Текст книги "Карл Роджерс и его последователи: психотерапия на пороге XXI века"

«Вследствие такого родства не только я держу зеркало перед клиентом (хотя я считаю термин “отзеркаливание” неудачным), но и он держит зеркало передо мной, давая мне возможность увидеть, что я собой представляю, что чувствую и испытываю. При этом могут быть затронуты и вынесены на поверхность скрытые аспекты меня самого, которые я едва осознаю, а то и вовсе не осознаю в своей собственной жизни. Как следствие в ходе терапии я то и дело сравниваю клиента с самим собой и оказываюсь вынужденным задавать вопросы самому себе. Нечто происходит не только с клиентом, но и с терапевтом. Мы оказываемся в одной лодке как в жизни, так и в терапии» (Rombauts, 1984, p. 172).

Конгруэнтность и эмпатия

Как мы видели выше, отсутствие конгруэнтности подрывает работу терапевта. Возможно, значение конгруэнтности нам удастся более ярко проиллюстрировать с позитивной точки зрения или, во всяком случае, привлечь внимание к некоторым, еще не обсуждавшимся аспектам конгруэнтности, которые напрямую связаны с качеством эмпатических интервенций. Высокая степень конгруэнтности терапевта, безусловно, придает этим интервенциям оттенок его личности, так что клиент не воспринимает их как ходульные технические приемы. Клиент в таких случаях чувствует, что терапевт стремится понять его исходя из собственного, глубоко укоренившегося в нем опыта. Терапевт не просто резюмирует сказанное клиентом – он рассуждает о том, что его задело в его рассуждениях, какие чувства они в нем пробудили, о том, что он, может быть, не совсем понял, но хотел бы понять, и т. д. Хотя терапевт, по сути дела, сфокусирован на внутреннем мире клиента, понимание этого мира всегда является личным в том смысле, что интервенции терапевта берут начало в его собственном опыте, возникающем в связи с тем, что говорит ему клиент. Иногда (и, по-моему, крайне редко) это приводит к тому, что терапевт вскользь ссылается на свой собственный опыт – не для того, естественно, чтобы рассказать о себе или привлечь к себе внимание, а для того, чтобы дать клиенту знать, что он был понят. Вероятно, эту персонализированную форму эмпатии лучше всего проиллюстрируют два фрагмента стенограммы терапевтической сессии с «молчаливым юношей», где Роджерс пытается разделить переживания безнадежности и отверженности, испытываемые Брауном (обратите особое внимание на интервенции терапевта, отмеченные звездочкой).

К1: Я хочу только одного – убежать и умереть.

Т1: М-гм, м-гм, м-гм. Наверное, вы хотите сбежать не куда-либо конкретно. Вы просто хотите уйти отсюда, забиться в какой-нибудь угол и умереть, да?

(Молчание продолжительностью около 30 секунд)

*Т2: Мне кажется… насколько я могу вникнуть… в глубину вашего чувства, как я его испытываю. мне представляется. образ некоего. э-э. раненого зверя, который хочет уползти куда-то и умереть. Это кажется похожим на ваше чувство – просто убежать отсюда и. и пропасть. Сгинуть. Не существовать.

(Молчание длительностью около 1 минуты)

К2: (едва слышно): Весь день вчера и все утро сегодня я хотел быть мертвым. Я даже молился ночью, чтобы умереть.

*Т3: По-моему, я понял, каково это для вас: два дня вы хотели только одного – быть мертвым, и вы даже молились, чтобы умереть, – мне кажется, что жить для вас настолько невыносимо, что вы хотели только одного – не жить больше.

…

К1: Я никому не нужен, я ни на что не гожусь, так зачем же мне жить?

Т2: М-гм. Вы чувствуете: «Я совсем не нужен ни одной живой душе – так почему я должен жить дальше?» (Молчание на протяжении 21 секунды)

*Т3: Мне кажется (если я ошибаюсь, вы можете меня поправить). вы чувствуете нечто подобное: «Я старался быть хорошим в чем-то, пока это еще волновало его. Я действительно старался. А сейчас – раз я ему не нужен, раз он считает, что я никуда не гожусь, – это доказывает, что я никому не нужен». Скажите, вы испытываете. ух. что-то вроде этого?

