Текст книги "Политическая наука №3 / 2017. Советские политические традиции глазами современных исследователей"

Третья упущенная возможность, по мысли А. Медушевского, состояла в «сознательном отказе Временного правительства от преодоления двоевластия конституционным путем уже в момент его формирования» (с. 94). Но этот отказ обусловливался отнюдь не недомыслием, а учетом реальной расстановки сил. У Временного правительства не хватило ресурсов разогнать советы даже после июльских событий 1917 г., а попытка Л. Корнилова сделать это вместо него бесславно провалилась из-за отсутствия поддержки со стороны сколько-нибудь значительной части политически активного населения. У противников советов не оказалось на тот момента своего «фрайкора» – подобного тому, который в январе 1919 г. утопил в крови бунт советов в Германии (этот «фрайкор» – в лице Белой гвардии – появился лишь в феврале 1918 г., да и его сил хватило лишь на сопротивление, а не на победу).

Четвертой упущенной возможностью автор полагает «отказ от использования “конституционного момента” – ситуации национального подъема, на волне которой можно было принять временную демократическую конституцию переходного периода» (с. 95). Но существование такого «момента» еще нуждается в доказательствах, которых автор как раз и не приводит.

Наконец, А. Медушевский считает принятую на вооружение концепцию Учредительного собрания «главным деструктивным фактором всего демократического переходного процесса: она заблокировала созыв Государственной Думы как единственного легитимного носителя власти, не дала возможности своевременно принять демократическую конституцию (пусть переходную и инструментальную, но дающую власти легитимность), добиться консолидации умеренных политических сил, преодолеть двоевластие, обеспечить легитимацию новой власти на основе временной конституции, а также сформировать эффективную и постоянную (а не временную) исполнительную власть, которая была необходима в условиях войны и революционного кризиса» (там же). Но ведь если всем без исключения политическим партиям страны в чем‐то и удалось достичь в 1917 г. консенсуса, о необходимости которого пишет автор, то как раз в поддержке идеи созыва Учредительного собрания. Большевики, даже захватив власть вооруженным путем, не отказались от выборов в УС – правда, они его потом разогнали, но это уже совсем другая история.

Изложенные выше замечания и возражения не отменяют, однако, того факта, что монография А. Медушевского удалась и представляет несомненный интерес для представителей всех гуманитарных дисциплин, занимающихся изучением русской революции. Как минимум эта книга способна положить начало очень увлекательной дискуссии.

Режим принудительного доверия: Создание и разрушение эмоциональных связей между людьми и государством в советской России, 1917–1941

А.П. Тихомиров

Реферат статьи: Tikhomirov A.P. The regime of forced trust: Making and breaking emotional bonds between people and state in Soviet Russia, 1917–1941 // The Slavonic and East European Review. – N.Y., 2013. – Vol. 91, N 1. – P. 78–118

Статья А. Тихомирова описывает общество недоверия, сложившееся в советский период и ставшее одной из причин продолжительного существования советского строя. Автор раскрывает, как менялись отношения между государством и советскими гражданами на примере писем граждан, направленных лидерам и госорганам.

Ученый полагает, что именно монополия на определение и распространение зон доверия и недоверия обусловила стабильность и продолжительность существования СССР. Такой режим принудительного доверия позволил: 1) персонифицировать политику, 2) создать каналы для коммуникации с лидерами «лицом к лицу», 3) избавиться от гнетущего чувства недоверия среди индивидов, 4) добиться доверия партии, которая гарантировала безопасность, а также материальные и символические ресурсы.

