Текст книги "Иррациональное в русской культуре. Сборник статей"

Если Ивановская еще до своего излечения довольно долго ходила на «беседы» Чурикова и успела обрести известную веру в него к тому моменту, когда он «исцелил» ее, то другие вообще никогда с ним не встречались. Одним из самых убедительных (и в то же время типичных) является описание исключительных духовных сил Чурикова, оставленное бывшим вором и хроническим пьяницей В.А. Гуляевым188188
  Там же. Д. 62. Л. 64–66.


[Закрыть]. Согласно его свидетельству, когда он узнал, что Чуриков обратил на путь истинный одного из его наиболее ценных соратников по преступному ремеслу, его охватила такая ярость, что он спрятал в сапоге нож и решил зарезать проповедника по завершении одной из его «бесед». Он приблизился к Чурикову, неся «в <…> голове мысли братоубийцы Каина», но в тот момент, когда его взгляд встретился с взглядом «братца Иоанна», «случилось невероятное: меня забило в ужасной лихорадке. Я весь затрясся, точно прикоснулся к оголенному проводу электричества. Я потерял самообладание, во мне упали физические силы, совершенно я обессилел, и душа моя билась точно птица в закрытой клетке». Гуляев, парализованный страхом, неожиданно и непонятно почему отказался от намерения совершить убийство. Затем, как будто кто-то толкнул его, он упал у ног Чурикова и со слезами на глазах попросил у него прощения. В то мгновение, когда «братец Иоанн», благословляя Гуляева, коснулся его головы рукой, тот почувствовал, как все тело у него наполняет могучая сила. Ковыляя к двери, он подумал, что ему только что явилась земная «правда», хотя до того момента он не верил в ее существование. После такого «пробуждения» души Гуляев сразу же нашел в себе волю для того, чтобы стать новым человеком и навсегда изменить свою жизнь.

Исходя из таких показаний, как рассказ Гуляева, «трезвенники» делали вывод о том, что вера в Чурикова – в той степени, в какой они вообще поклонялись «ему», – зародилась в них потому, что они видели его способность творить чудеса и силу его прикосновений (а не наоборот). Более того, они утверждали, что обязаны свидетельствовать об этом, будучи православными, поскольку чудеса «суть фундамент нашей веры, который ныне расшатывают своим неверием»189189
  Давыдов, Фролов. Духовный партизан, 26.


[Закрыть]. Поэтому, подобно тому, как свидетельства о чудесах подтверждали святость таких личностей, как «живой святой» отец Иоанн Кронштадтский, они тоже полагали, что целительные способности Чурикова подтверждают его отличие от других людей190190
  ЦГИА. Ф. 680. Оп. 5. Д. 8. Л. 14; Давыдов, Фролов. Духовный партизан, 8–9, 26.


[Закрыть]. Ссылаясь на Библию (Мф. 12:35), далее они утверждали (на этот раз прибегая уже к дедукции), что действительно порочный человек был бы неспособен совершить все те благодеяния, которые приписывались Чурикову, – иными словами, его поразительные добрые дела говорили о том, что он праведный (и даже святой) человек.

Свидетельство Ивановской как своей формой, так и содержанием подражало другим показаниям православных о чудесах, составленным в связи с проходившими в то время (официальными) процедурами канонизации. Например, рассказ Ивановской имеет много общего с историей тамбовской мещанки Елизаветы Трошиной, и потому краткое сопоставление двух этих показаний весьма поучительно. Как сообщает историк Кристина Воробек, в начале 1890-х годов Трошина обратилась к врачам по поводу «женских проблем»191191
  См. подробное изложение истории Трошиной в: Worobec C. Miraculous Healings, 34–36.


[Закрыть]. Врачи нашли у нее симптомы гонореи и эндометриоза, после чего ей сделали инъекцию хлорида ртути непосредственно в пораженную зону. После этой весьма неприятной процедуры Трошина стала «навязчиво», как говорится в медицинском докладе, жаловаться на то, что ее отравили. После года сильных болей у нее возникло убеждение в том, что эти несчастья посланы ей в качестве наказания за ее грехи, и потому она начала по утрам класть Богу по полусотне земных поклонов. Но такое религиозное рвение не принесло ей облегчения, а, наоборот, вызывало у нее все больший упадок сил, а также – согласно истории ее болезни – снова довело ее до «истерического состояния». В 1893 году в 24-летнем возрасте Трошина провела три месяца в тамбовской лечебнице для душевнобольных, где ее лечили несколькими способами, включая лекарственные препараты, гипноз и – в итоге – ненужную операцию по удалению шейки матки. Однако ни один из этих методов не привел к ее выздоровлению. Поэтому Трошина выписалась из лечебницы и при содействии матери обратилась к Питириму Тамбовскому (канонизированному только в 1914 году). По утверждению Трошиной, она почти сразу же «излечилась от нервного расстройства» – то есть не вследствие какого-то медицинского вмешательства со стороны лечивших ее врачей, а исключительно благодаря Божьей милости, которой она была удостоена непосредственно в результате молитв Питирима, а также выпитой ею святой воде из его источника192192
  Ibid., 36.