К2: Да, ну и другие мне говорили то же самое.

Т4: Ага. М-гм. Понимаю. И вы чувствуете, что, если верить другим, – тому, что сказали несколько других людей, вы ни на что не годитесь и никому не нужны.

(Молчание длительностью 3 минуты 40 секунд)

*Т5: Не знаю, поможет это или нет, но я бы хотел об этом сказать: думаю, я достаточно хорошо вас понял. Это похоже на чувство, словно вы просто ни к черту никому не нужны. Дело в том, что когда-то… я сам чувствовал то же самое. И я знаю, это действительно может быть очень тяжело. (Комментарий: это был самый необычный для меня ответ. Просто я почувствовал, что хочу поделиться с ним своим опытом, чтобы он понял, что не одинок). (Rogers, 1967b, p. 407–409.)

Глубокая эмпатия – это всегда «слушание третьим ухом»; важнейшие элементы такого слушания – способность обращаться к глубинным уровням своих собственных чувств и умение представлять, что ты сам будешь чувствовать в ситуации, сходной с той, о которой рассказывает клиент. Роджерс (Rogers, 1970) описывает, как он постепенно развивал в себе доверие к глубинным уровням собственной интуиции:

«Я доверяю своим чувствам, словам, импульсам, фантазиям, возникающим во мне. Так мне удается использовать не только мое сознательное Я, но и некоторые возможности всего своего организма. Например: “Внезапно у меня возникла фантазия, что вы принцесса и что вам бы понравилось, если бы мы все оказались вашими подданными”. Или: “Мне пришло в голову, будто вы одновременно и судья, и обвиняемый, и вот вы строго говорите себе: “В любом случае ты – виновен!”»

Джендлин тоже писал об эмпатической интуиции терапевта, которая опирается и на поток его собственных мыслей и чувств, и на происходящее с клиентом. С ее помощью терапевт пытается вникнуть в то, что говорит клиент:

«Пациент получает гораздо больше пользы от разговора с внимательным и отзывчивым слушателем, даже если тот не говорит ничего “терапевтического”. Простой разговор о больничной пище, событиях недели, поведении других людей, мелких досадах и огорчениях – и никакого копания!

Я становлюсь тем, кто выражает чувства и ощущает значения. “Вот ведь как оно бывает…”– говорю я; или: “Ну и ну, и им даже все равно, что вы думаете об этом”; или: “Я догадываюсь, что это оставляет после себя чувство беспомощности, не так ли?”; или: “Еще бы, это и меня свело бы с ума”; или: “Должно быть, досадно, что он так и не побеспокоился о вас”; или: “Не знаю, конечно, но меня интересует, хотели ли вы на самом деле разозлиться, но, может быть, вы просто не отваживаетесь на это?”; или: “Мне кажется, вы смогли бы расплакаться от этого, если бы только позволили себе плакать”» (Gendlin, 1967b, р. 398).

Все эти примеры призваны показать, что конгруэнтность и эмпатия не противостоят друг другу. Напротив, проявления эмпатии всегда имплицитно предполагают собственную конгруэнтность терапевта: мы все понимаем друг друга через самих себя – благодаря родству, существующему между людьми как человеческими существами (см.: Vanaerschot, 1990). До сих пор мы обсуждали значение конгруэнтности главным образом в контексте принятия и эмпатии по отношению к внутреннему миру клиента, пренебрегая межличностными отношениями здесь-и-теперь. Однако столь же важным аспектом терапевтического процесса является эмпатия по отношению к тому, что происходит между терапевтом и клиентом. Характер таких взаимоотношений формируется каждым участником процесса. И в этом – а быть может, особенно в этом – конгруэнтность терапевта является решающим фактором. Действительно, она функционирует здесь как своего рода «барометр взаимодействий» для всего того, что происходит в терапевтическом отношении. Мы обсудим этот аспект позже в рубрике «Прозрачность».

