Текст книги "Квир-теория и еврейский вопрос"

На самом деле Пруст настойчиво предлагает в качестве предельного случая каминг-аута именно драму еврейской самоидентификации, воплощенную в книге Эстер и ее переложении Расином[23]23
  Имеется в виду пьеса Расина «Эсфирь». – Примеч. пер.


[Закрыть], как она цитируется на протяжении всего «Содома и Гоморры», части «В поисках утраченного времени». История Эстер воспринимается как образец упрощенного, но весьма действенного представления о каминг-ауте и его трансформирующем потенциале. Скрывая свое еврейство от супруга, царя Артаксеркса, царица Эстер чувствует, что скрывает свою подлинную идентичность: «Доселе царь не знает, кто я есть»⁷ [Racine, line 89]. Обман со стороны Эстер обусловлен могуществом идеологии, заставляющей царя воспринимать ее соплеменников как нечистых («cette source impure») [Ibid., line 1039]) и мерзость перед людьми («Il nous croit en horreur à toute la nature») [Ibid., line 174]. Искренняя, относительно абстрактная ненависть к евреям опьяненного, но в то же время всемогущего царя постоянно подпитывается чудовищным цинизмом его советника Амана, мечтающего очистить весь мир от этих людей:

Я хочу посеять ужас в веках, так, чтобы однажды сказали:

«Некогда были евреи, безмерно непокорный народ,

Живший повсюду, так что покрывали они все лицо земли.

Однажды они рискнули навлечь на себя гнев Амана

И тут же исчезли, все до единого» [Ibid., line 476–480].

Царь соглашается на предложенный Аманом геноцид, а к Эстер обращается ее двоюродный брат и опекун Мордехай, который берет на себя роль ее еврейской совести и говорит, что ей настало время открыться. Напряженный страх, переживаемый Эстер в эти дни, знаком каждому гею, сделавшему хотя бы шаг к тому, чтобы открыться гомофобным родителям. «И если погибнуть – погибну», – говорит царица в Библии (Есф. 4:16). То, что раскрытие ее тайны будет иметь самые серьезные последствия, очевидно, и служит основой всего сюжета. Остается выяснить только, как поведет себя под воздействием этой новости царь: возобладают ли его «политические» предубеждения над «личной» любовью к царице или же наоборот. Объявит ли он, что она для него все равно что мертва – а лучше на самом деле мертва? Или мы вскоре увидим его явившимся инкогнито в ближайший книжный магазин за экземпляром «Что делать, если вы любите еврея (или еврейку)»?

Как библейская история, так и пьеса Расина, выдержать чтение которых можно лишь потому, что финал их известен, представляют собой воплощение конкретной мечты или фантазии о каминг-ауте⁸. Красноречие Эстер вызывает в пьесе возражение супруга длиной всего в пять строк: на самом деле в тот самый миг, когда она называет себя, ее владыка и Аман понимают, что антисемиты проиграли («AMAN, tout bas: Je tremble») [Racine, line 1033]. Раскрытие собственной идентичности в пространстве интимной любви без усилий возобладало над общепринятым понятием о естественном и противоестественном, чистом и нечистом. История глубоко западает в сердце из-за своей любопытной особенности: малой, личной способности Эстер рискнуть утратить любовь и благосклонность своего владыки оказалось достаточно, чтобы сохранить не только ее место в жизни, но и ее народ.

Нетрудно представить себе версию расиновской «Эсфири», действие которой перенесено в Верховный суд США накануне вынесения приговора по делу «Боуэрс против Хардвика». В качестве инженю в главной роли – гипотетический скрывающийся «в чулане» гей-клерк, в роли Артаксеркса – судья одного с ним пола, который вот-вот получит большинство из пяти голосов в поддержку закона штата Джорджия. Судье симпатичен клерк – в большей степени, чем ему или ей обычно симпатичны клерки, и… Не будучи в силах перестать возвращаться в мыслях к вопросу о сексуальной ориентации сотрудников суда, я и мои друзья постоянно проигрывали подобный сценарий в самых разных вариациях у себя в голове. Разве в страстных голосах несогласных не было следов уже сделанных каминг-аутов? Разве не могли сами несогласные представлять себе подобные акты – например, судью, совершающего каминг-аут перед другим судьей? Не был ли деспотичный текст мнения большинства выстлан изнутри окровавленными лохмотьями того, чего достигли путем рискованных каминг-аутов наши друзья, клерки, работники, дети – и затем лишились этого? Еще более частыми и болезненными были мысли обо всех каминг-аутах, которые не случились, о мужчинах и женщинах, которые не сказали вместе с Эстер, пусть и в более современной форме:

Осмелюсь умолять тебя не только о моей,

Но и о жизни для несчастного народа,

Который ты обрек на смерть со мною вместе [Racine, line 1029–1031].