[Закрыть].

Налицо поразительное сходство: обе женщины страдали от осложнений, вызванных болезнью, передающейся половым путем и сочтенной «неизлечимой»; обе сперва обратились за помощью к врачам, но лечение оказалось неэффективным (если не откровенно опасным для их здоровья); и обе утверждали, что исцелились «чудесным образом», – притом что православная церковь в итоге отказалась подтвердить эти заявления. Более того, обе женщины явно оказались заложницами дискуссий о медицинских и духовных подходах к лечению и пошли на поправку только после того, как взяли лечение в собственные руки и обратились к известным целителям. Однако еще более поразительны различия между последствиями обоих этих случаев, особенно в том, как реагировали на них различные авторитеты (медицинские и церковные). Врачи Трошиной в некоторой степени относились к ее болезни скептически – в том смысле, что они поспешили обвинить в ее состоянии ее саму (а не свои методы). Как указывает Воробек, они полагали, что навязчивая идея Трошиной о том, что ее отравили, была не более чем результатом ее эмоциональной неуравновешенности (то есть расстройства ее разума и души), а не (рациональным) следствием ртутных инъекций (то есть научного воздействия на тело). Более того, врачи продолжали подвергать Трошину медицинским процедурам, даже если те явно вызывали у нее беспокойство (четкий признак того, что она утратила веру в их методы). Все это снова не дало никакого положительного эффекта. И словно этого было мало, когда Трошина сама нашла для себя новый источник исцеления в лице Питирима, врачи объявили, что именно им она обязана улучшением своего состояния.

В случае Ивановской врачи лечили ее исключительно медицинскими методами, хотя и не предлагали гипноза, испробованного на Трошиной. Когда же представители медицинской науки признались, что больше не могут ничем помочь Ивановской, ее не стали отправлять к священнику. Однако из расследования Трегубова становится ясно, что даже те врачи, которые отрицали «чудесный» характер ее исцеления, по дальнейшем размышлении были готовы признать, что надежды, возлагавшиеся ею на Чурикова, вполне могли сыграть важную (и даже ключевую) роль в процессе ее выздоровления.

Еще более велики различия между реакциями со стороны церкви. Дело Трошиной церковные власти изучили в рамках широкого процесса по сбору свидетельств о чудесах, совершенных Питиримом, с целью найти основания для его канонизации. Хотя доводы за то, что исцеление Трошиной представляло собой «чудо», были не слишком внятными (и далеко не убедительными), для расследования этого дела все равно была назначена комиссия, в итоге сделавшая вывод о том, что не в состоянии определить причину ее выздоровления. В деле же Ивановской церковь напрочь отказалась изучать предъявленные свидетельства, несмотря на то что «чудесные» обстоятельства ее излечения как будто бы были намного менее сомнительными. Причины такой реакции, как будет показано ниже, были связаны не столько с обстоятельствами исцеления Ивановской, сколько с личностью целителя: в то время как Трошина приписывала произошедшее с ней «чудо» Питириму, канонизация которого была инициирована самой церковью, Ивановская утверждала, что излечилась благодаря молитвам еще живого человека и мирянина, которого некоторые церковные авторитеты подозревали в насаждении опасной разновидности «духовной прелести»193193
  Вениамин, Иеромонах. Подмена христианства. СПб., 1911, 5.


[Закрыть].

ВЕРДИКТ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

К тому моменту, когда Ивановская встретила Чурикова, он уже давно служил мишенью для подозрений со стороны церковных властей. Более того, начиная с середины 1890-х годов он неоднократно подвергался допросам, арестам и тюремному заключению. Однако на протяжении всех этих лет у него находились и высокопоставленные защитники. В их число входили митрополит Антоний и петербургский миссионер Дмитрий Боголюбов, полагавшие, что со стороны церкви было бы разумнее не закрывать дверь перед адептами менее традиционных, маргинальных разновидностей православия, нежели подталкивать их к сектантству, отказывая им в легитимности194194
  О позиции Боголюбова по отношению к «иоаннитам» см.: Kizenko N. A Prodigal Saint. University Park, 2000, 227.


