Текст книги "Mobilis in mobili. Личность в эпоху перемен"

В обыденной жизни человека, истории культуры, эволюции биологических и социальных систем существует круг странных феноменов, обозначенных нами символом «нежданно-негаданно». Порой они означиваются даже анекдотически: «никогда не было и вот опять». Эти феномены воспринимаются через призму идеала рациональности как парадоксы, заблуждения разума, «горе от ума» или непонятные зигзаги эволюции. Образ неадаптивных феноменов удачно передает метафора Умберто Эко об «университете сравнительных ненужностей», в котором на кафедре оксюмористики изучаются «новаторские традиции», «народные олигархи» и прочие сочетания несочетаемого.

Обычно феномены неадаптивности проявляются при встречах с непредсказуемыми ситуациями, ситуациями «небылиц и небывальщины» и вызывают к жизни стратегию поведения, в которой между «пан, или пропал» выбор жизненного маршрута осуществляется в пользу «пропал». И порой, вопреки всему, именно такой выбор приводит к достижению успеха. Заметим также, что индивидуальность, осуществляющая выбор, зачастую непредсказуема сама для себя. Психологическую особенность непредсказуемого поведения наглядно демонстрирует высказывание: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын». Встает вопрос: что объединяет такие, казалось бы, не связанные между собой проявления, как феномен «мусорной» (информационно бесполезной) ДНК, «вакуумные» и как бы бесполезные игры животных, странные поступки трикстеров, плутов, пассионариев и «лишних людей», Обсуждение широкого спектра подобных феноменов, которые В. А. Петровский [2010] объединяет под общим названием «феноменология неадаптивности», в последнее время стало интеллектуальной модой. Например, анализу феноменологии непредсказуемости посвящены ставшие бестселлерами публицистические книги НассимаТалеба [2012; 2014].

В психологии активности и эволюционной биологии феномены, дестабилизирующие биологическую, социальную и психологическую устойчивость, ряд исследователей независимо друг от друга характеризуют как избыточные, неадаптивные явления [Петровский 1975; Асмолов, Петровский 1978; Асмолов 1979; Кунин 2014]. При этом в психологии активности и в эволюционной биологии к анализу неадаптивных явлений прибегают прежде всего при интерпретации скачков системы от устойчивости к трансформации; например, скачков от целенаправленной деятельности субъекта, устойчивость которой определяется установками как стабилизаторами деятельности, через взрыв этих установок посредством неадаптивной «надситуативной активности» к порождению качественно иных форм деятельности личности или социальной группы [Петровский 1992; 2010; Асмолов, Петровский 1978].

В постмодернистских концепциях биологической эволюции феномены, связанные с непредсказуемостью, случайностью, избыточностью и сложностью как созидательными «двигателями» эволюции наиболее детально обсуждены в полемическом исследовании Е. В. Кунина «Логика случая. О природе и происхождении биологической эволюции», опубликованном в США в 2012 г. (русский перевод 2014 г.). Эта работа развивает теорию конструктивной роли неадаптивной эволюции, представленную в исследованиях известных биологов Стивена Гулда и Ричарда Левонтина [Gould, Levontin 1979] и концепцию неадаптивной эволюции Мартина Линча (cм об этом: [Кузин 2015]). В отечественной литературе специальное внимание созидающей роли случайности в эволюции, странным «зигзагам эволюции» уделено, например, в работах Ю. В. Чайковского (см., например: [Чайковский 2004]).

Отмечая рост интереса исследователей в области психологии активности и современной конструктивной теории эволюции к феноменологии неадаптивности, мы еще раз убеждаемся в том, что в развитии науки сосуществуют так называемые магистральные и латентные линии [Гусельцева 2014]. Далее будет показано, что такой латентной линией исследований эволюции оказались разработки проблемы преадаптации фактически забытые в наши дни, но широко обсуждавшиеся в начале ХХ в. Именно тогда родилась классификация приспособлений к условиям окружающей среды, которая делит такие приспособления на две категории: адаптации и преадаптации. Если адаптации отвечают требованиям уже сложившейся среды, постепенно изменяющейся в пределах некоторой устоявшейся нормы, то преадаптации возникают до появления в них необходимости и потенциально могут использоваться только в будущем при пока неизвестных, но значительно отличающихся от прежних условиях существования [Huxley 1942]. Приведенные описания, оставляя в стороне взаимосвязь и тонкое соотношение рассматриваемых феноменов, сфокусированы на их базовом расхождении: адаптации выступают как приспособления, основанные на уже приобретенном опыте, а преадаптации нацелены на новизну и непредсказуемость будущего. В отличие от адаптаций, которые являются предметом анализа и консенсуса широкого круга наук о существовании и развитии сложных систем, понимание происхождения, смысла и средств реализации преадаптаций не столь однозначно.