Из-за отсутствия подобных сцен утрачена была отнюдь не возможность блеснуть, подобно Эстер, красноречием и отчасти унизительным пафосом, а нечто более ценное – показать, проявить глупого Артаксеркса во всем его царственном, но косноязычном и ложном пафосе невежества: «A périr? Vous? Quel peuple?» («Погибнуть? Ты? Какой народ?») [Ibid., line 1032]. И в самом деле, «какой народ?» Как ни странно, тот самый, который он был готов вот-вот уничтожить. Но именно произнесение этих пустых слов, выявляющих невежество могущественного Артаксеркса – не в последнюю очередь для него самого, – причем в том же самом регистре, что и цену приватного знания Эстер и Мордехая, делает возможным смену баланса власти. Именно в этот момент затрепетал Аман.

Точно так же обстоит дело с каминг-аутом: благодаря ему можно показать, что могущественное невежество – это именно невежество. Не вакуум и не пустота, которыми оно может притворяться, а весомое, заполненное и чреватое последствиями эпистемологическое пространство. Признание Эстер дает Артаксерксу возможность показать оба этих пространства сразу: «ты?» и «какой народ?». Он лишь наивно предполагал что-то о своей жене⁹ и был просто слеп по отношению к народу, который приказал уничтожить. Что? Ты одна из этих? Однако этот пугающий гром может оказаться и звуком падающей с неба манны.

* * *

Не подлежит сомнению, что, сосредоточившись только на одном обрисованном выше сценарии, я дала читателю более чем достаточно оснований обвинить меня в излишней сентиментальности. Причины вполне понятны. Во-первых, нам всем слишком хорошо известно, насколько ограничен потенциал воздействия любого индивидуального каминг-аута на широко распространенную институционализированную дискриминацию. Признание этой диспропорции не означает, что последствиям подобных актов можно установить какие бы то ни было предопределенные границы, подобно границам областей «личного» и «политического», и не требует от нас отрицать, что подобные акты могут оказаться непропорционально действенными и обладающими потенциалом разрушения старого. Но признать грубую, весомую несоизмеримость одного и другого необходимо. В показной демонстрации уже институционализированного невежества не стоит искать потенциала к трансформации.

Есть еще одна группа причин, по которым чрезмерно концентрироваться на признании в стиле Эстер означало бы создавать ложное представление о реалиях гомофобной дискриминации. Эта разница восходит к важным отличиям между еврейскими (здесь я имею в виду еврейскую в духе Расина) идентичностью и дискриминацией – и гомосексуальными. Даже в книгах Пруста – в «Содоме и Гоморре» и особенно в «Пленнице», так настойчиво ссылающейся на «Эсфирь» Расина, – пьеса не предлагает образца самораскрытия, обладающего трансформирующим потенциалом. Как раз наоборот, «Пленница», что примечательно, – та книга, склонный к цитированию Расина герой которой катастрофически не способен произвести каминг-аут или стать тем, к кому каминг-аут обращен.

Воображаемый гомосексуальный клерк Верховного суда, «сидящий в чулане», взвешивавший возможность самораскрытия, которое могло бы ощутимо усилить его гомосексуальных сестер и братьев, но при этом точно осложнило бы его (или ее) жизнь в обозримой перспективе, должен (или должна) была воображать последствия, существенно превосходящие те, что могла бы представлять себе Эстер в поворотный для нее момент. Именно эти возможные последствия образуют структуры, характерные собственно для эпистемологии чулана. Ему или ей могли бы запретить сообщать о своей сексуальной ориентации; признание могло бы только наделать дополнительного шума вокруг и без того всем известного секрета; оно могло бы оказаться актом агрессии против того, с кем клерк в конце концов ощущает реальную связь; идентифицирующий(ая) себя с натуралами судья мог(ла) бы не совладать с новым представлением о себе или с идеей связи с клерком и отреагировать исключительно большей строгостью; клерк мог(ла) бы в силу своего признания оказаться в опасной близости от мины чулана втайне гомосексуального судьи; клерк вполне мог(ла) бы чувствовать себя слишком одиноким(ой) или сомневающим(ей)ся в себе, чтобы справиться с последствиями признания; пересечение гомосексуального признания и существующих гендерных ожиданий могло оказаться слишком смущающим или дезориентирующим для той или другой стороны, чтобы стать разумной отправной точкой перемен.