Трактовки понятия «доверие» обычно предполагают, что его не может быть там, где есть принуждение и насилие. Доверие необходимо для функционирования общества, поскольку оно: 1) гарантирует стабильность и прогресс, 2) способствует интеграции и кооперации, 3) дает чувство защищенности и т.п. С другой стороны, нельзя определять понятие «недоверие» исключительно как антоним «доверия», поскольку оно обладает той же функцией упрощения социальной реальности. Ссылаясь на П. Штомпку, автор отмечает, что «культура недоверия» включает в себя: 1) парализованность человеческого фактора в общественных отношениях, 2) эрозию социального капитала, 3) рост враждебного настроения, стереотипов и слухов, 4) поиск индивидом иных идентичностей, зачастую криминальных – что в большой степени описывает советское общество. А. Тихомиров полагает, что советское государство не могло существовать без «недоверия». Недоверие, ставшее основой советского общества, позволило практиковать включение и исключение индивида из групп, разделять людей, вынуждая их существовать в эмоциональном режиме принудительного доверия партии и лидерам. Общество недоверия мобилизует людей в интересах государства с помощью негативного образа «врагов народа», люди перестают доверять своему окружению, а также государственным институтам. «Культура недоверия» создает новую модель общественных отношений, заменяя законы и институты на персонифицированные патрон-клиентские отношения. Недоверие к государственным институтам привело к феномену принудительного доверия государственным лидерам, таким образом само доверие становится персонифицированным. Изначально люди обращались как к советским лидерам, так и в различные госорганы, однако неэффективность бюрократического аппарата привела к тому, что чаще стали использовать персонифицированные каналы коммуникации.

Организация общества и государственного управления в советский период включала в себя как современные практики, так и более ранние по своему характеру, например, бóльший авторитет неписаных правил, чем закона. Такая двойственность привела к тому, что доверие и лояльность стали тесно связаны друг с другом. У советских граждан не было альтернатив, им приходилось существовать в условиях абсолютного права партии на создание и объяснение социальной реальности, они были вынуждены добиваться партийного доверия и лояльности ради самосохранения. Государство со своей стороны стремилось создать новый тип бдительных граждан, которые могли бы сами вычислять «врагов народа».

Введение продовольственного налога в 1921 г. привело к тому, что дискурс доверия / недоверия стал одним из ключевых для коммуникаций между народом и партией. Среди причин его возникновения: 1) ожидание исполнения большевиками их программы, 2) популяризация концепта в медиа, 3) политизация концепта в речах и трудах лидеров, 4) проявление концепта в социальных практиках (как, например, партийный билет, который становился индикатором высшей степени доверия режима). Термин «доверие» использовался народом и ранее, но в советский период термины «доверие» и «недоверие» становятся центральными. Понятие «народ» заменяется понятием «советские граждане», таким образом, государство показывает, что у каждого человека есть как права, так и обязанности по отношению к государству.

Ленин видел новый общественный порядок как «дисциплину доверия», противоположность капиталистического общества недоверия. Большевистское понимание термина «доверие» включало в себя сильные эмоциональные и моральные связи, которые объединяют доверяющих людей и тех, кому доверяют. Именно доверие советских граждан порождало высокий авторитет политических лидеров и легитимировало политический строй. В дореволюционный период существовали традиционные институты, которые продуцировали доверие между людьми. К ним можно отнести круговую поруку, т.е. коллективную ответственность, а также институт деревенских старост. Крестьяне доверяли старостам как известным и авторитетным людям. Идея персонального доверия наиболее интенсивно проявлялась в безусловном доверии царю-батюшке. Институт советских лидеров стал новым институтом доверия, который был необходим после уничтожения традиционных. Хаос и беспорядок постреволюционного периода вынудил советских граждан обратиться с помощью писем к «новым старостам» в лице политических лидеров и госорганов. Коммуникация с представителями власти через написание писем казалась наиболее эффективной и приносила чувство защищенности, в отличие от контактов с безликими государственными институтами. М.И. Калинин воспринимался как «староста» всего государства, он исполнял роль покровителя, помощника и просто сочувствующего, что сделало его популярным среди крестьян. Калинин получал тысячи писем от людей, для которых последней надеждой была личная встреча с защитником советских граждан.