[Закрыть]. Каким бы парадоксальным это ни показалось, гонения на Чурикова лишь усилились после принятия в 1905 году новых законов о свободе вероисповедания, поскольку церковь в этот период активного религиозного плюрализма и экспериментов стремилась укрепить свою власть и влияние195195
  Как указывал ведущий исследователь сектантства А.С. Пругавин, после 1905 года церковь перестала проводить различие между «опасными» сектами и теми, с которыми она могла ужиться, и соответственно первые несколько лет религиозной терпимости обернулись для Чурикова и его последователей (как и для прочих подозреваемых в «сектантстве») возросшим надзором: Пругавин А.С. Братцы и трезвенники, 110.


[Закрыть]. Защитники Чурикова в церковных рядах либо утратили авторитет, либо изменили свою позицию, в то время как все громче звучали голоса более консервативных церковных деятелей, таких как иеромонах (и будущий митрополит) Вениамин (Иван Афанасьевич Федченков, 1880–1961) из Петербургской духовной академии.

Посетив «беседу» Чурикова 10 октября 1910 года, Вениамин обнародовал свои впечатления от встречи с «братцем Иоанном» в виде статей, напечатанных в мае 1911 года в «Колоколе», а затем изданных отдельной брошюрой под названием «Подмена христианства». По сравнению с другими критиками Вениамин в своих статьях уделяет больше внимания разбору заявлений многочисленных последователей Чурикова о чудесных исцелениях и при этом подвергает его безусловному и полному осуждению с точки зрения церкви.

Как уже говорилось, последователи Чурикова верили в то, что многочисленные рассказы о его чудесах служат убедительным свидетельством его святости. Вениамин явно не был с этим согласен. Но из-за нежелания отрицать возможность чудес или считая, что верующим следует сообщать о чудесных событиях, он не спешил выражать сомнения в этих рассказах. Вместо этого он старался посеять сомнения в отношении того, что эти чудеса были делом рук Чурикова. Во-первых, он предположил, что влияние Чурикова на больных и страдающих алкоголизмом было скорее сродни влиянию «гипнотизера», чем святого – не слишком, как он добавлял, отличаясь от влияния немалого числа «докторов-евреев». Во-вторых, он отмечал, что даже если будет доказана причастность Чурикова к «истинным чудесам», то это еще ничего не значит, поскольку в Библии предупреждается о лжепророках, которые будут пытаться соблазнить людей и сбить их с пути истинного196196
  Вениамин, Иеромонах. Подмена христианства, 20.


[Закрыть]. Более того, одна лишь способность творить чудеса не является достаточным условием святости. Таким образом, не подвергая сомнению факты исцелений, Вениамин отвергал утверждение о том, что многочисленные «подвиги» Чурикова представляют собой весомый признак (то есть доказательство) его праведности. Подобно тому как «трезвенники» часто проводили различие между физическим и духовным этапами своего «чудесного» исцеления под влиянием Чурикова, Вениамин утверждал, что само физическое исцеление не обязательно служит признаком вмешательства духовного целителя. Напротив, продолжал он, все факты указывают на то, что Чуриков недостоин того, чтобы люди в него верили, и по сути является «лжепророком», «эксплуатирующим» народную религиозность. Хотя, по его мнению, вера «трезвенников» в Чурикова могла вносить вклад в их физическое исцеление (действуя наподобие гипноза), с духовной точки зрения эта вера была не только неуместна, но и опасна.

Как указывалось выше, врачи, интересовавшиеся излечением организма при помощи гипноза, придавали достоинствам целителя куда меньшее значение, чем вере пациента в него. Однако в глазах священнослужителя, ставившего духовное здоровье намного выше телесного, достоинства «чудотворца» играли принципиальную роль, а как четко давал понять Вениамин, Чуриков не соответствовал стандартам благочестия, ожидавшимся от сосуда Божьей милости. Главное обвинение, выдвигавшееся Вениамином в этом отношении, сводилось к тому, что у Чурикова отсутствовало смирение, считавшееся необходимым атрибутом истинной святости197197
  Там же, 12, 17.


