Текст книги "Политическая наука №3 / 2017. Советские политические традиции глазами современных исследователей"

Роль советского институционального наследия в формировании постсоветского этнонационалистического дискурса

В условиях распада СССР представители бывшей номенклатурно-бюрократической элиты официально взяли на вооружение институциональные практики этнического национализма. Их этнократический характер был предопределен установками ранжирования народов на коренные и некоренные, приоритета так называемых титульных этносов. Это проявилось, когда постсоветские этнократические режимы узурпировали власть и захватили доступ к ресурсам от имени бывших советских союзно-республиканских наций, поставив в приниженное и даже нетерпимое положение остальную часть населения [Тишков, 1998]. В результате образовались дискриминируемые меньшинства, произошел массовый отток русскоязычного населения, разрушилась интернациональная культура межэтнического общения. Что касается постсоветской России, то вставшая у руля государства новая политическая элита, апеллируя к ценностям демократического развития, не озаботилась решением проблемы формирования новой национальной идеологии и общероссийской идентичности, не уделяла должного внимания научному обоснованию государственной национально-этнической политики. Элиты же российских национально-государственных образований воспроизводили «на местах» модель политических и социальных сообществ мобилизационного, авторитарного типа [Ачкасов, Бабаев, 2000, с. 138].

Сформировавшаяся таким образом фундаментальная институциональная основа широкого распространения этнического национализма на постсоветском пространстве способствовала тому, что в постсоветской России начал складываться идеологический дискурс, который условно можно обозначить как дискурс «нашизма». Одна из его форм – этнонационалистическая, поскольку подход к различению «нашего» и «не нашего» основан на этническом принципе. Этнонационалистическая версия «нашизма» дополняется гражданской, в рамкой которой критерием отнесения к «нашим» выступает принадлежность к складывающейся в России полиэтнической гражданской нации. Идентификация «наших» по антропологическим признакам характерна для «нашизма» расистского толка [Фадеичева, 2006, с. 55–56]. Однако пока еще не сложились зрелые демократические институты этнополитики, существует опасность широкого распространения в массовом сознании именно этнонационалистической версии «нашизма».

Диаспора в этнонационалистическом дискурсе постсоветской России

Укоренению этнического национализма в значительной степени способствовала целенаправленная политическая проблематизация этничности в 1990‐х годах в общественном и научном дискурсах. Так, стал широко употребляться термин «диаспора», которому придавалось весьма расширенное толкование. В результате к диаспорам начали причислять практически любую этническую группу независимо от того, принадлежат ли ее члены к гражданам России, старожильческому населению российских регионов, беженцам или иностранным трудовым мигрантам. Между тем «внутри государства граждане не могут делиться на диаспоры, за исключением новожителей – иммигрантов или старожителей, продолжающих считать своей основной родиной страну исхода и соответственно демонстрирующих это в своем поведении» [Тишков, 2005, с. 287].

Институциональным фактором воспроизводства этнического национализма выступает примордиалистская позиция значительной части государственных служащих, которым по долгу службы приходится управлять межэтническими отношениями и которые «находятся в лихорадочном поиске объекта управления» [Дятлов, 2004, с. 131]. С превращением этнической проблематики в предмет публичной политики возникла необходимость характеристики и объяснения феноменов полиэтничности постсоветской России со стороны соответствующего административного персонала. На этой волне происходило массовое введение объекта бюрократического менеджмента в речевую практику чиновников, в терминологию и стилистику бюрократического делопроизводства. Так, термин «диаспора» стал использоваться без учета заложенных в нем исторических смыслов, становясь постепенно неким клише, а зачастую даже ярлыком. «Нередко так теперь называют (и таким образом вычленяют и объединяют) всех, кого считают представителями неких национальных групп, живущих вне пределов соответствующих государств или “национальных очагов”» [Дятлов, 2004, с. 132]. Более того, в 1990-е годы появились примеры того, как новоявленные термины стали приобретать институциональный характер, поскольку внедрялись бюрократическим аппаратом в практику юридического нормотворчества [Байкальский регион… 2002, с. 90–93].