Явление преадаптации следует отличать от явлений, именуемых «потенциальная функция» и обозначающих запрограммированную готовность органа к осуществлению конкретной функции, реализация которой предопределена, но отсрочена до определенного периода онтогенеза. К числу потенциальных функций относятся, в частности, организменные системы, которые начинают формироваться в эмбриогенезе, а совершенствуются и находят применение в ходе постнатального развития (перцептивные органы, органы питания, размножения и др.). В отличие от таких «полуфабрикатов» преадаптации оформляются в настоящем, но ориентированы на неизвестное будущее, и поэтому условия их использования не могут быть определены заранее.

В какой форме существуют преадаптации, и какова роль этих «проспективных заготовок» в эволюционном процессе?

Начало обсуждения этих вопросов можно соотнести с первой публикацией (1859) классического труда Ч. Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора» и полемикой вокруг этой теории. Одно из серьезных возражений Дарвину состояло в следующем. Если основной движущей силой эволюции является естественный отбор наиболее приспособленных, то как объяснить бесспорное существование бесполезных (а часто и «слабовредных») биологических признаков? Сходную озадаченность, заостренную до шокирующей формы, высказал Гёте в беседах со своим секретарем: «Есть среди людей и полноценные дураки, спорить не буд у, но ведь это тоже что-то значит и кое-что весит на весах природы» (цит. по: [Эккерман 1986: 561]).

Первое объяснение устойчивого присутствия бесполезных биологических признаков дает сам Ч. Дарвин: коррелятивная изменчивость может сохранять их как «довесок» к безусловно выгодным адаптивным свойствам, выдержавшим конкуренцию и определившим направление эволюции. Объяснив существование бесполезных (или нейтральных) признаков коррелятивной изменчивостью, Дарвин не исключил того, что в случае подходящего изменения внешней среды в будущем они могут приобретать адаптивный вес и только тогда подчиняться действию естественного отбора. Согласно этой логике, бесполезные формы, оцениваемые через методологическую оптику полезности, т. е. утилитарной целесообразности «здесь и теперь», не имеют самоценного эволюционного значения.

В противовес классической теории естественного отбора в начале ХХ в. французский биолог эволюционист Люсьен Кено высказал мысль, парадоксальную для наук, ориентированных на идеал рациональности: эволюция поддерживает не только «очевидную полезность», а жизнь во всех ее проявлениях. Для объяснения эволюционного значения нейтральных признаков Л. Кено вводит понятие «преадаптация». По его мнению, именно наличие вариантов, не адаптированных к условиям настоящего, стимулирует активность живой системы к поискам своих новых выигрышных проявлений.

Я назвал предварительно приспособленными – пишет Л. Кено, – …имеющиеся у вида бесполезные или полуполезные особенности, способные превращаться в явные приспособления при изменении образа жизни – изменении, ставшем возможным лишь благодаря существованию этих предварительных приспособлений ([Кено 1914, см.: Интернет-ресурс 2013: 32]; курсив наш. – А. А., Е. Ш., А. Ч.).

Далее он продолжает: «…благодаря присутствию этих предварительных приспособлений данные виды могут покинуть привычные условия местообитания и перейти в новые, еще никем не занятые» [Там же: 34]. Таким образом, согласно Л. Кено, смысл преадаптаций (в виде не востребованных в настоящем качеств) состоит в том, что они дают возможность организмам не пассивно следовать за средой, а самим искать ее новые формы, и именно этот творческий поиск является источником развития живого.