[Закрыть]. Хотя последователи Чурикова верили в то, что его добрые дела являются признаком его праведной души, Вениамин напоминал им о том, что свидетельством праведности людей служат не только их поступки, но и то, в каком духе они живут. Хотя Чуриков по видимости воплощал в себе многие качества святого старца – аскетизм, преданность Писанию, способность облегчать страдания, – он не выказывал необходимого смирения, позволяя своим последователям слишком сильно почитать себя, причем дело доходило до провозглашения Чурикова святым и даже до его «обожествления». Примеры такого «чрезмерного» почитания имелись в большом количестве: поклонники Чурикова сделали его большой снимок и поставили рядом с иконами; после «бесед» они кланялись ему и целовали его руку; наконец, они явно предпочитали его «беседы» молитвам и церковным службам. Но что самое главное, они прониклись убеждением в том, что от него зависит их спасение. Собственно говоря, как отмечал Вениамин, некоторые «трезвенники» прямо называли «братца Иоанна» своим «спасителем»198198
  Там же, 12.


[Закрыть].

Хотя вину за такое чрезмерное почитание можно было бы возложить на последователей Чурикова (подобно тому, как поступила церковь по отношению к радикальным почитателям отца Иоанна Кронштадтского), Вениамин объявлял ответственным за это одного лишь Чурикова, обвиняя его в том, что он не положил конец такому поведению своих приверженцев и поощрял их веру в свои целительские способности. Так, он утверждал, что Чуриков заставлял своих почитателей верить в его святость: «Ты для них и священник, и архиерей, и Церковь, и чуть не сам Христос. Ты – все для них»199199
  Вениамин, Иеромонах. Подмена христианства, 12. Вениамин был, несомненно, не единственным авторитетным представителем церкви, поднимавшим этот вопрос. См., например: От. Н.В. Покровский. Известия по С.-Петербургской епархии. № 8/9. 1908, 50–51 и дискуссию между Чуриковым и отцом Айвазовым в: Петербургский листок. 06.02.1911.


[Закрыть]. Чуриков, со своей стороны, неоднократно приписывал все осуществленные им исцеления Богу и уверял окружающих в своей вере в Бога и в церковь. Но чем больше он настаивал на своем благочестии, тем сильнее эта настойчивость воспринималась как «гордыня» и признак того, что ему не свойственны «внутренняя святость» и «смирение», которыми отличаются истинные слуги Божии200200
  Вениамин, Иеромонах. Подмена христианства, 12–13. Так, Вениамин предупреждал Чурикова, что тот находится «на очень опасном пути», и советовал ему незамедлительно обратиться за помощью к церковным старейшинам из Духовной академии.


[Закрыть]. Соответственно, вера последователей в Чурикова представляла собой пагубную, а не целительную силу и вела их не к спасению, а в объятья Антихриста.

В итоге заявления Ивановской о том, что ее чудесным образом исцелил Чуриков, по большей части были отвергнуты «экспертами» как из медицинских, так и из религиозных кругов. Однако, как указывается в настоящей статье, «светская» Россия в целом проявляла больше склонности к признанию иррациональных типов веры и лечения, чем церковь. Если врачи были готовы допускать терапевтическую ценность широко распространенной среди людей веры в чудотворцев, а такие светские фигуры, как Н.М. Жданов, усматривали социальную ценность в «чудесном» преображении нездоровой и порой опасной прослойки населения, то такие религиозные авторитеты, как Вениамин, не могли смириться с деятельностью Чурикова в рамках православного благочестия. В известной степени дискуссия между церковными властями и последователями Чурикова в отношении его чудес – как и вопрос о его святости – отражала широкий конфликт между церковью, для которой святые играли роль «светочей благочестия», с одной стороны, и мирянами, в целом придерживавшимися инструментальной позиции: «мощи – постольку мощи» (а святые – постольку святые), поскольку они творят чудеса201201
  Greene R.H. Bodies Like Bright Stars, 8–9, 16.


[Закрыть]. Но если церковные власти были готовы порой поддержать восторженное отношение мирян к некоторым избранным святым202202
  Paert I. Spiritual Elders, 164.


[Закрыть], то на Чурикова это отношение не распространялось, и его дело было использовано как предлог, чтобы четко дать понять: никто, кроме церкви, не обладает достаточным авторитетом для выявления истины в релятивистском мире и благочестия во все сильнее секуляризирующемся обществе.

В 1912 году Чурикова лишили права проводить его «беседы» и запретили ему поддерживать контакты со своими поклонниками. После нескольких лет все более ожесточенных дискуссий между Чуриковым и церковью Святейший Правительствующий Синод постановил, что поведение Чурикова было не только «самовольным», но и «еретическим» и «сектантстким», и в 1914 году он был лишен причастия203203
  Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 821. Оп. 133. Д. 212. Л. 329–329 об.


