Текст книги "Политическая наука №3 / 2017. Советские политические традиции глазами современных исследователей"

И потому не было предела его возмущению, когда представлявший центральную власть Орджоникидзе в ходе острой дискуссии с лидерами грузинского народа прибег к угрозам и прямому насилию: «Если дело дошло до того, что Орджоникидзе мог зарваться до применения физического насилия, о чем мне сообщил тов. Дзержинский, то можно себе представить, в какое болото мы слетели. Видимо, вся эта затея “автономизации” в корне была неверна и несвоевременна». Орджоникидзе был властью по отношению ко всем остальным гражданам на Кавказе. Орджоникидзе не имел права на ту раздражимость, на которую он и Дзержинский ссылались. Орджоникидзе, напротив, обязан был вести себя с той выдержкой, с какой не обязан вести себя ни один обыкновенный гражданин, а тем более обвиняемый в «политическом» преступлении. А ведь в сущности говоря, социал-националы это были граждане, обвиняемые в политическом преступлении, и вся обстановка этого обвинения только так и могла его квалифицировать» [там же, с. 358].

«Я думаю, – отмечал Ленин, – что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого “социал-национализма”. Озлобление вообще играет в политике обычно самую худую роль» [там же, с. 357].

Здесь на национальном вопросе отчетливо видно столкновение двух видений раннесоветской политической элиты – «администраторского» и «демократического». Концепция решения вопроса «сверху», «извне» общества, преимущественно с опорой на контроль из центра и концепция решения вопроса с опорой на позицию, вырабатываемую на месте, «изнутри» общества [подробно об этом см.: Славин, 2010].

Авторитет Ленина был столь велик, что Октябрьский Пленум ЦК 1922 г., рассматривавший проект создания Союза, встал на ленинскую точку зрения, отказался от идеи «автономизации». Однако в 1924 г. Ленин умер. Власть все больше сосредоточивалась в руках Сталина, сторонника автономизации и даже упрекавшего Ленина в «национальном либерализме». Впоследствии в государственной политике – политике элиты – сталинский подход «эффективного менеджмента» сверху стал доминирующим. И все же было бы большим упрощением сводить политическую реальность тех времен исключительно к апологетике насилия. Никакого официального пересмотра ленинских идей не происходило. Они продолжали жить в массовом политическом сознании.

Вторым моментом, заставляющим сомневаться в полном отсутствии у советского общества политической субъектности, является индустриализация: поражает скорость, с которой прошла индустриализация в революционном государстве, преимущественно населенном полуграмотными крестьянами, государстве, которое постоянно находилось либо в состоянии войны (в том числе Гражданской), либо на ее грани. Мобилизация в таких условиях требовала от общества не просто ограничения абстрактных индивидуальных прав (которыми российское общество и так никогда не было богато). Как писала Н.В. Коровицина, речь шла о переменах, «которые расходящимися кругами распространялись на всю этническую территорию и все сферы национальной жизни» [Коровицина, 1993, с. 154]. За период взросления одного поколения страна из преимущественно деревенской стала городской. Натуральное хозяйство как главенствующий способ производства был заменен промышленным производством в масштабах страны. Такие перемены требовали пересмотра образа жизни огромного количества людей. О масштабе изменений в обществе можно судить по тому, насколько велик оказался культурный разрыв между поколениями: те, кто в шестидесятые годы становились докторами наук, могли иметь неграмотных бабушек и дедушек и родителей, образование которых состояло из нескольких классов церковно-приходской школы и вечерних курсов ликбеза.

Здесь, как и в случае с объединением Союза, тезис об исключительно внешнем характере мобилизации выглядит сомнительным, в частности потому, что известно, насколько сильной культурной перестройки требовала перестройка экономическая. Г. Триандис определял культуру как «комплекс созданных людьми объективных и субъективных элементов, которые в прошлом обеспечили выживание жителей определенной экологической ниши» [Лебедева, Татарко, 2007, с. 25]. Сегодня, даже ежедневно наблюдая состоятельность модерных культурных ориентаций, многие носители традиционных ценностей бывают не готовы отказаться от своего традиционализма. Над проблемой «неинтегрируемости» людей с традиционными ценностями (иммигрантов и их потомков) без устойчивых результатов ломают головы политики и социологи многих стран. А мы говорим об изменении культурных ориентаций, касающихся практически всех сторон жизни от рождения до смерти без каких-либо гарантий, что новые ориентации будут «работать», т.е. смогут обеспечить выживание общества. Даже абстрактно сложно представить себе государственный аппарат настолько могущественный, чтобы он мог «извне», против воли заставить миллионы людей подвергнуть такому риску себя, своих детей и родителей. Для объяснения культурного скачка такого масштаба «внешних» факторов, очевидно, недостаточно.