«Драматургия доверия», которую граждане использовали при написании писем, позволяла создать «доверительный» фон и считалась эффективным способом коммуникации с лидерами. Главными социальными ролями общества «недоверия», сложившегося в советский период, были «свои», которым можно доверять, и «чужие», не заслуживающие доверия. Авторы писем относили себя к определенной социальной группе, которая, по их мнению, была «своей» – сироты, матери, крестьяне и т.п. По содержанию письма можно разделить на две категории: письма «просителей» и письма граждан. Обращения «мужиков» и «баб», как называли себя крестьяне, чаще относились к первой категории и были схожи с традицией обращения за помощью к авторитету – старосте. Граждане же писали о системных проблемах и недостатках, они стремились выстроить отношения с государством, четко определяя взаимные права и обязанности. Однако большая часть писем исходила именно от крестьян, основная просьба которых заключалась в замене «ставленника» власти в регионах на «своего» – т.е. возвращения института старосты и возможности личного доверия.

Письма режиму были чаще индивидуальными, чем коллективными, что показывало стремление человека наладить доверительные отношения с окружающей реальностью. Более того, на большей части писем было имя и адрес отправителя, значит, желание получить ответ превышало страх возможных негативных последствий. Для расположения лидеров в письмах использовались уважительные приветствия, указание на прошлую социальную роль адресата, а также краткая автобиография. Все это, и в особенности автобиография, позволяло создать эмоциональную связь, показать свою любовь и уважение к советским лидерам. Упоминание личного знакомства с адресатом иногда приводило к решению проблемы с помощью его влияния и личных связей. Несмотря на то что такие ситуации случались довольно редко, они наилучшим образом демонстрировали высокую эффективность персонального обращения к советским лидерам по сравнению с воззваниями к безликой государственной машине. Кроме того, адресанты часто просили сделать для них исключение из правил, что демонстрирует абсолютную власть лидера и партии и неэффективность государственных институтов.

Большинство писем поначалу оставались без ответа. Такая ситуация вызывала гнев и недовольство, в особенности среди солдат и ветеранов войн, однако уже в мае 1919 г. был создан специальный Комиссариат жалоб и заявлений. В то же время множество писем приходило и в «приемную Калинина». Таким образом государство разрабатывало механизм взаимодействия с населением, который стал одним из главных инструментов легитимации и стабилизации режима.

Большевики использовали в своих интересах сакрализацию центральной власти, списывая все ошибки на некомпетентность и коррупционность местных властей, что усилило вертикаль власти, доверие лидерам и увеличивало количество писем, предназначенных для центральной власти. Можно выделить два ключевых индикатора режима «принудительного доверия»: 1) сакрализация центральной власти через негативный образ региональных властей, 2) создание образа советских лидеров как защитников и спасителей.

Главным индикатором атмосферы недоверия, широко распространившейся в конце 1920‐х годов, была вера в существование врагов советского режима. Поиск врагов среди своего окружения был главным доказательством верности партии и «большевистской бдительности». Репрессивная политика исключения групп населения из зон доверия заключалась во введении термина «лишенцы», т.е. лишенные избирательного права граждане. Лишенцы подвергались гонениям не индивидуально: от преследования страдала вся семья – детей исключали из школ, матерям не платили пенсии. Лишая семьи личного пространства, государство демонстрировало свое стремление перенести центр продуцирования доверия из семьи в государство.

В 1930‐е годы государство пыталось монополизировать производство генерализированного доверия, создавая образ «большой семьи братских народов», основанной на иерархических и патерналистских отношениях «отца» (Сталин) и его «сыновей» (советские граждане). Семейные связи становились все более слабыми, уступая новому «политическому родству», которое связывало людей определенными эмоциями, языком, идеологией. Популяризация мифа о Павлике Морозове показывает пример превосходства государственного родства над семейным.

Жизнь советских людей с 1920‐х по 1930‐е годы была непредсказуема и опасна, поскольку государство репрессировало даже борцов за революцию. Такая атмосфера недоверия привела к росту страха и мнительности среди советских людей, и для некоторых единственным выходом казалось самоубийство. Однако для государства суицид был демонстрацией недоверия советскому строю, возможно, поэтому письма с угрозой самоубийства получали эмоциональный ответ. Государство не могло позволить гражданину обрести автономию: с помощью ответных писем лидеры старались предотвратить самоубийство как индивидуалистический и антигосударственный акт, а также продемонстрировать монополию государства на тело человека.