[Закрыть]. Хотя его поклонники оказались избавлены от такой участи, многие из них предпочли не покидать «братца Иоанна», и когда его «беседы» снова были разрешены после 1917 года, на эти проповеди приходили тысячи людей. Число его последователей существенно сократилось после его ареста в 1929 году, но вера в целительную силу его молитв сохранялась еще долгое время после его смерти в 1933 году (некоторые из его поклонников даже отказывались от всякой медицинской помощи204204
  См. о недавнем случае такого отказа: Поздняев М. Вся надежда на «братца»: фанатично верующая школьница отказывается от помощи врачей // Новые известия. 16.10.2008 // http://www.newizv.ru/society/2008–10–16/99909–vsja–nadezhda–na–bratca.html, 07.06.2015.


[Закрыть]), свидетельствуя о том, что как для тогдашних и нынешних «трезвенников», так и для православной церкви «чудеса» остаются важной ареной для утверждения авторитета своей веры.

Перевод Николая Эдельмана

СУМАСШЕСТВИЕ, СЛАБОУМИЕ ИЛИ СОЦИАЛЬНЫЙ НЕВРОЗ? ПОЭТ АЛЕКСАНДР КВАШНИН-САМАРИН

Мария Майофис

Событийная канва истории, которая находится в центре этой статьи, достаточно проста. В январе 1837 года в III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии поступил донос от придворного камердинера Завитаева на квартировавшего в его доме отставного поручика Александра Квашнина-Самарина: Квашнин-Самарин, по словам доносителя, написал стихи предосудительного содержания и давал их читать разным лицам. Квашнин-Самарин был немедленно арестован и допрошен, а список стихотворения конфискован и приобщен к делу205205
  *Статья написана в 2012 году.
  Здесь и далее дело Квашнина-Самарина цитируется по материалам Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1837. Оп. 12. Д. 12. Ч. 1 –3) с указанием (в скобках) номера тома и листа. В цитатах сохранены некоторые характерные особенности авторской орфографии и пунктуации; общие для русского правописания XIX века системные расхождения с нормами современной орфографии (окончания «-аго» вместо «-ого», озвончение согласных на конце приставок перед корнями, начинающимися с глухой согласной, например «безплодные» вместо «бесплодные», и др.) не воспроизводятся. Пользуясь случаем, благодарю О. Эдельман за помощь в подготовке этой статьи.


[Закрыть]. Вот текст этого сочинения:

Песня

Подражание Английской народной песне Rule, Britannia, Rule the Waves! (Владей, о Англия, морями!)

 
Владей Россия ты степями!
Чем владеть тебе другим,
Славься Русский ты боями,
Чем же славиться другим?
 
 
Завоевывай ты степи
И бесплодные поля
Видно, сам желаешь смерти
И тесна твоя земля. —
 
 
Но дерися ты с разбором,
Слабого лишь только бей!
С польским маленьким народом
Для забавы драться смей. —
 
 
Он тебе идет под руку
Пятеро на одного! –
Прогонять ты можешь скуку
С ним воюя для того. —
 
 
Турки глупые болваны
Бородатые козлы
И безмозглы персияны
Для тебя не мудрены! —
 
 
Об китайцах и татарах,
И не стоит говорить!
Стадо диких сих болванов
Русаку легко побить.
 
 
Но страшися тронуть Шведа
И Разумных Англичан!
Не твоя будет победа,
Сам останешься болван!
 
 
Многолюдство не поможет
Не боится ум усов
И искуство превозможет
Многочисленных полков,
 
 
С образованным народом
Трудно драться Руссакам
Разум верх возьмет над сбродом
И сраженье над Штыком.
 
 
Кому Бог в удел дал мудрость
И старание к трудам
Русским Бог в удел дал глупость
Страсть к кулачным лишь боям.
 
 
За то какая честь народу
Его на рынке продают;
Табак чтоб лучше бы шел в моду
Орла над лавочкой прибьют; —
 
 
Того орла, что на знамена
Российской кровию облит. —
Который в тысячи сраженьях
Штыками, пулями пробит.
 
 
Он над немецкою Аптекой
Повеся голову сидит,
И полный горести глубокой
На Русь родимую глядит.
 

(1, Л. 1–2 об.)206206
  Ранее это стихотворение, равно как и дело Квашнина-Самарина, привлекло внимание только И.А. Федосова, посвятившего ему два небольших абзаца своей статьи 1956 года. См.: Федосов И.А. Из истории общественного движения в России в конце 30-х годов XIX столетия // Вопросы истории. № 12. 1956, 83.