Общество как «второй субъект» советской политики

В том, что политическая элита играла значительную роль в форсировании общественной мобилизации, сомневаться не приходится. Об этом со всей очевидностью свидетельствует ранняя советская внутренняя пропаганда, исходящая из элитных кругов, и существование вызывающих законное неприятие современным гуманистически настроенным человеком «инструментов принудительной мобилизации» советской системы, такие как НКВД, институт троек, практика поощрения анонимного доносительства, система ГУЛАГ и т.п. Однако, опять же, этот институт насилия не мог быть легитимизирован только элитой, иначе он бы не мог выполнять своей функции поддержания порядка. Государство, как известно, обладает монополией на легитимное насилие. Легитимным его могут сделать только те, на кого оно обращено, если поймут и признают его необходимость. Это значит, что даже за этими очевидно «антигражданственными» институтами (за некоторыми их частями и практиками, впрочем, больше, чем за другими) должен был кто‐то кроме элиты стоять, кто‐то, кто мог бы их легитимизировать. О степени независимости этого субъекта можно спорить, но в самой его субъектности сомнений все меньше.

Сам факт перманентной тоталитарности-авторитарности советского государства может, как это ни парадоксально, свидетельствовать в пользу устойчивого наличия в этом государстве потенциально сильного политического субъекта, элите в лице государственного фасада неподконтрольного. Если бы советской элите действительно удалось искусственно создать «ручную» устойчивую макрополитическую общность на удобном для себя консолидационном основании, которая, с одной стороны, могла бы при необходимости защитить суверенитет, а с другой – не видела бы возможности существовать без создавшей ее элиты (с сохранением ее привилегированного статуса), режим бы не продолжал быть суровым. Репрессивные структуры разного вида продолжали работать вплоть до фактического развала Союза, потому что в Союзе был кто‐то очень важный, кого нужно держать изо всех сил.

Нам представляется, что этот «кто‐то» – советская макрополитическая общность, по всей видимости, – гражданско-национального4848
  Характеристика этой общности как гражданско-национальной означает, что она консолидировалась «изнутри», типичным для европейских государств способом, предполагающим значительную опору на внеэтническую, ценностную составляющую.


[Закрыть] типа, иными словами – нация4949
  Вопрос о том, какие этнические группы входили в это «объединение изнутри» и каково было их влияние на целое, в данном случае пока не рассматривается. Задача данной работы – поставить вопрос о самом наличии объединения и его политической роли в советском государстве.


[Закрыть] в том определении, которое мы привели в начале статьи. Эта общность должна была носить субъектный характер, т.е. должна была органически «прорастать» в советский политический фасад. Углубляя аллегорию, можно было бы сказать, что за «архитектуру» этого фасада отвечала советская элита, однако устойчивость несущих конструкций здания обеспечивалась обществом. Иными словами, в случае советской системы приведенная выше либеральная концепция, строго противопоставляющая «насилие и страх» и «свободную общественную инициативу», не имела места. В советской реальности, похоже, присутствовал синтез общественной свободы и внешнего организующего начала.

Приведенные выше аргументы говорят в пользу того, что советская макрополитическая общность, которую мы привыкли называть «советский народ», умудрилась, похоже, консолидироваться «изнутри» в условиях параллельно действовавшего репрессивного объединительного процесса со стороны элиты. Это единственный способ объяснить логически то, как смогло возникнуть в условиях диктатуры общество такого типа, про которое Ш. Монтескье писал, что оно способно на «постоянное предпочтение общественного блага личному» [Монтескье, 1955, с. 191]. Только общество солидарное и свободно определившее свою цель как модернизацию (которая подразумевала индустриализацию, культурную трансформацию, легитимацию государственного насилия и, впоследствии, готовность к мировой войне) как свои, могло мобилизоваться для их достижения в заданных социально-политических условиях за то время, за которое они были достигнуты.