Давайте обозначим эти опасности более четко, спроецировав их на текст «Эсфири».

1. Хотя ни Библия, ни Расин не указывают, в каких религиозных действиях или верованиях могла бы проявляться принадлежность Эстер к еврейству, если она проявлялась вообще, но нет и намека на то, что ее еврейская идентичность может быть спорным, скрываемым или подлежащим изменению фактом. «Отец Эстер, мой господин, еврей» [Racine, line 1033], – следовательно, Эстер еврейка. Артаксеркс захвачен врасплох этим сообщением, но не пытается ответить, что у его жены это временное, или она просто зла на язычников, или что она могла бы измениться, если бы достаточно любила его, чтобы обратиться к психотерапевту. Самой Эстер подобные разрушительные мысли тоже не приходят в голову. Принадлежность к еврейству в этой пьесе – из чего бы она ни состояла в действительности в данном историческом контексте – весьма основательна, и именно ее недвусмысленность служит основой для всего сюжета о двусмысленности положения Эстер и ее последующем самораскрытии. Напротив, в процессе гомосексуального самораскрытия в контексте двадцатого столетия могут в первую очередь встать вопросы авторитетного знания и доказательств. «С чего вы взяли, что вы действительно гей? Зачем спешить с выводами? В конце концов, то, что вы говорите, основано на нескольких чувствах, а не на действиях (или, наоборот, на нескольких действиях, но не на чувствах); разве не лучше было бы поговорить с психотерапевтом и разобраться во всем?» Подобные реакции – причем их появление у людей, к которым обращен каминг-аут, может звучать запоздавшим эхом их проявления у человека, каминг-аут совершающего, – показывают, насколько проблематична сегодня сама концепция гей-идентичности, как ей отчаянно сопротивляются и насколько власть определять ее далека от ее предмета – собственно геев и лесбиянок.

2. Эстер предполагает, что Артаксеркса удивит ее признание, и так оно и случается. Ее уверенность, что знание других людей относительно ее подлинной природы находится под ее контролем, резко контрастирует с ситуацией «геев в чулане», обычно чувствующих полную неопределенность относительно того, кто контролирует информацию об их сексуальной идентичности. В некотором смысле это отражает реальное положение вещей с тайнами, которые охраняются в жизни куда строже, чем в библейских рассказах, но в гораздо большей степени это отражает трудности с самой идеей гей-идентичности: в частности, никто не может полностью контролировать сложные и часто противоречивые коды, служащие, как нам кажется, для передачи информации о сексуальной ориентации и сексуальных действиях. Во многих, если не в большинстве отношений каминг-аут представляет собой вопрос кристаллизации интуитивных прозрений или подозрений, витавших в воздухе некоторое время перед тем и успевших породить свои структуры безмолвной ненависти, безмолвного шантажа, безмолвного восхищения, безмолвного соучастия. В конце концов, позиция человека, думающего, что ему известно о другом такое, чего тот, возможно не знает сам, увлекательная и властная – вне зависимости от того, что именно считается неизвестным: что другая сторона гомосексуальна или что ее предполагаемый секрет вовсе не является секретом для других. Чулан со стеклянными стенами позволяет оскорблять («Я бы никогда не сказал такого, если бы знал, что ты гей!» – ну да, конечно); он может также открыть дорогу отношениям более теплым, но (и) могущим перерасти в эксплуатацию в силу особенностей встроенной в них оптики – асимметричной, построенной на предположениях, пытающейся увидеть скрытое¹⁰. В этих обстоятельствах бывают счастливые случаи каминг-аута, протекающие легче обычного, – женщина после тяжелой внутренней борьбы решает сообщить матери, что она лесбиянка, а та отвечает: «Ну да, я догадывалась о чем-то подобном с тех пор, как ты стала спать с Джоан десять лет назад». Гораздо чаще эти обстоятельства делают чулан и выход из него отнюдь не более, но менее простым – не таким спокойным, а нервным, иногда даже яростным. Жизнь в чулане никогда не обеспечивает полной тайны, а выход, соответственно, никогда не бывает абсолютной неожиданностью. Личный и общественный пейзаж, в котором предстоит оказаться за порогом чулана, скорее имеет непредсказуемый и неустойчивый вид, характерный для ситуации общеизвестного секрета.