[Закрыть]

После дотошного разбирательства в мае 1837 года Квашнин-Самарин был по представлению А.Х. Бенкендорфа распоряжением императора сослан в Новгородскую губернию, где жили две его сестры, однако долго там не пробыл: в июле того же года он без разрешения вернулся в Санкт-Петербург, находился там почти год, пока снова не был водворен в место ссылки. В 1839 году он вступил в Новгородской губернии в службу, вновь без разрешения выехал из предписанного ему места, отправился в Вильну (ныне Вильнюс), прослужил там несколько лет и, попав в очередную неприятную историю, снова вернулся в Петербург. Здесь он жил без разрешения, не замеченный полицией вплоть до конца 1848 года, когда ему пришло в голову обратиться к новому шефу III Отделения графу Орлову с просьбой о денежном вспомоществовании. За этим последовали повторный арест и ссылка – опять в Новгородскую губернию, снова побег, медицинское освидетельствование и ссылка в Орловскую губернию, снова побег, освидетельствование – и ссылка в Архангельскую губернию, а потом в Вологодскую.

В Петербург на законных основаниях Квашнин-Самарин вернулся только после воцарения Александра II, в 1858 году, а полицейский надзор был с него снят только в 1864-м. Строго говоря, начиная с 1848 года ссылкой его карали уже не за стихотворение: сперва просто вернули на то место, в котором он должен был находиться по высочайшему предписанию, затем наказали за изготовление подложного аттестата, а потом – за побег из следующего места ссылки. Но первопричиной всей этой цепочки злоключений была именно «Песня».

В 1864 году отношения Квашнина-Самарина с III Отделением не прекратились: считая себя, с одной стороны, незаконно пострадавшим от действий жандармского ведомства, с другой – тесно и навсегда с ним связанным многочисленными перипетиями своего дела, Квашнин-Самарин неустанно посылал на имя его высших чиновников прошения об оказании финансовой помощи и, как это ни удивительно, получал ее: в 1860-е годы ему было выдано несколько разовых выплат, а с середины 1870-х они сделались ежемесячными.

В процессе своих многолетних мытарств Квашнин-Самарин совершенно явно пришел к выводу об особом отношении III Отделения к печатному слову и стал регулярно посылать туда не только прошения о денежном вспомоществовании и «аналитические записки» по разным вопросам государственной политики, но и свои литературные опусы – преимущественно стихи, посвященные политическим и общественно-политическим материям. Качество и уровень этих текстов сейчас однозначно определили бы как графоманские. Эту практику он продолжал до конца жизни, то есть до 1884 года207207
  Именно этим годом датируются последние документы дела. В докладной записке, составленной 7 июля 1884 года, чиновник III Отделения рапортует, что с 1 июня Квашнин-Самарин не являлся за получением назначенного ему денежного пособия (3, Л. 199). Следовательно, кончина Квашнина-Самарина пришлась на период между последними числами мая и началом июля 1884 года. Каталоги центральных российских библиотек, опираясь на данные «Словаря псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей» И.Ф. Масанова (Т. 2, с. 26 и Т. 4, указатель), дают неверные даты рождения и смерти Квашнина-Самарина (1838–1881), в то время как, согласно материалам дела, он родился в 1809 году, а умер, как уже было сказано, в 1884.


[Закрыть].

Если материалы 1837–1858 годов составляют около 380 архивных листов дела Квашнина-Самарина, то его многочисленные записки, ходатайства и литературные произведения, отправленные в III Отделение в 1858–1884 годах, – в разы больше. Все эти бумаги переплетены в три весьма объемистых тома: мало какой политический преступник удостаивался такого значительного места в архиве этой организации! Справедливости ради нужно сказать, что примерно на 7/8 или даже на 9/10 дело Квашнина-Самарина состоит из его собственных текстов.

Случай Квашнина-Самарина на общем фоне делопроизводства III Отделения выглядит достаточно незначительным и экстравагантным. Тем не менее он заслуживает внимательного анализа. По сути, перед нами уникальные материалы о том, как III Отделение в конце 1830-х – 1850-х годах пыталось выявить, определить, различить социальные и психические отклонения. Эти материалы предоставляют возможность увидеть, какие черты социального поведения казались чиновникам особенно настораживающими, какой способ изоляции/наказания избирался для предотвращения последствий этих отклонений. Но в то же время этот источник, пусть и в несколько утрированной форме, демонстрирует нам, как «жертва» III Отделения, человек, ставший первоначально объектом дознания и внесудебного постановления о наказании, начинает испытывать все большую привязанность к учреждению, так круто изменившему его биографию. Он сам по собственной воле устанавливает с этим учреждением отношения по патерналистской модели, пытается «играть на опережение», добиваться благосклонности от своих прежних гонителей.