Когда точно советская макрополитическая общность сложилась как политический субъект, сказать сложно. По всей видимости, это произошло в промежутке между 1905 г. (когда раздались первые требования закрепить право на участие в принятии политических решений за всеми членами общества) и Великой Отечественной войной (победа в которой физически не была бы возможна без «постоянного предпочтения общественного блага личному»). Началом же процесс общественной гражданско-национальной консолидации восходит в России, вероятно, к первой половине XIX в.

Исторические альтернативы для будущего России

Необходимо признать, что большая часть истории СССР – это история того, как государство в лице элиты и созданных ею политических институтов постепенно брало верх над обществом, пыталось освободиться от его несогласованного, неудобного в управлении, «замедляющего» эффективность бюрократического менеджмента участия в политическом процессе.

Отрицать то, что наша историческая память содержит значительные эпизоды подмены внутреннего национального движения внешним административным управлением, нелепо. Советское государство достигло впечатляющих успехов в деле замещения реальной общественной легитимации власти ее симулякром. Требуемый для определения оснований общественной консолидации широкий политический диалог (и даже спор) под лозунгом все той же ускоренной модернизации был качественно подменен пустой и бессмысленной пропагандистской «активностью».

Эта ненастоящая активность, к тому же еще и принудительная, оставила очень глубокий след в политической культуре российского общества. Прямым последствием реализации этой стратегии является сохранившаяся по сей день неготовность нашего общества к обсуждению идейно-ценностных оснований нашей государственности.

Но именно осознание всего этого приводит к пониманию важности того, что практика «владения нами» «извне» – это не единственная политическая практика, успешно реализовывавшаяся на нашей территории. Все-таки целый ряд аргументов говорит в пользу того, что репрессивный характер политической системы не всегда был доминирующим. Более того, нашими самыми значительными достижениями как общества и государства мы, похоже, обязаны отнюдь не репрессиям. Было время, когда на нашей территории существовало состоятельное современное (модерное) государство с опорой, как и положено, на свободно консолидированную макрополитическую общность.

Ни одна политическая практика, однажды возникнув, не уходит в небытие, мы продолжаем конструировать нашу реальность, надстраивая ее прежде всего из того материала, который есть в наличии… Поэтому однажды возникнувшая и получившая у нас применение практика «внешнего» управления (с заменой политической легитимности ее симулякром, а реального политического участия – обязательной «активностью») постоянно грозит нам своим возрождением. Однако, как оказывается, у нас все-таки была (а значит, есть и всегда будет) альтернатива. И вероятнее всего, именно с этой альтернативой, как и на прошлом этапе истории, однажды будет связана политическая идентичность российского общества.

Заключение

Для постсоветской России, в которой мы продолжаем жить, ее политической элиты и общества советская история может и должна быть поучительной. Мы должны вынести из нашего исторического опыта тот факт, что никаким, даже самым «эффективным», менеджментом определяющее суверенитет общественное участие полностью заменить нельзя.

Мы должны все, как элита, так и общество, осознать, что современное государство-нация (на сегодняшний день – это доминирующий тип политической формы) может быть сильным только в том случае, если за его проектируемым элитой политическим фасадом будет уверенно стоять здание свободно и самостоятельно консолидирующейся макрополитической общности. От того, насколько тесно политический фасад прилегает к этому зданию, зависит его устойчивость, а значит, и такие вещи, как международный престиж государства, статус на мировой политической арене и все те экономические и политические моменты, которые с этим бывают связаны. Только в случае уверенной связки одного с другим наше государство (как и другие государства-нации) сможет защитить себя и свое общество, включая элиту. Наша история показывает, что происходит с политическим фасадом, когда он «отходит» от своего здания: его ждет разрушение.

Нам следует помнить, что являющуюся гарантом выживания государства макрополитическую общность невозможно консолидировать искусственно извне, росчерком государственного или любого другого пера, попытавшись произвольно задать основание для консолидации. Устойчивое основание для консолидации складывается из широкого диалога политических субъектов, чьи интересы бывают разнонаправленными. Общественный консенсус, который способен стать основой нации, неизбежно является синтезом разнообразного. Конкретная конфигурация этого синтеза определяется целью развития, на которой общество останавливается для консолидации, поэтому определение конфигурации – всегда за ним. На этапе формирования цели макрополитическая общность открыта к предложениям со стороны элит, однако в вопросе определения цели все субъекты потенциально равны. Нации, таким образом, вырастают всегда «изнутри» обществ. Советский исторический опыт показывает, правда, что нация может какое‐то время сосуществовать с репрессивной политической системой (вспомним «человека лукавого» Ю.А. Левады [см.: Левада, 2000, с. 508–529]). Важно, однако, помнить что «выдавливание» из политического процесса общества полностью заканчивается распадом государства, как это в итоге произошло с СССР.

В завершение хотелось бы особо отметить, что отсутствие у российского общества ясной политической идентичности сегодня может не означать полного отсутствия за фасадом нашего государства консолидированной макрополитической общности, как можно было бы предположить, исходя из того, насколько сильно сегодня влияние элиты на процесс принятие политических решений в сравнении с влиянием общества. Наше общество, возможно, опять немного «лукавит», и вполне вероятно, что внутри муляжа, пока выполняющего функцию поддержки нашего фасада, уже проступают контуры капитального здания.

Государству в лице политической и экономической элит необходимо как можно скорее исследовать это здание, выяснить, каково основание его устойчивости (консолидации), и изо всех сил стараться содействовать ей. Потому что только на это здание в случае необходимости государство, как и раньше, сможет опереться.

Список литературы

Витте С.Ю. Воспоминания. – М.: Изд-во социально-экономической литературы, 1960. – 454 с.

Ибрагимова Э. Великодержавный либерализм // Ведомости. – М., 2017. – № 4275, 7 марта. – Режим доступа: http://vedomosti.profkiosk.ru/article.aspx?aid=541595 (Дата посещения: 19.06.2017.)

Ильин М.В. Формула государственности // Полития. – М., 2008. – № 3. – С. 68–78.

Ильин М.В. Альтернативные политические формы в исторических временах и цивилизационных пространствах (I) // Полития. – М., 2014. – № 4. – С. 58–70.

Ильин М.В. Альтернативные политические формы в исторических временах и цивилизационных пространствах (II) // Полития. – М., 2015. – № 1. – С. 82–102.

Каспэ С.И. Политические партии и ценностный выбор: Общие положения, российский случай (1) // Полития. – М., 2009. – № 2. – С. 5–26.

Коровицина Н.В. Агония соцмодернизации. Судьба двух поколений двух европейских наций. – М.: Наука, 1993. – 435 с.

Лебедева Н.М., Татарко А.Н. Ценности культуры и развитие общества. – М.: Изд. Дом ГУ-ВШЭ, 2007. – 527 с.

Левада Ю.А. Человек лукавый: Двоемыслие по-российски // Левада Ю.А. От мнений к пониманию. Социологические очерки, 1993–2000. – М.: Московская школа политических исследований, 2000. – С. 508–529.

Ленин В.И. К вопросу о национальностях, или Об «автономизации» // Ленин В.И. Полное собрание сочинений: В 55 т. – Изд. 5. – М.: Политиздат, 1969. – Т. 45. – С. 358–363.

Малинова О.Ю. Символическая политика и конструирование макрополитической идентичности в постсоветсткой России // Полис. Политические исследования. – М., 2010. – № 2. – С. 90–105.

Мастюгина Т.М., Перепелкин Л.С., Стельмах В.Г. Национальная политика в России: XVI – начало XXI века: Учеб. пособие. – М.: Форум; ИНФРА-М, 2014. – 304 с.

Монтескье Ш. О духе законов // Монтескье Ш. Избранные произведения. – М.: Госполитиздат, 1955. – С. 5–46.

Салмин А.М. Современная демократия: Очерки становления и развития. – М.: Форум, 2009. – 384 с.

Славин Б.Ф. Ленин против Сталина: Последний бой революционера. – М.: Едиториал УРСС, 2010. – 152 с.

Сурков В.Ю. Национализация будущего. Параграфы про суверенную демократию // Эксперт. – М., 2006. – № 43, 20 ноября. – Режим доступа: http://expert.ru/expert/2006/43/nacionalizaciya_buduschego/ (Дата посещения: 19.06.2017.)

Тейлор Ч. Пересечение целей: Спор между либералами и коммунитаристами // Современный либерализм: Ролз, Дворкин, Берлин, Кимлика, Сэндел, Уолдрон, Тейлор / Пер. с англ. Л.Б. Макеевой. – М.: Дом интеллектуальной книги: Прогресс-Традиция, 1998. – С. 219–248.

Фонотов А.Г. Россия от мобилизационного общества к инновационному. – М.: Наука, 1993. – 272 с.

Easton D. A systems analysis of political life. – N.Y.: Wiley, 1965. – 507 p.

Roeder P. Where nation-states come from: Institutional change in the age of nationalism. – Princeton: Princeton univ. press, 2007. – 430 p.

Spruyt H. The sovereign state and its competitors. An analysis of systems change. – Princeton: Princeton univ. press, 1994. – 288 p.

Контекст: Советское наследие в странах бывшего СССР

Влияние советского наследия на национальное строительство в Белоруссии и на Украине

А.А. Токарев 5050
  Токарев Алексей Александрович, кандидат политических наук, старший научный сотрудник Центра глобальных проблем Института международных исследований Московского государственного института международных отношений (университет) Министерства иностранных дел России, e-mail: [email protected]
  Tokarev Aleksey, Center of Global Problem of the Institute of international researches of Moscow State Institute of International Relations, MFA of Russia (Moscow, Ruassia), e-mail: [email protected]


[Закрыть]

Аннотация. В статье рассматривается национальное строительство на Украине и в Белоруссии после распада СССР, в том числе феномен сохранения / демонтажа институтов и политических практик СССР в постсоветских государствах. Выявляются различия между двумя странами. Влияние советского наследия исследуется по семи параметрам: языковой статус, официальное декларирование институциональной преемственности, государственные символы, памятники и архитектура, преподавание истории XX в., политический режим и массовые настроения.

Ключевые слова: распад СССР; постсоветское пространство; национальное строительство; Белоруссия; Украина; непризнанные государства; ДНР; ЛНР; Донбасс; советское наследие; символизм.

A.A. Tokarev

The comparative analysis of the soviet heritage influence on Ukrainian and Belarus` nation-building

Abstract. The article examines nation-building in Ukraine and Belarus after the USSR collapse. These cases are chosen for the research due to significant similarities between their historic development: both offered state systems alternative to the Moscow State and the Russian Empire, observed significant influence of linguistic and ethnic issues (Russian and Russians) over political process, shaped their territorial boundaries while being part of the Soviet Union. At the same time, it is their divergent development after 1991 (Ukraine rejects Soviet legacy while Belarus observes public demand for re-Sovietization) that allows exploring the phenomenon of preserving / dismantling Soviet institutions and political practices in post-Soviet states. The author examines Soviet legacy based on seven parameters: language status, official declaration of institutional continuity, state symbols, monuments and architecture, textbooks on history of the 20 century, modern political regime, and mass consciousness.

Keywords: The USSR collapse; post-Soviet space; nation-building; Belarus; Ukraine; unrecognized states; DPR; LPR; Donbas; Soviet legacy.

Украина является, вероятно, одной из самых интересных в исследовательском отношении стран на пространстве бывшего СССР. Ее государственная традиция в современных границах едва набирает 60 лет: Львов стал украинским лишь в 1939 г., Закарпатская область – в 1945, Крым был передан в 1954 г., Севастополь – в 1978. Сотканная из остатков различных империй территория, объединенная вокруг многовекового центра государственности в Киеве, была обречена на борьбу исторических традиций. Связанные с разными регионами постсоветские элиты, приходившие к власти, использовали эту борьбу и принципиально различные паттерны массового сознания в своих целях. В одних приграничных регионах Украины стояли памятники жертвам коммунизма и главе Организации украинских националистов (ОУН), в другом – жертвам бандеровцев. Республика Беларусь (далее – РБ), напротив, сохранила в общих чертах пантеон героев, имеет национальный консенсус в отношении антигероев и коллаборации и во многом сохраняет позитивное отношение к советскому наследию, несмотря на «постсоветский» характер собственной государственности.

За исключением России две славянские республики представляют собой наилучший пример для сравнения и выявления влияния советского наследия. Во‐первых, они имеют собственные политико-административные традиции. И Киев, и Минск в разные исторические периоды выступали в качестве альтернативных и даже противостоящих Москве и Санкт-Петербургу административных центров. Во‐вторых, территории обеих стран являются образованиями, «собранными» в нынешнем виде именно в рамках Советского Союза после Великой Отечественной войны. В‐третьих, в обоих государствах русский язык является наиболее употребимым в быту и имеет специальный статус. Лингвистический и этнический факторы (русскоязычные и русские по самоидентификации группы) оказывают важнейшее влияние на процессы национального строительства. Наконец, в той или иной степени оба государства борются с комплексом «младшего брата» по отношению к «старшей славянской сестре». Общность этих факторов и во многом различная, даже противоположная политика в области формирования украинской и белорусской национальной идентичности в период независимости позволяют нам обратиться к феномену советского наследия и его влиянию на современные политические процессы в обеих странах. Как частный случай мы рассмотрим попытку национального строительства в рамках непризнанных ЛНР и ДНР – не только потому что эти сецессии признаются частью Украины всеми членами ООН, но и потому что они представляют собой ярчайший пример формирования противостоящих «материнскому» государству политических традиций.

В данной статье мы пытаемся ответить на следующий исследовательский вопрос: как советское наследие, опосредуемое общественными группами (от оппозиции до власти) в процессе борьбы различных исторических традиций для реализации внутренней и внешней политики, влияет на украинское и белорусское национальное строительство в период независимости?

Влияние советского наследия мы будем анализировать по семи параметрам:

1) язык (сколько государственных языков, какой статус у русского языка);

2) официальное декларирование институциональной преемственности (какому государственному образованию суверенная постсоветская республика провозглашает преемственность);

3) государственные символы (воспроизводятся ли полностью или частично советские образы, награды и паттерны в официальных символах; сохранились ли государственные праздники советского времени; используются ли советские символы в форме силовых структур; сохранилась ли советская номенклатура званий);

4) памятники и архитектура (сохраняют / демонтируют / ставят новые деятелям советской эпохи как общесоветского, так и локального значения);

5) история в учебных заведениях (как преподается советская история, особенно важнейшие события войны и Большого террора);

6) политический режим (используются ли советские практики в формировании отношений между государством и обществом);

7) массовые настроения (как население относится к вопросу о восстановлении СССР).

В самом начале стоит отметить, что советское наследие безусловно влияет на обе страны, однако общее утверждение, что «на Украине с ним тотально борются, а в РБ всячески поддерживают», нельзя назвать верным. Во‐первых, в обоих государствах, несмотря на четкую определенность по отношению к СССР со стороны власти, существуют значимые общественные группы, имеющие альтернативную точку зрения. В этом смысле государственная политика определяется не только мнением власти. К тому же очевидно, что влияние традиций СССР не избирательно, а всеохватывающе и распространяется на все группы населения, независимо от наличия у них властных ресурсов. Во-вторых, в динамике с 1991 г. две страны не раз менялись местами по отношению к полюсам «поддержка» / «отрицание». Мы не ставим в данном исследовании задачу рассмотреть весь постсоветский период существования Украины и РБ, а будем упоминать лишь важнейшие эпизоды с 1991 по 2017 г., акцентируя внимание на современности.

Начало независимого существования РБ и Украины было отмечено разными политическими событиями, порой полярными. В первой к власти пришли националисты, во второй – умеренная по отношению к СССР группа. Из-за активной национализации, естественно базировавшейся на деконструкции советского, в РБ возникло ядро сопротивления, в которое вошли научные кадры, силовики, «красные директора», объединенные идеей ресоветизации. На первые (и последние) конкурентные президентские выборы в 1994 г. все кандидаты, за исключением двух, шли под лозунгами о реинтеграции с бывшими советскими республиками. Появление Александра Лукашенко, «возглавившего» «просоветский» лагерь, было обусловлено резким креном политического курса в сторону национализма. На Украине, где такой крен не возник на государственном уровне, не было и сильного общественного запроса на ресоветизацию. Тем не менее обе страны в 1994 г. возглавили лидеры, в той или иной степени настроенные на улучшение отношений с Россией, укрепление положения русского языка и ресоветизацию (несмотря на образ «красного директора», Леонид Кучма – в значительно меньшей степени).

Рассмотрим развитие двух республик по выделенным нами выше параметрам.

1. Язык. В РБ на референдуме 1995 г. русский язык получил статус второго государственного, президент – право роспуска парламента и поддержку курса на экономическую интеграцию с Россией. В стране сложилась уникальная для постсоветского пространства ситуация: национальный язык не является ни основным фактором, ни основным инструментом национального строительства. Пик белорусизации пришелся на 1994 г., когда говоривших на белорусском языке в быту было 17%. Последние 23 года данный показатель колеблется в районе статистической погрешности (см. табл. 1).

Таблица 1

Источник: [Николюк, 2015, с. 63].

Сложившаяся общественно-политическая ситуация в РБ определяет акцент на лингвистической белоруссизации как прерогативу оппозиции. Власти используют этот вопрос в случаях, когда необходимо решать внешнеполитические проблемы в отношениях с Россией. Отдельные проявления белорусизации (надписи на вокзалах и в метро на белорусском и английском, переход минкульта в делопроизводстве только на белорусский, специальные дни, когда чиновники говорят только на белорусском) не способны изменить лингвистическое соотношение. По сути, в РБ вопрос о языке не определяет повестку дня.

На Украине, напротив, языковой вопрос является одним из важнейших факторов национального строительства. Оба президента условно юго-восточных регионов, Л. Кучма и В. Янукович, во всех своих избирательных кампаниях использовали желание населения укрепить статус русского языка. Однако многочисленные обещания сделать русский вторым государственным не были реализованы. В 2012 г. перед парламентскими выборами администрация В. Януковича провела через Верховную раду популистский закон «Об основах языковой политики», согласно которому русский и языки еще 12 меньшинств использовались в качестве официальных в местах компактного проживания этих меньшинств. В 2014 г. новая власть одним из первых решений попыталась отменить этот закон, воспринимавшийся массовым сознанием как закон о русском языке. Вмешательство ОБСЕ не позволило сделать этого.

После Евромайдана язык перестает быть политическим маркером. Из-за событий на юго-востоке и специфического освещения их в украинских массмедиа Россия теряет прямую связь с русскими на Украине. Раньше использование русского или украинского языка означало явное стремление граждан показать свою идентичность. После «революции достоинства», когда русский употреблялся наравне с украинским, а разделение протестующих и власти не носило никаких географических признаков (в отличие от осени 2004 г.), лингвистические маркеры оказывают меньшее влияние на восприятие собеседника. При этом государство всячески вытесняет русский язык из официального использования.

В настоящее время Украина остается билингвальной страной. Согласно опросу Центра Разумкова, 94% опрошенных отвечают «на русском», 91% – «на украинском» – на вопрос «На каких языках вы разговариваете?». Не так однозначны выводы, которые можно сделать при исследовании мнения украинцев о будущем обоих языков. Во‐первых, устойчиво растет число тех, кто считает, что украинский должен оставаться единственным государственным языком, а русский – использоваться на бытовом уровне. Во‐вторых, увеличивается количество настаивающих на сохранении русского в качестве официального в отдельных регионах. В‐третьих, устойчиво снижается число желающих видеть оба языка государственными (см. табл. 2).

Таблица 2

Источник: [Каким образом должны… 2005–2012].

По результатам опроса Киевского международного института социологии (КМИС) 2015 г., в случае проведения референдума о предоставлении русскому языку статуса второго государственного почти половина населения (48%) проголосовала бы против и лишь треть – за. КМИС в 2013–2015 гг. предлагал респондентам почти те же варианты ответов, что и Центр Разумкова (см. табл. 3).