3. Эстер опасается, что ее признание может погубить ее или не поможет ее народу, но вряд ли представляет опасность для Артаксеркса, – оно и в самом деле не причиняет ему никакого вреда. Когда же геи в гомофобном обществе предпринимают каминг-аут, в первую очередь открываясь перед родителями и супругами, существует опасность серьезного ущерба, причем, скорее всего, обоюдного. Секрет, подобно болезнетворному микробу, может заражать секретностью: так, мать может сказать, что каминг-аут ее взрослого сына заставил ее саму, в свою очередь, затвориться в чулане в ее консервативном сообществе. Воображение, но не обязательно только оно, услужливо дополняет страх быть убитым собственными родителями после каминг-аута (или, скажем, страх того, что они станут желать смерти своему гомосексуальному отпрыску) куда более часто воображаемой возможностью, что это известие убьет их самих. Нет никакой гарантии, что жизнь под угрозой обоюдоострого оружия ставит нас в более влиятельную позицию, чем угроза обычным топором, но она определенно сильнее выводит из равновесия.

4. Инертный по своей сути Артаксеркс, по-видимому, не интересуется религиозной или этнической принадлежностью Эстер. Для него ничто не меняется ни в ней, ни в их отношениях, когда оказывается, что она не та, кем он ее считал. Обоюдоострый потенциал травмы в сцене гомосексуального каминг-аута, напротив, возникает в силу того, что сексуальная идентичность человека, к которому каминг-аут обращен, также подпадает под его влияние, а следовательно, подвергается опасности. Во-первых и в целом, это верно потому, что сексуальная идентичность, более, чем что-либо другое, никогда не может быть описана просто сама по себе, не существует за пределами отношений, не может быть известна кому-либо за пределами структуры ее прямого и обратного переноса. Во-вторых и в частности, это верно в силу того, что несоответствия и противоречия гомосексуальной идентичности в культуре двадцатого столетия подвержены влиянию несоответствий и противоречий обязательной гетеросексуальности, а следовательно, созвучны им.

5. Нет никаких оснований предполагать, что Артаксеркс сам может быть скрытым евреем. В то же время опыт гомосексуалов полностью поддерживает предположение, что гомофобный человек во власти – с большой вероятностью сам гей в своем чулане. Некоторые примеры и вытекающие из них следствия можно найти в конце пятой главы нашей книги «Эпистемология чулана», тут есть о чем еще поговорить. Здесь же будет достаточно просто упомянуть этот момент, чтобы вновь продемонстрировать, что гомосексуальная идентичность – запутанная и неустойчивая собственность, если вообще собственность. Даже каминг-аут не прекращает чьей бы то ни было связи с чуланом, включая тревожную связь с чуланом другого.

6. Эстер знает, кто принадлежит к ее народу, и непосредственно ответственна перед ними. В отличие от геев, которые редко вырастают в гомосексуальных семьях и ежедневно сталкиваются с присущей их культуре – и хорошо, если не их родителям – вездесущей гомофобией задолго до того, как они или те, кто заботятся о них, поймут, что они сами среди тех, кто самоопределяется, отталкиваясь от нее; которым нужно с трудом и подчас запоздало выстраивать из осколков вокруг себя сообщество, работоспособное наследие, политику выживания и сопротивления; в отличие от них Эстер располагает неповрежденной идентичностью, историей и обязательствами, в которых была воспитана, персонифицированными и узаконенными в лице значимой и авторитетной фигуры ее опекуна и дяди Мордехая.

7. Соответственно, признание Эстер находится в рамках сложившейся системы гендерной субординации и воспроизводит ее. Нет ничего более явного из сообщенного в Библии относительно брака Эстер, чем его происхождение в условиях кризиса патриархата и его значение для сохранения подчинения женщины. Когда язычница Вашти (Астинь), прежняя супруга Артаксеркса, отказалась предстать перед его пьяными друзьями-мужчинами, «мудрецы, знающие прежние времена», сказали:

Не пред царем одним виновна царица Астинь, а пред всеми князьями и пред всеми народами, которые по всем областям царя Артаксеркса; потому что поступок царицы дойдет до всех жен, и они будут пренебрегать мужьями своими и говорить: царь Артаксеркс велел привести царицу Астинь пред лице свое, а она не пошла (Есф. 1:16–17).

Еврейка Эстер появляется в этой сцене как спасительный идеал женской подчиненности; единственный момент, когда она рисковала перед царем, выделяется благодаря ее постоянной покладистости. (Даже сейчас еврейским девочкам внушают такие гендерные роли – испытывать благодарность, когда на них посмотрят, бесстрашно защищать «свой народ», не иметь солидарности со своим полом – через исполнение ими роли царицы Эстер в маскараде на Пурим. Есть фотография меня приблизительно в пять лет, босиком, в красивом платье «царицы Эстер», сшитом моей бабушкой из белого атласа с золотыми блестками, старательно делающей реверанс на цыпочках (вероятно) перед моим папой, о присутствии которого на этой фотографии указывает только фотовспышка, из-за которой моя тень – высокая и черная – перетекает с маленькой софы на стену за моей спиной.) Более того, буквальный патриархат, делающий каминг-аут перед родителями наилучшей в эмоциональном смысле аналогией признания Эстер перед мужем, функционирует, как с чрезвычайной ясностью показано, через возвышение мужчин посредством женщин: настоящая задача Эстер как жены состояла в том, чтобы посадить своего опекуна Мордехая на место Амана в качестве царского любимца и советника. И наоборот, нестабильность и опасность, таящиеся в отношении Амана к царю, подобном отношении Яго к Отелло, привлечены для того, чтобы служить гетеросексуальным прикрытием – пусть недостаточным – для его неочевидной интенсивности. Если история Эстер отражает твердый еврейский выбор политики в отношении меньшинств, основанной на консервативном воспроизведении гендерных ролей, то подобный путь никогда не был доступен геям в современной культуре (хотя многократные попытки в этом направлении предпринимались, особенно мужчинами). Вместо этого как внутри, так и вне движений за права гомосексуалов противоречивое понимание однополой связи и желания, а также мужской и женской гомосексуальной идентичности не раз пересекали в ту и другую сторону границы определения гендерной идентичности с такой разрушительной частотой, что понятия «меньшинства» и «гендера» как таковые в значительной степени утратили свою категоризирующую (но, разумеется, не перформативную) силу.

Каждая из этих усложняющих возможностей произрастает, по крайней мере отчасти, из многообразия и общей несогласованности современных способов концептуализации однополого желания и, следовательно, гомосексуальной идентичности; несогласованности, которая объясняет и ту несогласованность, которая присуща концептуализации гетеросексуального желания и идентичности. Долгий теоретический проект по исследованию и историзации самоочевидной псевдосимметричной оппозиции гомосексуала / гетеросексуала (или гея / натурала) как категорий людей будет здесь скорее допускаться, чем излагаться. Фуко, среди прочих историков, помещает приблизительно в середину девятнадцатого столетия переход европейской мысли от восприятия сексуального влечения к своему полу как набора отдельных запретных генитальных действий (действий, на которые может быть разок-другой способен каждый, кто не держит свои аппетиты под жестким контролем) к восприятию его как функции стабильных особенностей идентичности (так что структура личности может определять человека как гомосексуала даже при полном отсутствии любой сексуальной активности). Таким образом, согласно Алану Брэю, «говорить об индивидууме [в эпоху Возрождения] как о “гомосексуале” или нет – не только анахронизм, но и в корне неверно» [Bray, p. 16]. В то же время период, ограниченный приблизительно Уайльдом и Прустом, был невероятно урожайным на попытки назвать, объяснить и определить это существо нового типа, гомосексуальную личность, причем проект этот оказался настолько срочным, что в своем стремлении к разграничению породил еще более новую категорию – гетеросексуальной личности¹¹.