У этих материалов есть еще одно важное измерение. Литературные сочинения Квашнина-Самарина, его письма, прошения и жалобы – интересный источник по истории русской литературы 1830–1880-х годов, позволяющий увидеть влияние некоторых хорошо известных феноменов «высокой» литературы не только на уровне «массовой словесности», но и на уровне совершенно инструментальных, делопроизводственных текстов, которые этот литератор-дилетант отправлял в III Отделение.

1

Сразу же после первых допросов Квашнина-Самарина чиновники III Отделения столкнулись со сложной проблемой: как квалифицировать их подопечного – как политического преступника или как сумасшедшего? В первой половине XIX века не существовало единой государственной политики в отношении тех, кого признавали сумасшедшими или подозревали в этом. По мнению Лии Янгуловой, это имело два практических последствия: «<…> если помешательство некой персоны не представляло непосредственной опасности для окружающих <…> была большая вероятность избежать каких-либо административных санкций (инкарцерации, изменение гражданского статуса)»208208
  Янгулова Л. Институционализация психиатрии в России: генеалогия практик освидетельствования и испытания «безумия» (конец XVII – XIX вв.). Автореферат дисс. … канд. соц. наук. М., 2004, 14.


[Закрыть]. Однако в то же самое время несовершенства законодательства и неопределенность понятия «душевная болезнь» вели к усилению полицейской власти и к слишком широкой интерпретации помешательства, когда самые разные проявления не укладывающегося в рамки нормы поведения считали симптомами душевной болезни209209
  Там же.


[Закрыть].

Это наблюдение можно развить на материале нашего дела. В первом же докладе государю, за которым воспоследовала высочайшая резолюция о ссылке в Новгородскую губернию, Бенкендорф охарактеризовал Квашнина-Самарина следующим образом: «По частным о нем сведениям оказывается, что он весьма слабоумен и что действия его иногда обнаруживают даже некоторый род временного помешательства»210210
  Всеподданнейший доклад об отправлении отставного подпоручика Квашнина Самарина за сочинение стихов предосудительного содержания. 21 генваря 1837 г. // ГАРФ. Ф. 109. Оп. 221. Ед. хр. 63. Ч. 1. Л. 10. Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, курсив в цитатах мой. – М.М.


[Закрыть].

Однако ни об освидетельствовании, ни об ином способе проверки «слабоумия» или «помешательства» Квашнина-Самарина речи не идет: использованные Бенкендорфом слова выступают в его докладе как свидетельства отсутствия в поступке Квашнина-Самарина явной злонамеренности, а уж тем более – разветвленной сети заговора. Однако при этом слова «временное помешательство» и «слабоумие» должны были сигнализировать о том, что такого непредсказуемого человека следует, по крайней мере на некоторое время, удалить из Петербурга.

Спустя полтора года Квашнин-Самарин обращается в III Отделение с просьбой оказать ему помощь в устройстве на службу, и Бенкендорф оставляет на полях прошения карандашную пометку: «Можно о нем написать в Новгород. Губ. – Он полупомешанный, но вовсе не вредный, и не представляется препятствия искать себе в Новгород[ской] губернии партикулярного места» (1, Л. 17).

Используемые Бенкендорфом характеристики, как и сами решения по делу Квашнина-Самарина, позволяют увидеть, какую социальную нишу отводили дисциплинарные инстанции в конце 1830-х – 1840-х годах человеку, которого считали находившимся на границе нормы и помешательства. Мы видим, что с точки зрения шефа III Отделения, едва ли не второго человека в государстве, этот диагноз не препятствует поступлению на службу. Однако не на любую: только на гражданскую, в провинции, и в незначительной должности; в те же месяцы Квашнин-Самарин, служивший до 1832 года в артиллерии, подает просьбу об определении его в Кавказскую армию и сразу же получает отказ211211
  «Когда же я обратился с всеподданнейшим прошением в Штаб Его Императорского Высочества по Управлению Генерал-фельцейгместера об определении меня в одну из Артиллерийских бригад отдельного кавказского корпуса, то получил отказ» (1, Л. 24 об.). Генерал-фельдцейхмейстер – главнокомандующий артиллерией.


[Закрыть].

Квалификация незадачливого поэта как «полупомешанного» отчетливо напоминает другую, намного более известную историю, произошедшую незадолго до начала злоключений Квашнина-Самарина, в 1836 году. После того как в журнале «Телескоп» было опубликовано Первое «Философическое письмо» П.Я. Чаадаева, журнал был закрыт, его издатель сослан, цензор уволен, а сам автор публикации объявлен сумасшедшим. Характерно, что это объявление было сделано без официального освидетельствования, то есть тоже в нарушение закона. Однако, если присмотреться, между этими случаями есть очень существенная разница.