Анализируя взгляды Л. Кено на связь преадаптаций и собственной активности организмов, необходимо отметить, что сама по себе мысль о примате поведения над структурой (а по существу о кредо деятельностного подхода в психологии «в начале было Дело»), высказана задолго до него Ж. Б. Ламарком в «Философии зоологии», впервые изданной в 1909 г. Краеугольным камнем учения Ламарка является идея о присущем всему живому внутреннем стремлении к усложнению и совершенствованию; именно это внутреннее стремление определяет эволюцию как неуклонное повышение сложности живых существ. Эта идея согласуется с общим законом биологии, утверждающим, что активность является обязательным условием жизни: живые системы никогда не находятся в равновесии и функционируют за счет своей свободной энергии, постоянно производя работу («дело») против навязываемого внешними условиями равновесия. Образно говоря, «все мертвое плывет по течению, против течения может плыть только живое» [Честертон 2008, 5: 196].

Обсуждение феноменов преадаптации, подпитываемое всё возрастающим числом фактов из различных областей науки, продолжалось почти на протяжении всего ХХ в. (см. подробнее: [Георгиевский 1974]). Кошмар преадаптации, по меткому замечанию Стивена Гулда, стал травмой классического эволюционизма, вынуждающей его непрерывно лавировать между субъективной телеологией и различными формами редукционизма, например, генетическим, и нейронным детерминизмом. Может быть именно эта травма приводит к тому, что в классических исследованиях преадаптации В. Бока и С. Гульда имя Люсьена Кено фактически вытеснено из исторической памяти [Bock 1959; Gould 1991]. Между тем именно Бок, продолжая линию Симпсона, связывает преадаптацию с представлениями о множественных путях эволюции (1959). В отличие от Бока, Стивен Гульд, для того, чтобы избежать ассоциаций преадаптации с телеологизмом, опираясь на принцип эволюции органов путем смены функций, сформулированный Дорном, взамен понятию преадаптация вводит термин экзаптация, за которым стоит смена функции, ее кооптация [Gould, Vrba 1982]. Подобным решением проблемы преадаптации, по большому счету, Гулд пытается избежать ассоциаций преадаптации с финалистскими интерпретациями развития в стиле преформизма и предетерминизма (каковы гены, таково и поведение; каковы нейроны, такова и функция). Об остроте полемики, связанной с пониманием феноменов преадаптации, говорит, в частности, и то, что среди крупнейших теоретиков-эволюционистов были как энтузиасты, так и скептики преадаптационизма (сравни, в частности: [Завадский 1971; Шмальгаузен 1966]).

Значительной вехой на этом пути стала теория нейтральности, созданная благодаря успехам молекулярной биологии Мотоо Кимурой [1985]. Согласно выявленной им эмпирической закономерности, адаптивный характер носит лишь незначительная часть эволюционных изменений первичной ДНК, тогда как громадное большинство остальных трансформаций нейтральны, т. е. не имеют никакого адаптивного значения и фиксируются не отбором, а действием стохастических процессов. Таким образом, теория нейтральности означала существенное ограничение применимости постулата об исключительно адаптивной природе генетического разнообразия.

Однако природу преадаптации трудно понять, не возвращаясь к вопросу, который, критикуя преадаптационизм, задает И. И. Шмальгаузен: как преадаптации, нацеленные на непредсказуемое будущее, формируются и сохраняются в той среде, в которой организмы жили прежде и живут сейчас? Разрешение этого противоречия возможно, если мы, опираясь на принцип «задача рождает орган», сформулированный основателем неклассической физиологии активности Н. А. Бернштейном [1966], докажем следующее: задача, которой порождена функция преадаптации, универсальна, т. е. актуальна не только в будущем, но в прошлом и настоящем. В качестве гипотетической версии рассмотрим задачи, порождаемые неопределенностью – вневременным атрибутом, присущим всем уровням организации материи. Иначе говоря, логика такова: если неопределенность является вневременной категорией, то, приспосабливаясь к ней в прошлом и настоящем, организмы приспосабливаются и к будущему.

Неопределенность, являясь сущностной характеристикой природы, рассматривается в методологии науки в двух планах – онтологическом и эпистемологическом. Независимо от ракурса анализа, когда употребляют термин «неопределенность», имеют в виду нечто неоднозначное, содержащее элементы случайности и неизвестности (см., например: [Лотман 2010]). Противоположностью неопределенности является детерминизм, которому соответствуют процессы предсказуемые и воспроизводимые, поскольку, как отмечал еще Дэвид Юм, «одна и та же причина всегда производит одно и то же действие» и «одно и то же действие всегда вызывается одной и той же причиной» [Юм 1966: 282–283]. По существу именно эта формула детерминизма Д. Юма лежит в основе постулата непосредственности, нашедшего свое предельное выражение в известной схеме бихевиоризма «S → R» и подвергнутого критическому осмыслению Д. Н. Узнадзе и А. Н. Леонтьевым.

Философия детерминизма оставляет без внимания тот факт, что неопределенность выступает в качестве обязательного атрибута функционирования и развития сложных систем любой природы [Гуд, Макол 1962]. Именно поэтому неопределенность является предметом анализа самых разных отраслей знания – от физики до гуманитарных наук. В современной отечественной психологии проблема неопределенности является одной из центральных, а вызов неопределенности интерпретируется как неотъемлемое условие человеческого существования (см., например: [Асмолов 2016; Зинченко 2007; Корнилова 2010; Леонтьев 2015; Марцинковская 2015; Поддьяков 2006; Смирнов и др. 2016; Соколова 2015]). В современных нейрокогнитивных исследованиях особое внимание проблеме неопределенности уделено в работах Энди Кларка, обобщенных в его монографии образно названной «Surfing un certainty: prediction, action and the embodied mind» [Clark 2016], монографии Якова Хонви «The predictive mind» [Hohway 2013] и статье М. В. Фаликман «Новая волна Выготского в когнитивной науке: разум как незавершенный проект» [Фаликман 2017]. В рамках данной работы мы рассматриваем онтологический статус неопределенности, т. е. неопределенность, обусловленную неподвластными человеку законами природы и присущую той данности, в которую «вписано» все живое, в том числе и человек.

Напомним, что именно в физике оформились направления исследований, где не только допускаются вероятность и случайность – им отводится главенствующая роль. Согласно принципу дополнительности, сформулированному Нильсом Бором, физические характеристики объектов микромира можно разделить на ряд дополняющих друг друга, но противоречивых свойств. Из соотношения неопределенностей Вернера Гейзенберга88
  Математическое выражение Δx Δv > h/m, где Δx – неопределенность наших знаний о пространственной координате микрочастицы, Δv – неопределенность скорости частицы, m – масса частицы, а h – постоянная Планка, называется соотношением неопределенностей Гейзенберга.


[Закрыть] следует, что чем меньше неопределенность нашего знания в отношении одной дополнительной переменной, тем более неопределенной становится другая соответствующая переменная. Принцип неопределенности носит фундаментальный характер, и миновать накладываемые им ограничения невозможно: объект не может предъявлять свои дополнительные характеристики сразу, поскольку они проявляются при взаимоисключающих обстоятельствах [Гейзенберг 2010]. Из этого следует, что неопределенность познания задана свойством физического мира, которое объективно не позволяет воспринимать его одновременно во всех ипостасях.

Принцип неопределенности Гейзенберга, ограничивающий возможности изучения реальности во всей ее полноте, справедлив в отношении познания физической действительности уже фиксированной наблюдателем. Однако неотъемлемыми свойствами материи являются ее изменение и развитие, невозможные без однонаправленно текущего времени, в единстве с которым существует эволюционирующий мир [Вернадский 1988]. Какова роль неопределенности в сложной динамике мира? Почему нельзя однозначно предсказать то, что произойдет в будущем? Ответы на эти вопросы требуют рассмотрения времени как сущностной переменной, включенной в процессы эволюции материи.