Значение конгруэнтности для профессиональной подготовки и практики терапевтов

Личностная зрелость и связанные с ней базовые клинические способности могут считаться основным инструментом терапевта в клиентоцентрированной терапии. В этом отношении мы разделяем взгляды психоаналитиков. Поэтому не следует удивляться тому, что в нашей профессиональной подготовке особое внимание уделяется личностному развитию будущих терапевтов. Конечно, речь не идет о «прямом обучении» терапевтов конгруэнтности. Скорее можно говорить о нефорсированной и недирективной личной терапии и персонализированной супервизии, в которых личности будущих терапевтов уделяется не меньшее внимание, чем личности клиента. По мере продвижения их в личной «обучающей» терапии я настоятельно рекомендую им участие в интенсивной долговременной групповой терапии. Действительно, групповая работа лучше, чем индивидуальная, позволяет участнику группы наблюдать характер своих собственных межличностных взаимодействий, крайне важных для терапевтической работы (см. также: Bolten, 1990). Индивидуальная терапия, проводящаяся параллельно групповой, остается весьма желательной, однако на этом этапе для кого-то из обучающихся она может быть и несущественной.

Стремление работать над развитием собственной личности должно рассматриваться как «задача на всю жизнь», а не ограничиваться лишь периодом обучения. Поэтому весьма желательными представляются регулярные интервизии терапевтической работы как в кругу коллег, работающих в одной команде, так и коллегами со стороны. Однако оказаться в столь уязвимой позиции весьма рискованно, поэтому необходимо создание достаточно безопасной атмосферы. В более широком смысле мы как терапевты должны внимательно относиться к самим себе и отслеживать любые признаки перегруженности, одиночества, отчуждения и застревания на собственных личностных проблемах. Когда нам самим чего-то не хватает, будет ли у нас достаточно энергии для того, чтобы со спокойствием духа обратиться к нашему клиенту? Как избежать этих тупиков? «Забота» о своих личных отношениях, периодическое и своевременное (пока еще не стало слишком поздно) прохождение личной терапии, уменьшение рабочей нагрузки и высвобождение времени, чтобы побыть с самим собой, – все это, помимо традиционной супервизии, может оказаться очень полезным. В исключительных случаях может быть показан перенос установленного времени встречи с клиентом. Кроме этого, нужно специально «готовиться» к такой встрече. Вот что пишет об этом Ромбо:

«Представляется важным, что в ходе непосредственной подготовки встречи с клиентом я прекращаю – хотя бы за несколько минут перед сессией – все мои другие дела. Я пытаюсь, насколько возможно, выйти за пределы собственного внутреннего мира и позволить своим заботам и беспокойству уйти на задний план. Мысленно я стараюсь также сконцентрироваться на своем клиенте, например, вспоминая нашу последнюю встречу, а в более общем смысле – позволяя ему как бы предстать передо мной вместе со всеми теми воспоминаниями и чувствами, которые он вызывает во мне. Говоря словами Джендлина, я обращаюсь к “прочувствованному ощущению” клиента, которое живет во мне.

Таким способом я пытаюсь повысить свою восприимчивость к переживаниям клиента и устранить, насколько возможно, любой дефицит открытости, который я могу ощущать в себе. Однако, даже если я не сумел это сделать, нескольких первых мгновений сессии бывает достаточно, чтобы создать большую открытость, причем не только по отношению к моему клиенту, но также и к самому себе. Таким образом, имеет место следующее взаимодействие: состояние основополагающей открытости моего внутреннего мира представляет собой ту питательную почву, на которой укрепляется мой контакт с клиентом; одновременно этот контакт, эта терапевтическая вовлеченность крайне повышает качество открытости моего внутреннего мира» (Rombauts, 1984, p. 170).