Подвергать сомнению естественную очевидность противопоставления гея и натурала как самостоятельных типов личности отнюдь не означает пытаться ее ликвидировать. Может быть, не следует желать этого; значительное количество женщин и мужчин в рамках такого режима репрезентации обнаружили, что назывательная категория «гомосексуал» и ее недавно возникшие синонимы обладают реальной властью для упорядочения и описания собственного опыта сексуальности и идентичности – по крайней мере достаточной, чтобы сделать ее применение к себе (пусть даже тайное) оправданным, несмотря на дорогую цену. По одной только этой причине отнесение себя к названной категории требует уважения. Что же касается уровня социальных групп, то на нем еще больше, чем на уровне отдельных личностей, в XX веке долговечность любой политики или идеологии, хотя бы не запрещающей влечение к своему полу, по-видимому, зависела от факта определения гомосексуалов как отдельного меньшинства, как бы оно ни строилось или именовалось¹². Впрочем, номинативная категория «гомосексуал» не только снабдила когнитивными и политическими инструментами тех людей, которых она, как утверждается, описывает, – она оказалась стойкой и десятилетие за десятилетием не разрушается под напором непрекращающихся попыток ее деконструкции. Очевидно, что главной причиной тут служит не осмысленность этой категории для тех, кого она определяет, но ее незаменимость для определяющих себя как внешних по отношению к ней.

Ибо, несомненно, хотя и парадоксально, именно параноидальная настойчивость, с которой негомосексуалы, причем в основном мужчины, укрепляют барьеры между гомосексуалами (меньшинством) и гетеросексуалами (большинством), подрывает способность воспринимать гомосексуала в качестве несомненно отдельной категории людей.

Даже гомофобная народная мудрость пятидесятых, зафиксированная в Tea and Sympathy («Чай и сочувствие»)[24]24
  Пьеса Роберта Андерсона 1953 года, с успехом шедшая на Бродвее, а также одноименный фильм 1956 года, главный герой которой – подозреваемый в гомосексуализме юноша. В русском устоялся неверный перевод названия «Чай и симпатия». В оригинале название пьесы отражает то, что можно предложить человеку в беде, – чай и сочувствие, готовность выслушать. – Примеч. пер.


[Закрыть], признает, что у того, кто активнее всех подает электричество на эти барьеры, свой собственный ток бывает постоянным в лучшем случае периодически[25]25
  На заграждения может подаваться как постоянный, так и переменный ток. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Как раз в период так называемого изобретения гомосексуала Фрейд придал психологическую текстуру и правдоподобие парадоксальному и обобщающему картографированию этой территории, исходящему из того, что сексуальное желание постоянно меняет свой облик, подобно Протею, и каждый человек потенциально бисексуален, – и не предполагающему, что чьи-либо сексуальные предпочтения всегда будут склоняться к людям одного гендера, а кроме того, предлагающему денатурализующее описание психологических мотивов и механизмов мужского параноидального, проективного и гомофобного определения – и его внедрения. Более того, антиминоритизующая позиция Фрейда только приобрела большее влияние, будучи включена в эволюционный нарратив, в котором гетеросексистские и маскулинистские воззрения на этику нашли готовую маскировку. Если новая расхожая мудрость, что мужчины, горячо выступающие против гомосексуализма, на самом деле не уверены в своей мужественности, подкрепляет немыслимую, но в то же время необходимую иллюзию, что в мужественности можно быть уверенным (причем эта уверенность проявляет себя как хладнокровная демонстрации гомофобии) и что бывает стабильное и понятное отношение к другим мужчинам при современном гетеросексуальном капиталистическом патриархате, – как можно еще жестче завинтить гайки для и так нетрадиционной, всегда виноватой, бесконечно подвергающейся шантажу мужской идентичности, назначенной отдушиной для разрешенного насилия, призыв к которому толпа всегда поддержит?¹³

Начать выяснять, почему мужской параноидальный проект оказался так важен и срочен для сохранения гендерной субординации, – задача для будущей работы феминистских и гомосексуальных движений. Изменить господствующий взгляд на лесбийство как на вирилизацию женщины, превратив его в один из способов женской идентификации, оказалось под силу только неожиданно эффективному проекту феминисток¹⁴. И хотя постстоунволлское движение за права геев, преимущественно мужское, имело более заметное политическое присутствие, чем радикальное лесбийство, и вырабатывало привлекательные новые образы геев и гей-сообществ, а также целый набор нарративных структур, сопутствующих каминг-ауту, оно практически не создало новых аналитических средств для разработки темы границы гомосексуального и гетеросексуального до момента индивидуального каминг-аута. Это действительно не было их задачей. На самом деле, за исключением недавно возникшего и оказавшегося продуктивным интереса к построению исторической перспективы для определения гомосексуала, аналитический арсенал, находящийся в распоряжении исследователя, который занимается проблемами разграничения гомосексуального и гетеросексуального, практически не расширялся, скажем, со времен Пруста. Из странного набора «объясняющих» схем, только-только оказавшихся доступными Прусту и его современникам (среди схем было особенно много миноритизирующих), некоторые уступили место более новым, некоторые забыты, некоторые же показались историкам слишком неудобными, чтобы пользоваться ими непосредственно. (Некоторые схемы, считающиеся отошедшими в прошлое, живы по сей день, пусть и не в виде сексологической терминологии, но в виде народной мудрости и «здравого смысла». Неудивительно, что время от времени они всплывают под новыми именами на полосе «Таймс», посвященной новостям науки; мужчины-женщины Содома входят в академию как «мальчики-неженки» от издательства Йельского университета¹⁵.) Но новых идей практически нет. Большинство людей на Западе с уровнем образования от «ниже среднего» до высокого в XX веке, по-видимому, пользуются общим пониманием гомосексуальности, вне зависимости от того, геи или натуралы, гомофобы или антигомофобы они сами. Это понимание близко к тому, что, вероятно, было у Пруста, или – в риторических целях скажем – к моему или вашему. Иными словами, оно построено вокруг радикального и неистребимого несоответствия. Согласно этому пониманию, существует четко определенная группа людей, «действительно являющихся» гомосексуалами; в то же время сексуальное желание представляет собой непредсказуемо сильный растворитель стабильной идентичности: определенно гетеросексуальная личность и выбор сексуального объекта сильно окрашены однополым влиянием и желанием – для явных гомосексуалов верно обратное; и, по крайней мере, мужская гетеросексуальная идентичность и современная маскулинная культура могут требовать для своего поддержания превращения однополого мужского желания – широко распространенного, но главным образом сокровенного – в козла отпущения¹⁶.

Многие, многие авторы и философы различных направлений ставили себе задачу разделить два взгляда на определение сексуальности – миноритизирующий и универсализирующий – и разрешить это концептуальное противоречие. С разной, по их оценкам, степенью успеха, но эту задачу они решили, и при этом ни одному из них не удалось хоть сколько-нибудь сместить в ту или другую сторону все это бремя противоречивых взглядов на современный дискурс. Попытка сделать упор на трансформирующей и переменчивой игре желания или на гомосексуальной идентичности и гомосексуальном сообществе – ничто из этого, как и противоположные точки зрения, по-видимому, никаким образом не сумели повлиять на реальность, представляющую собой жесткие тиски борьбы парадигм. Это противоречие сохраняется по крайней мере в течение последних трех четвертей столетия. Иногда, хотя и не всегда, оно принимало форму конфронтации или отказа от конфронтации между политикой и теорией. Прекрасным примером этого чреватого тяжелыми последствиями противоречия может служить законодательная ситуация с гомосексуалами и гомосексуальными действиями в этой стране, сложившаяся после одного недавнего судебного решения. Верховный суд в своем приговоре по делу «Боуэрс против Хардвика» принял печально известное решение предоставить штатам самостоятельно решать, какие действия они хотят запрещать как «содомию», кем бы они ни предпринимались, не опасаясь посягнуть на какие бы то ни было защищаемые Конституцией права, в особенности право на неприкосновенность частной жизни. Однако сразу после этого решения Апелляционный суд Девятого округа на своем заседании по делу «Сержант Перри Джей Уоткинс против Вооруженных сил Соединенных Штатов» постановил, что гомосексуальная личность как конкретный вид личности подпадает под защиту Конституции согласно статье о праве на равную защиту¹⁷. Быть геем в этой системе означает оказаться под перекрывающимися эгидами универсализирующего дискурса, когда речь идет о действиях, и миноритизирующего дискурса, когда речь идет о личностях. Даже сейчас, по крайней мере в рамках правового дискурса, первый запрещает то, что защищает второй, но в параллельной к нему конструкции в сфере здравоохранения, относящейся к СПИДу, далеко не очевидно, что миноритизирующий дискурс на уровне личностей («группы риска») не является более дискриминационным, чем универсализирующий на уровне группы («безопасный секс»). В условиях двояких ограничений, неизбежно возникающих в области пересечения дискурсов, любой вопрос контроля над определениями оказывается плотно нагружен возможными последствиями.