Проблема необратимости времени является, как известно, предметом специального анализа в естествознании и философии (см., в частности: [Вернадский 1988; Пригожин 1998; Бергсон 2016; Уайтхед 2009; На пути к пониманию… 2009]). Необходимость обоснования асимметрии времени продиктована прежде всего тем, что основополагающие законы классической физики инвариантны относительно знака времени, т. е. остаются неизменными при замене знака времени на противоположный. Не учитывает направления времени и фундаментальный закон, описывающий движение в квантовой механике (уравнение Шредингера). Таким образом, для классической физики различия между «до» и «после» не существует, и значит, прошлое и будущее со всей полнотой могут быть описаны на основании данных о настоящем. Это теоретическое положение на практике может быть «извращено порочным предположением, что каждое поколение по существу живет в тех же условиях, что жили отцы, и передаст эти условия в качестве образца, имеющего непреходящую значимость, своим детям» [Уайтхед 2009: 136].

Подобная установка вступает в противоречие с биологическим принципом необратимости эволюции, согласно которому организм, популяция, вид не могут вернуться к прежнему состоянию, уже осуществленному в ряду его предков, даже вернувшись в среду их обитания. Сформулированный еще в 1893 г. бельгийским палеонтологом-эволюционистом Луи Долло, принцип необратимости считается одним из универсальных и наиболее строгих законов биологической эволюции [Северцов 1981].

Обоснование конструктивной роли необратимости времени, нестабильности и случайности в общей динамике мира неразрывно связано с именем Ильи Пригожина. Именно он доказал, что поведением систем, приближенных к равновесию, и систем, находящихся на закритическом уровне неравновесия, управляют разные законы. Вдали от равновесия проявляется новое свойство материи: увеличение хаотичности, а значит неопределенности системы, становится источником ее самоорганизации на новом уровне и, следовательно, ее развития. В процессе последовательных трансформаций каждое новое состояние системы индетерминированно, так как удаленность от равновесия характеризуется нелинейными эффектами и чувствительностью к небольшим изменениям начальных условий. Неопределенность будущего достигает максимума в критических точках бифуркаций – «развилках» множества альтернатив, где случайность приобретает особое значение и начинает выступать в качестве важного механизма запуска одного из множества возможных вариантов развития [Пригожин 1991; Пригожин, Стенгерс 2005].

Неопределенность характеризует и прошлое, так как вследствие необратимости времени мы всегда имеем дело с «усеченными» потенциями, и postfactum, задерживая внимание на уже воплощенном варианте, оставляем в тени не реализованные и зачастую скрытые латентные шансы развития. Именно эту избыточность возможного подчеркивает Анри Бергсон, утверждая, что «в возможности каждого из последовательных состояний содержится больше, а не меньше, чем в их реальности» [Бергсон 2016: 158−159].

Постоянное присутствие неопределенности как сущностного свойства мира служит источником веера задач, перед которыми объективно поставлена любая живая система. Конструктивная функция задач на неопределенность состоит, прежде всего, в том, что их решение является условием развития системы, поскольку предполагает как ее изменение при ошибочных «сбоях» уже утвердившихся на основе прошлого опыта адаптивных специализаций, так и реорганизацию при участии преадаптаций, нацеленных на непредсказуемое будущее [Асмолов и др. 2014; Асмолов 2016].

В чем же заключается принципиальная разница между адаптивными и преадаптивными путями развития?

Адаптация, если ее рассматривать в контексте теории направлений эволюционного процесса А. С. Северцова, сопоставима с таким направлением эволюции, как идиоадаптация: частными изменениями при сохранении в целом прежнего уровня организации. Преадаптационный путь развития сопоставим с ароморфозом: кардинальным преобразованием, приводящим к изменению уровня сложности организмов. Из сказанного следует, что адаптация связана с постепенной трансформацией того, что уже есть; преадаптация же относится к скачкообразной качественной реорганизации системы, освобождающейся от «диктатуры прошлого опыта». Если взглянуть на преадаптацию с позиций теории продуктивного мышления Карла Дункера, то ее можно интерпретировать как инсайты эволюции, коренным образом меняющие маршрут развития сложных систем.

Таким образом, адаптация и преадаптация сопряжены с разными направлениями эволюции и решением разных классов задач на неопределенность. Принципиальное отличие этих классов задач, на наш взгляд, сопоставимо с разделением на «мягкие» и «жесткие» математические модели разрешения проблемных ситуаций, предложенным В. И. Арнольдом [2013] в его теории катастроф.