Все это может создать впечатление, будто терапевт обязан быть этаким «сверхчеловеком». Но не это имели в виду Роджерс и его коллеги. В действительности тот, кто хочет стать терапевтом, должен быть готов на протяжении всей жизни уделять значительное внимание своему внутреннему миру и своей манере устанавливать отношения с другими людьми. Вообще говоря, желающий стать терапевтом должен быть также достаточно сильным человеком. Это, однако, не означает, что у него не бывает проблем, которые время от времени могут сильно обостряться. Важно не избегать этих проблем, иметь мужество анализировать их, воспринимать критику со стороны, учиться видеть, как ваши собственные проблемы вмешиваются в вашу терапевтическую работу, и делать все необходимое, чтобы изменить положение к лучшему. Кроме того, важно понимать и принимать границы своих возможностей: конечно же, никто из нас не в состоянии плодотворно работать со всеми типами клиентов. Можно пытаться как-то изменить эти границы, но познание и признание их является немаловажной задачей профессиональной подготовки и последующей практики терапевта.

И в заключение я хочу отметить следующее: в литературе по клиентоцентрированной терапии мало говорится о конкретных формах проявления неконгруэнтности. Поскольку клиентоцентрированная терапия относится к процессуально-ориентированным формам терапии, в ней в основном акцентируются формальные признаки неконгруэнтности. Мы можем видеть это, например, в следующем определении неконгруэнтности, данном Барретт-Леннардом:

«Прямые свидетельства отсутствия конгруэнтности включают, например, несогласованность между тем, что говорит человек, и тем, что выражается его экспрессией, жестами или тоном голоса. Признаки дискомфорта, напряжения или тревожности являются менее явным, но столь же важным свидетельством недостатка конгруэнтности. Они означают, что в данный момент человек не может свободно и открыто осознавать некоторые аспекты своего опыта, не обладает достаточной целостностью и в определенной степени неконгруэнтен» (Barrett-Lennard, 1962, p. 4).

Однако в психоаналитической литературе основное внимание уделяется многообразному содержанию «реакций контрпереноса» и их психогенным основаниям. (Заинтересованного читателя мы отсылаем к следующим публикациям: Glover, 1955; Groen, 1978; Menninger, 1958; Racker, 1957; Winnicott, 1949.)

Понятие «прозрачность» в развитии клиентоцентрированной терапии

В начале этой статьи я описал прозрачность как внешний слой аутентичности – это ясное и открытое выражение терапевтом своего собственного опыта. Однако следует иметь в виду, что клиентоцентрированный терапевт достаточно прозрачен для своего клиента и без такого явного «самораскрытия» перед ним и что различие, которое мы проводим между конгруэнтностью и прозрачностью, не является абсолютным. Наши клиенты познают нас благодаря тому, что мы делаем и чего не делаем во время терапевтических сессий как на вербальном, так и на невербальном уровне. Это особенно характерно для клиентоцентрированной терапии, где рабочее терапевтическое отношение явно окрашено личной вовлеченностью терапевта в общение с клиентом на основе всего того, что испытывает терапевт в данный момент; это и позволяет клиенту узнавать терапевта как человека. Иначе говоря, мы никогда не можем быть для клиента «пустым экраном». Каждый терапевт вызывает у своих клиентов различные чувства, и это, видимо, является важнейшим элементом успеха или неудачи терапии. Каковы бы ни были конкретные техники или интервенции терапевта, самое важное для клиента состоит в том, встретил ли он такого терапевта, чья личность и способ бытия-в-ми-ре позволяют ему выйти именно на тот уровень, который соответствует действительным проблемам клиента. Этот аспект терапии нам почти не подконтролен, и все исследования, выполнявшиеся в надежде выработать рекомендации для его практического применения, не дают нам почти никакой полезной информации.

Что же касается средств самовыражения терапевта в узком смысле слова, то показательно, с каким трудом они вводятся и принимаются в процессе развития клиентоцентрированной терапии. Это не должно нас удивлять. В самом деле, к специфическим исходным посылкам клиентоцентрированной терапии относится положение, что терапевт следует за клиентом в рамках системы его ценностей. Однако между 1955 и 1962 годами этот принцип стал более вариативным. Клиентоцентрированная терапия эволюционировала из «недирективной» в «икспириентальную[2]2
  От англ. experience – опыт.