Как полагает Михаил Велижев, главным проступком Чаадаева, его издателя и цензора была сочтена публикация уже давно известного во французском оригинале сочинения в переводе на русский язык, да еще и для широкой аудитории (в университетском журнале)212212
  Велижев М. Петр Яковлевич Чаадаев // Чаадаев П.Я. Избранные труды / Сост. и вст. ст. М. Велижева. М., 2010, 17.


[Закрыть]. Поскольку отменить публикацию задним числом было невозможно, у властей было два сценария дальнейших действий: расценить материал «Телескопа» как следствие иностранного заговора – на чем настаивал С.С. Уваров – или объявить автора душевнобольным, как предлагал А.Х. Бенкендорф. Это второе решение позволяло представить дело Чаадаева как единичный случай нарушения установленных порядков, лишь слегка искажающий картину всеобщего процветания и лояльности. Если же «Философическое письмо» было бы сочтено следствием заговора, Бенкендорф оказался бы в этой ситуации виновным в служебной халатности, так как разоблачение подобных заговоров являлось его прямой служебной обязанностью213213
  Там же, 33.


[Закрыть].

Опус Квашнина-Самарина не только не был опубликован – число его читателей можно было, по-видимому, сосчитать на пальцах одной руки. Да и сам автор был, в отличие от Чаадаева, человеком малоизвестным. Поэтому обвинение в политической неблагонадежности не наводило тени ни на одно высокопоставленное должностное лицо – и «изобретать» сумасшествие и психиатрический диагноз не было необходимости. Незначительное политическое преступление влекло за собой и не очень значительное наказание – ссылку в не самую отдаленную от столицы губернию.

Вернемся, однако, к резолюции Бенкендорфа. В своей работе об истории безумия в классическую эпоху Мишель Фуко писал о том, как на изоляцию беднейших и прежде всего безработных граждан в домах умалишенных европейские дисциплинарные институции XVII века шли вследствие «великого страха» общества перед бедностью214214
  Фуко М. История безумия в классическую эпоху. М., 2010, 71–97.


[Закрыть]. Бенкендорф, однако, своим позволением «искать партикулярного места» предлагает нечто вроде социальной терапии, определив Квашнина-Самарина к такому роду службы, на котором он не сможет принести большого вреда ни обществу, ни государству и в то же время усмирит свой «буйный» характер.

Бенкендорфовский диагноз – о слабоумии и временном помешательстве – в 1848 году слово в слово повторит в своем докладе новый шеф III Отделения граф Орлов (1, Л. 54 об.). И снова – никакого освидетельствования, никаких медицинских аргументов в пользу такого определения.

Сам Квашнин-Самарин вскоре тоже узнаёт или начинает догадываться, какого рода «частные определения» влекут за собой те или иные меры наказания. Обращаясь в марте 1849 года к графу Орлову с жалобой на несправедливое ведение его дела, Квашнин-Самарин указывает на то, что с ним поступают не по букве закона, и в негодовании восклицает: «Разве я сумасшедший и законно признан таковым?.. вовсе нет!.. Разве я лишен прав состояния по приговору суда?.. вовсе нет!..» (1, Л. 84 об.).

Только в 1851 году в материалах дела появляется первое упоминание о произошедшем годом раньше освидетельствовании, но характерно, что никаких документов, зафиксировавших эту процедуру, в деле не осталось – Квашнин-Самарин рассказал о ней в одной из своих жалоб. Если верить Квашнину-Самарину, последовательность событий была такова:

3 ноября [1850 года] я был представлен в С.П. Губернское правление для освидетельствования в состоянии умственных способностей моих (!!), а 12 декабря 1850 года был отправлен в Больницу всех скорбящих (Дом умалишенных!) где и содержался в заключении в продолжении 12 недель или трех месяцов!! В сие время имел честь я говорить с Его И.В. Принцем Ольденбургским, посещавшим больницу, и расспрашивавшем меня о моем деле. 23 генваря я был представлен для освидетельствования снова в Губернское правление, а 9е (так! – М.М.) марта отправлен из больницы Всех Скорбящих смотрителем оной Г. Лактаевым при отношении в С. Петербургский Тюремный замок, для содержания в оном, а дело мое опять передано в С.П. Уголовную палату для суждения!!....» (1, Л. 99–99 об.).

Из выписки своего дела Квашнин-Самарин вскоре узнал о причине заключения в Дом умалишенных: