнитивном дизайне, прежде всего – в работах Д. Нормана [Норман 2006], который в качестве основополагающих принципов создания новых артефактов выделял принцип их упомостижимости (возможности построения «ментальной модели», отражающей функционирование культурного предмета), что, в свою очередь, облегчается соответствием между целями пользователя и предлагаемыми вещью способами их достижения. Здесь Д. Норман, пытаясь сочетать репрезентационистскую и антирепрезентационистскую точки зрения, опирается на понятие «возможности» (affordance) из экологической оптики Дж. Дж. Гибсона [Гибсон 1988], ставшее в настоящее время центральным понятием для концепций «воплощенного познания» (см. обзор: [Логинов, Спиридонов 2017]).

Большинство основополагающих работ, знаменующих интерес к человеку как субъекту активности и к эволюции познания, вышло в 1980–1990-х гг. (напр., [Maturana, Varela 1987; Damasio 1994; Cosmides, Tooby 1994] и др.). Но их влияние оказалось несколько отсроченным, и наиболее ярко все заложенные в них тенденции прослеживаются в последние годы [Falikman 2014], причем также в неразрывной связи с развитием методов регистрации активности мозга, со смещением интереса к мозговому субстрату телесной, социальной и культурной обусловленности познания.

Социокультурная детерминация познания изначально находилась в центре внимания культурно-исторического подхода Л. С. Выготского, не без влияния работ французских психологов и прежде всего П. Жане. В свою очередь, в когнитивной психологии этот интерес может быть частично обусловлен рецепцией американскими когнитивными психологами положений культурно-исторической психологии Л. С. Выготского. Еще в эпоху «когнитивной революции» [Miller 2003], когда в американской психологии центр интереса сместился с внешне наблюдаемого поведения к его внутренней детерминации, на английском языке вышла книга «Мышление и речь» с предисловием Дж. Брунера и спецвыпуск журнала «Soviet Psychology» с переводами работ круга Выготского. Но эти работы не были в должной мере замечены, и Дж. Брунер даже сетовал, что «хотя исходно когнитивная психология ставила своей целью преодоление бихевиористского редукционизма и раздробленности психологии как позитивной науки, пренебрежение культурой привело к тому, что цели когнитивной революции не были достигнуты» [Bruner 1990]. Хотя именно развитием линии Выготского можно считать первые работы самого Дж. Брунера с М. Скейфом по проблеме «совместного внимания» [Scaife, Bruner 1975]. И в те же годы появляется книга М. Коула, наследующего линию Выготского через А. Р. Лурию, под руководством которого ему довелось работать, и С. Скрибнер «Культура и мышление», где ставится проблема культурной обусловленности познания и обсуждается многообразие теоретических и эмпирических подходов к этой проблеме с особым акцентом на культурно-исторический подход [Cole, Scribner 1974]. Но только в конце 1970-х гг. выходит в свет сборник ранее не публиковавшихся на английском языке работ Л. С. Выготского «Разум в обществе» (Mind in Society) под редакцией М. Коула с коллегами, публикация которой сопровождается известной статьей философа С. Тулмина «Моцарт психологии». Тулмин видит особое значение подхода Выготского в том, что «он с самого начала отказался изолировать “испытуемого” от всех контекстных подсказок […] и, напротив, рассматривал поведение испытуемых исключительно в отношении к их специфической “культурно-исторической” ситуации» [Toulmin 1978]. Видимо, к этому времени восходит (как и большинство других «культурно-деятельностных» трендов в когнитивистике, не связанных с рецепцией работ отечественных исследователей) отсроченное начало «выготскианской волны» в когнитивной психологии. В 1990-х гг. интерес к работам Л. С. Выготского в свете проблемы социальных корней познания уже отмечался исследователями как несомненный факт (напр., [Wertch, Tulviste 1992]), а сейчас даже оценивается как одно из препятствий на пути к признанию эвристического потенциала другого отечественного подхода – психологической теории деятельности, несмотря на неразрывную связь между этими подходами, в том числе через представление об опосредствовании деятельности (обсуждение см.: [Kaptelinin, Nardi 2009]), позволяющую говорить о едином культурно-деятельностном подходе (например: [Cole 1996; Engestrom 2009]).

Закономерным продолжением выготскианской «волны» и развитием представлений об опосредствовании можно считать и монографию Л. Малафуриса «Как вещи конфигурируют разум: теория материального вовлечения» [Malafouris 2013]. В отличие от многих представителей современной «культурной нейронауки» (см. обзор: [Фаликман, Коул 2014]), Малафурис в явном виде опирается и ссылается на работы Выготского и даже избирает в качестве эпиграфа к главе, где излагает основоположения своей теории материального вовлечения, цитату о методе, который А. А. Пузырей, анализируя культурно-историческую психологию Л. С. Выготского, обозначает как «метод “артефактов”» [Пузырей 1995]. Вместе с тем Л. Малафурису, с именем которого связано такое относительно новое направление исследований когнитивного цикла, как «нейроархеология» [Malafouris 2008; 2010], принадлежит новая постановка проблемы опосредствования, связанная с трактовкой мозга как «биоартефакта», создающего культуру и формируемого ею.

Особую значимость археологических данных, отражающих историческое развитие человечества, одновременно с их скудностью подчеркивал еще сам Л. С. Выготский, отдельно выделяя данный план анализа человеческого поведения наряду с изучением биологической эволюции психики и детского развития. В «Этюдах по истории поведения» Л. С. Выготский и А. Р. Лурия отмечают, что

…процесс исторического изменения человеческой психологии поставлен в значительно худшие условия изучения. Исчезнувшие исторические эпохи оставили документы и следы относительно своего прошлого. […] Психологические механизмы поведения не отразились при этом сколько-нибудь объективным и полным образом. Поэтому историческая психология располагает значительно меньшим материалом [Выготский, Лурия 1993: 66–67; курсив авторов].

В свете этого Выготский видел выход в изучении так называемых «примитивных народов», по уровню развития материальной культуры не достигших современной цивилизации (отметим, что аналогичный заход при рассмотрении эволюции памяти делает, используя метод мысленного эксперимента, П. Жане – см.: [Жане 1928/1979]).

На протяжении двадцатого и начала двадцать первого столетия количество археологических находок существенно возросло, однако более важно само допущение, которое делает Л. Малафурис вопреки позиции Выготского: с его точки зрения, «психологические механизмы поведения» именно воплотились в объектах материальной культуры, с которыми имеют дело археологи, будь то каменные рубила или глиняные шарики для счёта. Поэтому он ставит перед «нейроархеологией» как направлением на стыке между теорией эволюции, археологией, палеопсихологией и нейронауками амбициозную задачу – реконструировать особенности психики и человеческого мозга как «биоартефакта» на разных этапах исторического развития по ископаемым артефактам – археологическим находкам, которые соответствуют культурным практикам различных этапов развития человека. Эта задача возможна при условии допущения телесной и средовой укоренненности познания и психики, что находит воплощение в материальной культуре.

Тем самым «нейроархеология» – один из вариантов реализации основного принципа культурно-деятельностной психологии по М. Коулу: изучение развивающегося человека в развивающейся культуре [Cole 1996; Cole, Packer 2015]. Когда в начале двадцать первого столетия М. Коул заявил о том, что в когнитивных исследованиях должна выйти на передний план именно культурная антропология [Cole 2003], он видел основную зону междисциплинарного взаимодействия на пересечении между теорией связи (коммуникации) и культурной антропологией, однако в действительности и здесь лидирующие позиции заняли исследования на стыке с нейронаукой, проводящиеся с использованием современных структурных и функциональных методов картирования мозга (см. обзор: [Фаликман, Коул 2014]). Интеграцию заходов со стороны культуры и нейронаук рассматривает в качестве основы психологии третьего тысячелетия Р. Харре [Harre, Moghaddam (eds) 2012]. Именно эту междисциплинарную область видит в качестве стартовой площадки и Л. Малафурис. Широко используя нейрофизиологические и нейроанатомические данные других авторов, он подчеркивает, что помимо многократно продемонстрированной и хорошо изученной к настоящему времени пластичности головного мозга человека и животных, обеспечивающей саму возможность многообразия поведения и психики, в контексте социально-исторического развития особую роль начинает играть так называемая «метапластичность» [Malafouris 2010; 2013]. Это одно из центральных понятий «теории материального вовлечения», необходимое для соотнесения масштаба индивидуального развития со шкалой развития материальной среды, отраженной в археологических находках. Под «метапластичностью» Л. Малафурис понимает пластичность тех психических и мозговых механизмов, которые обеспечивают пластичность при приобретении нового культурного опыта и освоении культурных практик. Иными словами, мозг как «биоартефакт», перестраиваясь, создает новые возможности приспособления. Например, в известном исследовании лондонских таксистов, которое стало прототипом множества современных исследований структурных перестроек мозга при освоении культурных практик, Э. Магуайр с коллегами [Maguire et al. 2000; 2006] показали увеличение размера задних отделов гиппокампа у профессиональных таксистов, сдавших экзамен по навигации в Лондоне, по сравнению с другими людьми, включая водителей автобусов с аналогичным стажем вождения. Что это означает с точки зрения «метапластичности»? Что возможности гиппокампа, который задействован в обеспечении решения любым человеком задачи навигации, оказались недостаточными для решения сложных задач навигации в городе, что привело к его перестройке прямо в ходе обучения, и задача стала решаться более эффективно. Л. Малафурис предполагает, что аналогичным образом устроено формирование мозга и психики не только на уровне индивидуального развития человека, но и в исторической перспективе, на уровне социокультурного развития человечества в целом.

Таким образом, точно так же, как современные представители «культурной нейронауки» основываются на идее о коэволюции генов и культуры (например: [Kim, Sasaki 2014; Kitayama, Huff 2015]), которая была заявлена, в частности, в теории «двойного наследования» П. Ричерсона и Р. Бойда [Richerson, Boyd 1985; 2005], Л. Малафурис по сути предлагает говорить о «коэволюции» психики и материальной среды, создаваемой человеком в ходе антропогенеза. Развитие психики определяет возможность создания определенного рода орудий, культурных практик и т. п., но и сами эти орудия придают определенную «форму» психическим процессам человека, «конфигурируют» их, постепенно становясь полноценной частью его «расширенной психики». Культурные предметы опосредуют и тем самым определяют взаимодействие человека не только со средой, но и с другими людьми. В свою очередь, эта позиция прямо перекликается с представлением о «триадических взаимодействиях» (субъект-объект-субъект) у М. Томаселло, еще одного продолжателя линии Л. С. Выготского в контексте современной когнитивной науки, исследователя эволюционных корней человеческого общения и, в частности, информационного обмена и «совместной намеренности» [Томаселло 2011].

Л. Малафурис в этой связи, анализируя семиотическое измерение культуры, вводит понятие «материального знака» (material sign), или «действенного знака» (enactive sign). Однако ему кажется в корне неверным проведение параллели между речевым знаком, который замещает (репрезентирует) объект, выполняя коммуникативную функцию, и вещным знаком («артефактом», или культурным предметом), который непосредственно воплощает определенную возможность, транслируемую посредством такого знака (обратим внимание, что здесь теория материального вовлечения задействует понятийный аппарат энактивизма, заимствованный, как отмечалось выше, у Дж. Гибсона). В истории человеческой культуры такой знак должен быть первичен по отношению к речевому, поскольку непосредственно побуждает к действию, хотя в современной культуре они соседствуют и взаимно дополняют друг друга. Например, важное деловое письмо с содержательной точки зрения может быть написано и на высококачественной тонированной бумаге, и на листочке для заметок, но в действительности для этого используется только первый тип объектов современной материальной культуры, передающий определенное дополнительное сообщение. Это своего рода «когнитивная проекция» субъекта во внешний мир, при непосредственном участии которого он решает как познавательные, так и коммуникативные задачи. В свою очередь, эта материальная сигнификация оказывает формирующее влияние на мозг, что в своё время в явном виде сформулировал Л. С. Выготский (хотя эти его положения остаются за пределами анализа Л. Малафуриса):

…Человек вводит искусственные стимулы, сигнифицирует поведение и при помощи знаков создает, воздействуя извне, новые связи в мозгу. Вместе с допущением этого мы предположительно вводим в наше исследование… новое представление об определяемости реакций человека – принцип сигнификации, который состоит в том, что человек извне создает связи в мозгу, управляет мозгом и через него – собственным телом [Выготский 1983: 91].

Вклад Л. Малафуриса заключается в подчеркивании ведущей роли материальной сигнификации на ранних этапах развития человечества.

Все рассмотренные выше положения отчетливо перекликаются с активно обсуждаемой и цитируемой в настоящее время гипотезой «расширенного познания» современного американского философа Э. Кларка [Clark 2008]. Его подход, в свою очередь, представляет собой закономерное, хотя и критически ориентированное развитие линии «воплощенного познания» и во многом перекликается с так называемым «энактивизмом» (например: [Ноэ 2014]; см. также обзор: [Логинов, Спиридонов 2017]), выводящим все богатство человеческой психики и феноменального опыта человека из доступного ему опыта сенсомоторных взаимодействий. Энактивизм как философское и психологическое направление восходит к радикальному конструктивизму и теории аутопоэзиса У. Матураны и Ф. Варелы, которые, прослеживая биологические корни познания и отталкиваясь от положения о том, что «наш опыт теснейшим образом связан с нашей биологической структурой», по сути ставят знак тождества между познанием и действием [Maturana, Varela 1987]. Согласно позиции Э. Кларка, реализующей фундаментальные положения концепций «воплощенного познания» (см., например: [Wilson 2002]), когнитивная система человека не ограничивается «содержимым черепной коробки» и принципиально разомкнута в материальный мир, который является ее неотъемлемой частью во всем своем многообразии. Под определение «расширенного познания», тем самым, подходит и внешнее опосредствование по Л. С. Выготскому (например, использование узелка на платке или просто записи в блокноте для запоминания действия, которое необходимо совершить некоторое время спустя), и применение любых культурных предметов, берущих на себя «когнитивные» функции, включая новейшие изобретения человеческой цивилизации. Если вернуться к той точке на оси культурно-исторического развития, где, по Л. С. Выготскому, расходятся память как внутренне опосредствованная высшая психическая функция и письменность как форма внешнего опосредствования, линию развития письменности можно представить как одну из магистральных линий становления «расширенного познания» по Э. Кларку.

Л. Малафурис обращает взгляд к еще более далекому прошлому, подчеркивая, что «человеческий разум – всегда незавершенный проект» [Malafouris 2013: 244], и в этом плане анализ его архаических форм ни в чем не уступает изучению психики современного человека. Анализируя культурное развитие человека и, в частности, этап, на котором появляются каменные орудия, сейчас благодаря археологическим изысканиям доступные для всестороннего анализа и компьютерного моделирования2222
  Отметим, что еще одним из новых интересных направлений изучения того, как возникали и передавались культурные практики, стали исследования изготовления и передачи способа изготовления каменных орудий (например, типичных для олдувайской или ашельской культуры) в цепочках современных испытуемых с наложением тех или иных ограничений: допустим, изготовление орудия по образцу, обучение посредством внешнего наблюдения, обучение с жестовым сопровождением, с речевым сопровождением и т. п. (например: [Putt et al. 2014]).


[Закрыть], он подчеркивает, что когда первобытный человек изготавливал орудие, каждое выполненное им материальное движение, каждый скол становился основой для образа следующего движения. Иными словами, любой двигательный акт в отношении материального объекта выполняет «предсказывающую» функцию для последующего акта в отношении этого объекта. Это предположение, как отмечает Л. Малафурис, согласуется с данными ПЭТ-исследования активности мозга современных неопытных испытуемых в ходе изготовления олдувайских каменных орудий: при этом не наблюдается активации префронтальной коры, что предполагалось бы, если бы в решении данной задачи были задействованы функции программирования и контроля деятельности, но активируются межтеменная и теменно-лобная кора, задействованные в обработке пространственной информации и регуляции направления движения к объекту – так называемый «где-путь» в зрительной системе человека, который функционирует преимущественно неосознаваемо, о чем свидетельствует сохранность двигательных актов в отношении предметов различной формы при зрительной предметной агнозии [Goodale et al. 1994]. Отсюда следует, что в основе предвосхищения лежит именно текущее (ситуативное) состояние изготавливаемого орудия и диктуемые им, или предвосхищаемые, возможности2323
  Нейровизуализационные исследования опытных испытуемых, изготавливавших олдувайские и ашельские орудия, показывают, что с усложнением орудий и формированием навыков их изготовления функциональная система, обеспечивающая этот процесс, становится более сложной и включает переднелобную кору и правополушарные отделы коры – в частности, вентролатеральную префронтальную кору, активация которой считается коррелятом стратегического планирования и принятия решения [Stout et al. 2008].


[Закрыть].

Сходные предвосхищающие механизмы усматривает американская исследовательница Д. Ойзерман в индивидуальном социокультурном развитии современного человека. Она именует свой подход теорией «культуры как познания, укорененного в среде» (Culture as situated cognition, CSC). Сама по себе культура в этой теории предстает как многослойное явление, которое можно анализировать на трех уровнях: как инструмент решения универсальных человеческих проблем (ср.: [Петухов 1996]), как определенный склад ума или «ментальность» (mindset), типичную для той или иной культуры, и, наконец, как набор специфических культурных практик, характерных для определенного общества в определенный момент времени и в определенном месте. Однако, в отличие от подходов, анализирующих кросскультурные различия в познании как проявления «ментальности», предлагаемая Д. Ойзерман теория «фокусирует внимание на (зачастую неосознаваемом) влиянии социальных контекстов, рукотворных объектов, физических пространств, задач и языка на то, как и что думают люди» [Oyserman 2015: 9]. Иными словами, предполагается, что сама текущая ситуация, в которой человек решает определенную задачу, может актуализировать те или иные формы поведения, которые принято рассматривать как «культурно-специфические»: например, если обратиться к наиболее популярному контексту дискуссий в социальной когнитивной психологии 1990-х и в современной культурной нейронауке – особенности восприятия и мышления, типичные для «западной» (индивидуалистской) или «восточной» (коллективистской) культуры (например: [Nisbett et al. 2001; Nisbett, Miyamoto 2005; Kitayama, Huff 2015]).

Если исходить из того, что культура решает общие эволюционные задачи выживания общества (группы) и индивида (что, отметим, согласуется с эволюционным подходом к культуре П. Ричерсона и Р. Бойда), то различия между культурами, в том числе индивидуалистскими и коллективистскими, оказываются инструментальными, иными словами, относятся к тому, как решаются эти задачи [Oyserman 2011: 171–172]. Экспериментальные данные показывают, что и «индивидуалистские», и «коллективистские» особенности познания потенциально доступны представителю любой культуры и могут быть вызваны к жизни с помощью специальных процедур преднастройки [Oyserman, Lee 2008], но в разных культурах эволюционные задачи сохранения группы и индивида решаются по-разному. Общий же механизм становления культурно-специфических особенностей познания видится Д. Ойзерман в том, что любая ситуация и любая среда формируют определенные ожидания (предсказания) относительно того, как должны дальше развиваться события, и если они развиваются иначе, испытываемые человеком «культурные затруднения» ведут к формированию устойчивых установок в поведении (cultural mindsets), которые дальше начинают описываться исследователями как «культурно-специфические». Иначе говоря, культура сама осуществляет «отбор» сообразных ей форм поведения и познания, задействуя метакогнитивный механизм регуляции на основе обратной связи, позволяющий в дальнейшем выбрать движение по пути наименьшего сопротивления. Получается, что ведущую роль в индивидуальном социокультурном развитии играет метакогнитивный опыт относительно того, как те или иные установки и способы поведения легче и эффективнее реализуются в культуре, при том что изначально представителю любой культуры присущ полный («избыточный») набор особенностей познания.