[Закрыть]», и это дало терапевту возможность привносить в терапию что-то из своей собственной системы ценностей, пока это не мешало ему держаться в русле переживаний и опыта клиента (Gendlin, 1970). Именно таков был контекст, в котором стали приемлемыми экспрессивные интервенции самого терапевта. Таким образом, мы имеем здесь дело с интервенциями, начинающимися в собственной системе ценностей терапевта. Подобное происходит, например, в случаях интерпретаций, конфронтаций и использования тех или иных техник. Мало-помалу выражение терапевтом собственных переживаний перестало быть только средством оказания «необходимой помощи» в тех случаях, когда терапевт больше не мог искренне принимать клиента и сопереживать ему, а стало рассматриваться как позитивный потенциал углубления терапевтического процесса. Чувства, испытываемые терапевтом в контакте с клиентом, стали теперь считаться ценным и потенциально полезным материалом для его исследования себя и своих способов построения взаимоотношений с другими людьми (исчерпывающий анализ развития представлений Роджерса по данному вопросу см.: Van Balen, 1990). Кроме того, Роджерс приписывает также прозрачности терапевта и более общую моделирующую функцию.

«Клиенту, да и любому человеку вообще, не так-то легко вверять кому-либо свои самые сокровенные чувства. Выведенному из равновесия, расстроенному человеку еще труднее поделиться с терапевтом своими самыми глубокими и тревожными переживаниями. Искренность терапевта – один из тех элементов в терапевтическом отношении, которые снижают возможные риск и откровения и делают его менее опасным» (Rogers, 1966, р. 185–186).

По-видимому, главную роль в этой эволюции сыграли три фактора. В первую очередь следует сказать об исследовании больных шизофренией, которое Роджерс и его коллеги проводили между 1958 и 1964 годами. Для этой группы очень замкнутых пациентов «классическая» терапевтическая интервенция – «отражение переживаний» – была явно недостаточна: в общем-то зачастую отражать было почти нечего. Пытаясь установить контакт с пациентами, клиентоцентрированные терапевты научились использовать альтернативный ресурс помощи – свои собственные переживания, возникающие здесь-и-теперь:

«Даже если клиент никак не реагирует и ничего не выражает, внутренний мир терапевта в данное время вовсе не пуст. Каждую секунду у него возникает множество разнообразных переживаний и впечатлений. Большинство из них касаются клиента и того, что происходит в настоящий момент. Терапевту нет необходимости сидеть и пассивно ждать, пока клиент выразит что-нибудь личное или значимое для терапии. Вместо этого он может обратиться к своим собственным переживаниям и обнаружить в них неиссякаемый источник, черпая из которого, он может инициировать, углублять и поддерживать терапевтические отношения даже с самым незаинтересованным, молчаливым или экстернализованным клиентом» (Gendlin, 1967a, р. 121).

Кроме того, для признания значимости внутреннего мира терапевта важную роль сыграли контакты с представителями экзистенциальной психотерапии, такими, как Роло Мэй и Карл Витакер, критиковавшими роджерианцев за недооценку вклада терапевта в терапевтические отношения, стремление оставаться в тени клиента как его alter ego[3]3
  Другое, второе Я (лат.).


[Закрыть] и почти не проявлять себя в качестве реального другого человека, обладающего собственной личной идентичностью.

Вот как, к примеру, Витакер прокомментировал выдержки из стенограмм сессий клиентоцентрированных терапевтов с больными шизофренией:

«Создается такое впечатление, что эти двое существуют в некоем отдельном микрокосме или изолированной камере, будто двое близнецов в одной утробе. Эти беседы личностно значимы для обоих участников, однако обсуждается только жизнь пациента. Это настолько бросается в глаза, что временами кажется, будто в комнате находится только одно Я, и это Я – пациент. Словно терапевт искусственно преуменьшает себя самого. Иногда настолько сильно, что я почти вижу, как он исчезает. В этом их подход к терапии радикально отличается от нашего, в котором оба участника действительно присутствуют, и терапевтический процесс включает в себя открытые взаимоотношения двух индивидов и использование опыта каждого из них для роста и развития пациента» (см.: Rogers et al., 1967b, p. 517).

Это «стремление быть признанным» (Barrett-Lennard, 1962, p. 5), которое постепенно завоевывало себе место в индивидуальной терапевтической практике роджерианцев, проявилось еще сильнее (может быть, даже слишком сильно) в так называемом «движении групп встреч» 1960-х и 1970-х годов (Rogers, 1970, p. 52–55). Групповая динамика, с ее акцентом на «обратной связи здесь-и-теперь», конечно, не могла обойтись без этого. Все вышеперечисленные влияния сделали клиентоцентрированную терапию гораздо более интерактивной, ориентированной на взаимодействие, в котором терапевт выступает не только как alter ego клиента, но и как независимый полюс взаимодействия, сообщающий клиенту время от времени о своих собственных переживаниях по поводу ситуации. В силу такого рода прозрачности терапевтический процесс становился в гораздо большей степени диалогом, встречей Я и Ты (Buber and Rogers, 1957; Van Balen, 1990, p. 35–38).

Во время такой аутентичной обоюдной встречи возникают моменты, когда терапевт почти полностью отходит от своей профессиональной роли и предстает перед клиентом в очень личном и глубоко человечном качестве. Согласно Ялому, такие «критические моменты» часто становятся поворотными пунктами терапии. При этом они редко упоминаются в психиатрической литературе – то ли из стыдливости, то ли из страха перед цензурой сообщества; о них не говорят даже с теми, кто обучается терапии, потому что это не вписывается в «доктрину» или из-за опасности возможных преувеличений. Приведем два из многочисленных примеров Ялома:

«Терапевт работает с пациенткой, у которой в течение курса терапии развились симптомы, позволяющие заподозрить рак. Пока она ждет результатов лабораторных анализов (которые впоследствии окажутся отрицательными), беспрерывно рыдая от охватившего ее ужаса и переживая кратковременное психотическое состояние, терапевт держит ее за руки, как маленького ребенка».

«Несколько сессий подряд пациент критически оценивает личностные качества терапевта и подвергает сомнению его профессиональные способности. Наконец терапевт взрывается и принимается стучать кулаком по столу и орать: “Какого черта! Почему вы не прекратите словесную диарею и не займетесь делом, не попытаетесь понять себя и не перестанете наезжать на меня? Сколько бы у меня ни было ошибок (а их у меня действительно немало), к вашим проблемам они не имеют ни малейшего отношения! Я тоже человек, и сегодня у меня – плохой день”» (Yalom, 1980, р. 402–403).

Перенос и прозрачность

В клиентоцентрированной терапии проработка переноса не рассматривается как сущностный процесс, как своего рода «чистое золото» терапии. Терапевтическое отношение не структурируется таким образом, чтобы обеспечить максимальную регрессию клиента. Мы следуем скорее ортопедагогической (orthopedagogic) модели, согласно которой рост стимулируется с самого начала, а упор делается на аспекты реального терапевтического отношения. Шлин идет еще дальше, говоря о переносе как «фикции, созданной и поддерживаемой терапевтами для того, чтобы защитить самих себя от последствий своих собственных действий» (Shlien, 1987, р. 15). Однако, на мой взгляд, вместе с критиками этой его статьи и такими авторами, как Пфейфер (Pfeifer, 1987) и Ван Бален (Van Balen, 1984), мы должны сказать следующее: «Нет, Джон, перенос все-таки существует». Джендлин по этому поводу отмечал:

«Если клиент – человек с проблемами, он не может не создавать трудностей для другого человека, который с ним столь тесно контактирует. Взаимодействуя и сближаясь с терапевтом, он, вероятно, не в состоянии нести весь груз своих проблем в одиночку. Терапевт непременно будет по-своему интерпретировать те трудности, отклонения и фиксации, которые неизбежно возникают в процессе взаимодействия с клиентом. И только в этом случае их взаимодействие сможет выйти за рамки сессии и окажет на клиента собственно терапевтическое воздействие» (Gendlin, 1968, p. 222).

В клиентоцентрированной терапии, как и в психоанализе, клиент во взаимоотношениях с терапевтом воспроизводит свое прошлое. Однако способ работы с этим материалом несколько отличается от того, как это принято делать в психоаналитически ориентированной терапии. Во-первых, существует уверенность, что некоторые реакции переноса, которые могут рассматриваться как мера безопасности со стороны клиента, в условиях хорошего терапевтического рабочего альянса сами постепенно исчезнут без специальной проработки. Во-вторых, сторонники клиентоцентрированной терапии не настаивают на принципиальном приоритете проработки проблемы в существующих здесь-и-теперь взаимоотношениях клиента с терапевтом. По Райсу, критерием необходимости дальнейшего исследования является яркость и непосредственность переживания определенных проблем, а не время, в котором они существуют:

«Действительно, любой из моментов времени может заслуживать внимания терапевта. Важно не то, прошлое это или настоящее, а интенсивность, с которой клиент переживает ситуацию. В конце концов, чем ярче переживается ситуация, тем, скорее всего, она эмоционально значимее для клиента. Адекватно прорабатывая переживания клиента, мы помогаем ему находить адаптивные ответы в различных специфических ситуациях» (Rice, 1974, р. 303).

Следовательно, полагает Райс, проработка реакций переноса в актуальных терапевтических отношениях, существующих здесь-и-теперь, есть не «обязанность», а возможность, один из компонентов терапевтического процесса. Тем не менее лично я полагаю, что этот компонент важен, особенно в условиях длительной терапии. Какова же тогда роль прозрачности терапевта в проработке реакций переноса в клиентоцентрированной терапии? Вот несколько соображений на этот счет.

Акцент делается не на проработке в целях достижения инсайта, состоящего в распознавании и вытекающем из него понимании того, как клиент искажает образ терапевта и строит свои отношения с ним, а на получении клиентом корректирующего эмоционального опыта:

«Недостаточно того, что пациент вновь переживает свои болезненные чувства и использует неадаптивные способы межличностного взаимодействия. В конце концов, он поступает так на протяжении всей своей жизни со всеми, а не только с терапевтом. Таким образом, само по себе повторение, даже если оно является повторным переживанием, еще ничего не решает. Каким-то образом получается так, что вместе с терапевтом пациент не только повторяет, он идет Дальше простого повторения. Он не просто переживает вновь, он живет Дальше, если на опыте разрешает свои проблемы» (Gendlin, 1968, p. 222).

Для этого «жить дальше» от терапевта подчас требуется больше, чем нейтральная благожелательность (Wachtel, 1987). Терапевт должен не только представлять собой «пустой экран», но и – в дополнение к своим эмпатическим интервенциям – реально и в нужный момент взаимодействовать с тем, что возникает между ним и клиентом, и таким образом выражать свою версию происходящего. Так, он может поставить под сомнение представления клиента о себе, противопоставив им собственный опыт. Он может сообщить клиенту о том, как тот ведет себя с ним и какие чувства в нем вызывает. При необходимости он четко устанавливает свои собственные ограничения: клиент может «обсуждать» с ним все что угодно, но не может делать все, что ему вздумается. Для того чтобы вести работу с клиентом надлежащим образом, терапевт должен обращать особое внимание на происходящее между ним и его клиентом, на то, какие отношения складываются между ними в общении; он должен также постоянно отслеживать, что «делает с ним» клиент. По словам Ялома, переживания, возникающие здесь-и-теперь, являются для опытного терапевта «столь же необходимыми, как микроскоп для микробиолога» (Yalom, 1975, р. 149). Подтверждение этим взглядам мы находим также в гуманистическом ответвлении фрейдистской аналитической школы, которая относится к «контрпереносу» не как к «трещине в зеркале», а как к вспомогательному средству в аналитической работе (Corveleyn, 1989; Wachtel, 1987). Очевидно, мы можем найти здесь связь с интеракционистским подходом, как предполагают Д. Кислер, а также В. ван Кессел и П. ван дер Линден (Kiesler, 1982; van Kessel, van der Linden, 1991).

Практические рекомендации

В чем может проявляться откровенность терапевта? И в какой момент лучше всего быть откровенным? Роджерс разрешает этот вопрос, давая на него весьма мудро самый общий ответ: «…когда это уместно» (Rogers, 1962, р. 417). В том же духе высказывается и психоаналитик Вачтел: «Мне бы очень хотелось, чтобы существовали строгие и ясные правила относительно того, когда именно оказываются полезными такие откровения терапевта. К сожалению, их нет.» (Wachtel, 1987, р. 183). Таким образом, нам не остается ничего другого, как руководствоваться своим клиническим чутьем и здравым смыслом. Это не означает, однако, что никаких руководящих принципов не существует. Пожалуй, основной критерий полезности в этом вопросе заключается в следующем: служит ли наше откровение процессу роста клиента (Yalom, 1980, p. 414)? Может ли наш клиент использовать и интегрировать эту информацию? Другими словами, речь в данном случае идет о сочетании прозрачности с ответственностью, а значит, о наличии существенных ограничений в этом вопросе. Как терапевты мы вынуждены воздерживаться от всего того, что не может помочь клиенту. Ялом иллюстрирует этот фундаментальный принцип трогательной историей о двух знаменитых целителях, заимствованной у Г. Гессе.

«Иосиф, один из целителей, жестоко страдавший от ощущения собственной малозначимости и от сомнений в самом себе, отправляется в длительное путешествие, чтобы найти помощь у своего соперника, Диона. На пути, в оазисе, он рассказывает о своей беде незнакомцу, который оказывается Дионом; затем Иосиф принимает приглашение Диона отправиться вместе с ним к нему домой в качестве слуги и пациента. Со временем к Иосифу возвращаются его прежний душевный покой, сила и способность исцелять, в итоге он становится другом и соратником своего господина. И только спустя много лет Дион на своем смертном одре открывает Иосифу, что к моменту их встречи в оазисе он сам зашел в такой же тупик и находился в пути, чтобы просить помощи Иосифа» (Yalom, 1975, p. 215).

Сконцентрированность на процессе развития клиента требует от терапевта, чтобы он упоминал о фактах из своей собственной личной жизни только в исключительных случаях. Но «в исключительных случаях» не значит «никогда». Таким образом, терапевт может, как было показано выше, открыть клиенту нечто о себе, чтобы проявить тем самым свою эмпатию. Кроме того, если какое-либо событие его личной жизни тяжким грузом ложится на душу и мешает его терапевтической работе (например, смерть значимого человека), то, возможно, стоит упомянуть об этом в беседе с клиентом. А что если клиент спрашивает нас о нашей собственной философии жизни, о наших ценностях или предпочтениях? Как правило, в таком случае следует быть очень осторожным и вместе с клиентом выяснить подлинный смысл его вопроса. В большинстве случаев клиента на самом деле интересует не терапевт: такие вопросы могут быть связаны с поиском им решения своей проблемы или возникают в специфическом контексте взаимоотношений. Именно на это нам и следует обращать внимание. В целом клиентоцентрированные терапевты предпочитают воздерживаться от «личных признаний», как мне кажется, по следующей очень серьезной причине: клиент должен искать свой собственный путь. Но одно не исключает другого. Мы не должны забывать, что клиенты зачастую по косвенным данным составляют свое мнение о том, «как мы живем», так что нам все равно не удается полностью избежать собственной моделирующей роли. Само по себе это не так уж плохо, по крайней мере тогда, когда мы помогаем клиенту обрести независимость от следования чужим моделям. Если нам это удается, то мало-помалу клиент начинает воспринимать терапевта как «спутника» (Yalom, 1980, p. 407), вместе с которым и вопреки которому он может принять свое собственное решение. Чаще всего это происходит ближе к концу терапии, то есть в ее экзистенциальной фазе (Swildens, 1988, p. 54), когда клиент достигает точки, в которой он может свободно выбирать.