Всеобщее недоверие первых пяти лет советского периода привело к росту негативных эмоций среди населения. Чтобы избежать возможных последствий, в начале 1930‐х годов был создан новый «эмоциональный курс»: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Счастье стало официальной эмоцией советских граждан, при этом, с одной стороны, существовало «общество счастья», создаваемое партией, с другой – тоскливая повседневная жизнь, которая практически не изменилась. С этого момента советский гражданин перестает быть революционером-аскетом и начинает потреблять и получать удовольствие, владеть недвижимостью, быть культурным и образованным. Так создается новый образ советского человека, полного счастья и радости в жизни. Перемена эмоционального курса заметна в письмах во власть – в них появляются просьбы о помощи в достижении счастливой жизни. В письмах использовались эмоциональные клише режима, с помощью которых авторы пытались выразить свои переживания. Авторы писем перестали быть «просителями» или «гражданами» и стали «восхвалителями», что позволяло им установить эмоциональную связь с режимом, добиться доверия партии и лидеров.

Проведенный анализ позволил автору статьи прийти к выводу о связи изменений режима с эволюцией характера писем: в начале преобладали письма от «граждан» и «просителей», а затем, после персонификации политики и установления культа Сталина, появились письма «восхвалителей». Государство устранило традиционные связи внутри семьи, заменив их на эмоциональные связи с партией и лидерами, распространило свою власть и контроль не только на публичную сферу, но и на приватную. Советское государство создало «нового человека» – бдительного советского гражданина, – и установило контроль за эмоциональной жизнью человека, транслируя «правильные» официальные эмоции.

К.А. Стрельникова, Е.В. Ларина

Задача потока: Государственное социалистическое телевидение между революционным и повседневным временем

С. Михельж, С. Хакстэйбл

Реферат статьи: Mihelj S., Huxtable S. The challenge of flow: State socialist television between revolutionary time and everyday time // Media culture & society. – 2016. – Vol. 38, N 3. – P. 332–348

В начале статьи авторы задаются вопросом: что такое телевидение? Две его важнейшие характеристики – это универсальность, т.е. всемирное распространение телевещания, и глубокая укорененность в настоящем, благодаря которой оно становится непрекращающимся потоком информации. Однако каким бы универсальным этот феномен ни был, телевидение разных регионов имеет свои особенности. Исследователи сосредоточились на СССР и Югославии, где телевидение транслировало отличную от всего остального мира картину современности, основами которой были власть коммунистической партии и плановое хозяйство. Телевидение задает ритм общественной жизни. В СССР и Югославии конечной точкой прогресса считался коммунизм, достигающийся с помощью перманентной всемирной революции. Это отражалось на построении работы средств массовой информации.

Авторы статьи выделили две трактовки времени в советском телевещании. 1. Революционное время основывается на религиозной вере в светлое коммунистическое будущее, достижимое с помощью революции. 2. Социалистическое – более широкое понятие, включающее любые социалистические методы работы со временем, независимо от веры во всемирную революцию и коммунизм.

Важное понятие, используемое авторами для анализа телевещания, – поток («flow»), поток транслируемых передач, который своей непрекращающейся природой создает «унифицирующую структуру» и «организующий принцип». При этом авторы исходят из того, что различия в презентации современности на телевидении зависят не от национальной культуры, а от политического режима страны, который интернационален по своей сути и задает понимание современности. Национальное же телевидение отличается от телевидений других стран с таким же политическим режимом тем, что в нем обсуждается современное устройство общества с учетом культурных особенностей.

Исследование проводилось методом интервьюирования зрителей советского и югославского телевидения. В списке опрошенных присутствовали три поколения: рожденные до 1945 г.; рожденные между 1945 и 1965 гг.; рожденные после 1965 г. Эти временные промежутки совпадают с разными стадиями развития политического режима в выбранных странах и фазами распространения телевещания. Для проверки информации из интервью исследователи использовали письменные источники: газеты, журналы, архивы, программы телевещания.

Авторы показывают, что, как и на Западе, ежедневный и недельный циклы телевидения были связаны непосредственно с трудовой занятостью населения – важнейшие передачи шли по вечерам и в выходные. Существовали ритуалы просмотра телевизора по вечерам, когда вся семья собиралась дома. Признаки «революционного времени» авторы статьи не обнаружили. Вместо призывов к мобилизации для совершения всемирной революции в прайм-тайм показывали новости и легкие развлекательные передачи, пропаганда же была вынесена на время с меньшим количеством зрителей. Авторы делают вывод, что базовые правила телевизионной культуры и организации времени в социалистическом телевидении были заимствованы у американских и европейских коллег. Конечно, вечерние новости освещали происходящие в мире события в контексте коммунистических идей о борьбе за права рабочего класса, но, по признанию респондентов, они не были эффективным способом мобилизации зрителей на борьбу с капитализмом. Просмотр вечерних новостей был ежедневной рутиной и поэтому он потерял революционную ауру. Социалистическое понимание ценности новостей не включало в себя понятие неожиданности, которое привлекало бы зрителя и заставляло бы его ждать вечернего выпуска новостей с нетерпением – социалистические новости были скучны и банальны, что подрывало, по мнению авторов, веру населения в коммунизм.

Одной из главных функций телевидения в социалистических странах было просвещение. Телевизор был формой культурного досуга, поэтому среди зрителей более распространена была внимательная модель просмотра телепередач, нежели отвлекающая. Такой подход к медиа был сконструирован коммунистическими элитами.

Дневное время на социалистическом телевидении было устроено совершенно иначе, чем на западе. В Советском Союзе и Югославии не существовало программ для домохозяек по будням и трансляций религиозных служб по воскресеньям. В СССР в середине рабочего дня показывали повтор вчерашних вечерних новостей, чтобы пропустившие их учащиеся и работавшие в вечернюю смену не остались непросвещенными насчет мировых событий. В Югославии же в это время показывали образовательные программы и мультфильмы. Из этого можно сделать вывод, что в социалистических странах дневное время рабочего дня – это время для труда или, в крайнем случае, для образования, которые полезны для страны и для общества на пути к прогрессу, коммунизму. Обилие образовательных программ на телевидении говорит о том, что у коммунистического правительства существовала идея об образованном рабочем, осознанно строящем собственное светлое будущее.

В воскресенье, когда в Америке и Европе транслировались передачи религиозного содержания, в социалистических странах шли детские развлекательные программы, кино или сюжеты, которые должны были вызвать особый интерес у наиболее религиозной части населения, например крестьян, фермеров.

Авторы делают вывод, что в дневном и недельном распорядке времени на телевидении мы видим преобладание социалистического конструирования времени над революционным.

Что касается календарного ритма, то, как и в западных странах, организация времени в телевещании согласовывалась с временами года и праздниками, климатом, досугом населения в то или иное время года, настроением зрителей. В частности, зимой телевещание было наполнено образовательными программами, фильмами, мультфильмами, сериалами. Секулярность календаря и наличие революционных праздников побуждало население вспомнить о былых свершениях или поверить в светлое коммунистическое будущее. Главными праздниками были Новый год 31 декабря и День труда 1 мая. С помощью телевидения они объединяли всю страну, разные локальные сообщества и семьи, которые до этого имели собственные традиции. В социалистических странах каждый праздник имел идеологический бэкграунд, который не всегда распознавался людьми. Для них главной составляющей праздника по телевизору были легкие развлекательные программы, качественные фильмы и специальные эпизоды сериалов. Однако сам выбор этих праздников имел под собой политическое основание: элиты конструировали иерархию праздников, в которой светский Новый год стоял выше религиозного Рождества. Остальные праздники в социалистических странах были связаны с коммунистической историей, поэтому по телевидению в это время шли передачи, посвященные свершениям прошлого, ежегодному улучшению во всех сферах жизни и блестящим перспективам на будущее. В ходе интервью авторы выяснили, что для зрителей политический пафос праздника был не так важен, как специальные развлекательные программы, транслировавшиеся в этот день. Следовательно, революционная составляющая вкладывалась в организацию времени в годовом цикле, но не воспринималась зрителями.

Список литературы

Scannell P. Television and the meaning of live: An inquiry into the human situation. – Cambridge: Polity, 2013. – 272 p.

Е.В. Ларина, К.А. Стрельникова