Трактовка диаспоры как специфического социального организма, принадлежность к которому определяется этничностью, способствует формированию в массовом сознании представления о том, что человек по факту врожденной этничности изначально должен быть приписан к группе, которая, как предполагается, должна нести за него коллективную ответственность перед государством и обществом. Это ведет к появлению «этнического антрепренерства» в среде самих меньшинств, что проявляется в различных спекуляциях на этнополитической проблематике с целью добиться власти, влияния и общественного признания как у властей, так и у своих «соплеменников». Именно этим объясняется то, что в кругах активистов общественных объединений некоторых меньшинств постоянно возникают проекты придания своим организациям квазигосударственных функций [Дятлов, 2004, с. 135].

Примордиалистское толкование феномена диаспоры как некоторого обособленного этнокультурного образования во многом способствовало расширению этнонационалистического дискурса. Так, принятый в 1996 г. Федеральный закон «О национально-культурной автономии» определяет такую автономию следующим образом. Это «форма национально-культурного самоопределения, представляющая собой общественное объединение граждан Российской Федерации, относящих себя к определенным этническим общностям, на основе их добровольной самоорганизации в целях самостоятельного решения вопросов сохранения самобытности, развития языка, образования, национальной культуры» [Федеральный закон… 1996]. При этом одни лидеры национально-этнических объединений восприняли новоявленный институт национально-культурной автономии как посягательство на свои права, а другие – как некий «ярлык» государства на «княжение» среди своих коллег, требуя признания своего верховенства в решении всех вопросов [Поздняков, 2008]. Так, на III съезде Общероссийского объединения корейцев, состоявшемся в июне 2008 г. в Москве, руководитель корейской национально-культурной автономии г. Санкт-Петербурга заявил, что, по его мнению, все несколько тысяч представителей корейской диаспоры, проживающие в этом городе, автоматически являются членами возглавляемой им общественной организации [Ким, 2011, с. 299].

Вышеупомянутое дает основание полагать, что с появлением Федерального закона «О национально-культурной автономии» стала просматриваться тенденция создания и деятельности национально-культурных автономий с целью деления населения страны на экстерриториальные этнические корпорации с всеобщим охватом и с единым представительством, а тем более с правом политического представительства или даже политического давления [Тишков, 2005, с. 284]. Таким образом, «расширяющееся применение термина “диаспора” в социально-политической практике, чрезвычайно свободная его трактовка вкупе с широко распространенным общинно-сословным пониманием природы, человека и общества может чрезвычайно осложнить и без того непростые межнациональные отношения» [Дятлов, 2004, с. 138]. Свидетельством этому является сложившийся к настоящему времени российский общественно-политический дискурс, построенный на этнонационализме и схоластическом восприятии этноса, не способный внятно ответить на вопросы, связанные с политикой признания поликультурной общности россиян [Тишков, 2006, с. 155].

Перспективы институционализации этнической политики в современной России в контексте преодоления этнического национализма

Этнонационалистический дискурс в постсоветской России в значительной степени сложился вследствие нерешенности вставшей перед новым государством проблемы формирования общероссийской идентичности. Пространство ее разрешения ограничивается двумя противоречивыми обстоятельствами. С одной стороны, в качестве государствообразующих основ Российской Федерации в массовом политическом сознании выступают русский народ и русская культура, и в рамках такого подхода Россия представляется государством «русского национального большинства». С другой стороны, Россия – полиэтническое государство, в котором наряду с русскими как метаэтнической общностью представлены меньшинства, включающие народы бывших советских республик, народы, исконно проживающие на территории нынешней Российской Федерации, этнические диаспоры выходцев из других государств, длительно проживающих или недавно прибывших в Россию.

Для институционализации этнополитики необходимо преодолеть этнический национализм, поскольку его распространение и укоренение в массовом политическом сознании будут способствовать спросу на структуры и практики, нацеленные на этнополитическую мобилизацию. Кроме того, под влиянием массовых настроений не исключены изменения характера и направленности институционализации публичной этнической политики. Применительно к современной России речь идет о двух типах ориентации этнополитики: 1) этническо-ограничительной, предполагающей культурное и политическое доминирование этнического большинства (закамуфлированной лозунгами о значимости общероссийской идентичности); 2) подлинно гражданско-национальной, заключающейся в целенаправленном формировании российской гражданской нации – интеграции полиэтнического населения России на основе русского культурного кода в единую гражданскую общность. Этим, соответственно, обусловливается и формирование двух трендов институционализации этнической политики: 1) институциональные практики и институты этнического ограничения и исключения, ведущие в конечном счете к этнической сепарации и продуцирующие межэтнические конфликты; 2) институциональные практики и институты согласия и предупреждения конфликтов, нацеленные на формирование взаимного доверия в кроссэтнической коммуникации на основе конструкции общегражданской идентичности.

В прежние времена советское государство использовало в качестве важнейшего инструмента интеграции своих граждан интернационалистскую идеологию и общенациональную культуру, основанную на русском языке и ценностях (разрешенных цензурой) преимущественно русской культуры. Сейчас же в условиях отсутствия на федеральном уровне всеобъемлющей (общенациональной) идеологической доктрины предстоит сложная задача формирования мировоззренческой и духовно-ценностной основ институционализации этнической (или, как определяется в официальных документах, национальной) политики в современной России.

Список литературы

Ачкасов В.А., Бабаев С.А. «Мобилизованная этничность»: Этническое измерение политической культуры современной России / С.-Петерб. философское общество. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. гос. ун-та, 2000. – 144 с.

Ачкасов В.А. Язык как инструмент «строительства нации»: Постсоветский контекст // Политическая наука / РАН. ИНИОН. – М., 2011. – № 1. – С. 204–218.

Ачкасов В.А. Политика идентичности мультиэтничных государств в контексте решения проблемы безопасности: Монография / В.А. Ачкасов. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2012. – 232 с.

Байкальский регион: Правовое поле этнополитической ситуации (1992–2001) / Авт.-сост. Ю.Н. Пинигина. – М.; Иркутск, 2002. – 311 с.

Бромлей Ю.В. Очерки теории этноса. – М.: Наука, 1983. – 418 с.

Брубейкер Р. Этничность без групп. – М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012. – 408 с.

Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли / Под ред. В.С. Жекулина. – Л.: Гидрометеоиздат, 1990. – 526 с.

Дейк Т.А. ван. Расизм и язык. – М.: ИНИОН, 1989. – 75 с.

Дятлов В.И. Диаспора: Экспансия термина в общественную практику современной России // Диаспоры. – М., 2004. – № 3. – С. 126–138.

Кедури Э. Национализм. – СПб.: Алетейя, 2010. – 136 с.

Ким А.С. Этнополитическая конфликтология современных диаспор. Методология, теория, регионалистика: Монография / Под науч. ред. И.Ф. Ярулина. – Хабаровск: Изд-во Тихоокеанского гос. ун-та, 2011. – 330 с.

Ким А.С., Довгополов Е.Ю. Институционализация этнической политики в современной России (на примере Дальневосточного региона): Монография. – М.: Этносоциум, 2016. – 166 с.

Малинова О. Ю. Либерализм и концепт нации // Полис. Политические исследования. – М., 2003. – № 3. – С. 96–111.

Малинова О.Ю. Конструирование идентичности: Возможности и ограничения // Pro et contra. – М., 2007. – № 3 (37). – С. 60–65.

Малинова О.Ю. «Долгий» дискурс о национальной самобытности и оппозиция западничества и антизападничества в постсоветской России // Русский национализм: Социальный и культурный контекст / Сост. М. Ларюэль. – М.: Новое литературное обозрение, 2008. – С. 235–256.

Национализм в поздне– и посткоммунистической Европе: В 3 т. / Под общ. ред. Э. Яна. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – Т. 1. – 431 с.; т. 2. – 695 с.; т. 3. – 412 с.

Поздняков А. Прописано законом, изменено жизнью // Российские корейцы. – М., 2008. – Май, № 103. – С. 4.

Смит Э.Д. Национализм и модернизм: Критический обзор современных теорий наций и национализма. – М.: Праксис, 2004. – 464 с.

Сталин И.В. Марксизм и национально-колониальный вопрос. – М.: Партиздат ЦК ВКП (б), 1938. – 232 с.

Стратегия государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года: Утв. указом Президента Российской Федерации от 19 декабря 2012 г. № 1666 // Собрание законодательства Российской Федерации. – М., 2012. – № 52, ст. 7477.

Тишков В.А. О культурном многообразии // Этнодиалоги. Альманах. Приложение к журналу «Этносфера». – М., 2006. – № 1 (24). – С. 150–168.

Тишков В.А. Трудный путь от этнонационализма // Бюллетень Сети этнологического мониторинга и раннего предупреждения конфликтов.–1998. – № 18. – Режим доступа: http://valerytishkov.ru/cntnt/publikacii3/publikacii/trudnyj_pu.html (Дата посещения: 17.03.2017.)

Тишков В.А. Этнология и политика: Статьи 1989–2004 гг. – М.: Наука, 2005. – 240 с.

Тишков В.А. Полиэтническое общество и государство: Понимание и управление культурным разнообразием // Кризис мультикультурализма и проблемы национальной политики. – М., 2013. – С. 144–194.

Фадеичева М.А. Диаспора и состояния этнического индивида // Диаспоры. – М., 2004. – № 2. – С. 140–154.

Фадеичева М.А. Идеология и дискурсивные практики «нашизма» в современной России // Полис. Политические исследования. – М., 2006. – № 4. – С. 53–60.

Фадеичева М.А. «Непредставленная» идеология и дискурс «нашизма» // Публичное пространство, гражданское общество и власть. Опыт развития и взаимодействия / Отв. ред. А.Ю. Сунгуров. – М., 2008. – С. 407–418.

Федеральный закон от 17 июня 1996 г. № 74-ФЗ «О национально-культурной автономии» // Собрание законодательства Российской Федерации. – М., 1996. – № 25, ст. 2965.

Идеи и практики: Наследие советской символической политики в современном контексте

«Новый российский консерватизм» и советская идеологическая парадигма

И.Г. Шаблинский 3636
  Шаблинский Илья Георгиевич, доктор юридических наук, профессор кафедры конституционного и административного права НИУ ВШЭ (Москва), e-mail: [email protected]
  Shablinsky Ilia, National Research University Higher School of Economics (Moscow, Russia), e-mail: [email protected]


[Закрыть]

Аннотация. Статья посвящена проблеме формирования в течение последнего десятилетия идеологической базы для законодательной и административной практики, суть которой автор характеризует как «контрреформу». Рассматривается проблема использования идеологической парадигмы советских времен для формирования идейного течения, ассоциируемого с так называемым «новым российским консерватизмом». В статье рассматриваются отличия этого идеологического «коктейля» от консерватизма, уходящего корнями в историю Европы, консерватизма Берка и Токвиля. Исследуются различные стадии формирования данной идейной базы, в частности, использовавшаяся определенное время идеологическая конструкция «суверенная демократия», а также предложения отказаться от запрета на государственную идеологию, предусмотренного Конституцией.

Ключевые слова: консерватизм; контрреформа; правящая группа; идеологема.

I.G. Shablinsky

The «new Russian conservatism» and the soviet ideological paradigm

Abstract. The article is devoted to the problem of development of the ideology legitimizing the legal and administrative practice in Russian Federation that the author qualifies as ‘counter-reform’. Last years the government increased its grip on the media, changed the electoral and party legislation and ensured the monopoly power of the ruling group. Its main idea is so-cold new conservatism. The article explains the essence of the new Russian conservatism and compares it with the classical European and American conservatism, doctrines of Burke and Tocqueville. The author argues that this ideology is rather a sort of nationalism, that is adopted for the tasks of maintenance the personalist regime. The subject of the investigation is also the stages of the formation of this ideological base – the way from the idea of a so called sovereign democracy to the real autocratic rule. The author investigates the connection between this new conservatism and the soviet ideological tradition. The new conservatism contains some elements of this tradition.

Keywords: conservatism; ideologeme; ruling Russian group; European and American conservatism.

Настоящая статья предполагает решение по крайней мере трех задач, связанных с новой ролью идеологического фактора в условиях формирования нового политического режима, который мы характеризуем как режим личной власти. Во‐первых, дать характеристику процессу трансформации идеологических установок, по сути дела, формирования новой идеологии российской политической элиты. Данная идеология, на наш взгляд, должна была отвечать нуждам указанного режима. Во‐вторых, определить влияние на эту трансформацию ряда советских идеологем. В‐третьих, обозначить отличия нового российского консерватизма от политического консерватизма, сформировавшегося в течение нескольких последних столетий в западных обществах.

В конечном счете автора как юриста более всего интересует судьба демократических институтов в России, т.е. в основном правовых институтов. Их определенная деформация, подмена реальных демократических процедур имитацией, создание условий для монополии на власть стали результатом эволюции убеждений и взглядов правящей группы, во всяком случае части этой группы. Смена идеологических установок оказала влияние на состояние институтов, в силу чего предлагаемый в настоящей статье идейно ориентированный подход может быть полезен для понимания механизмов их формирования.

О смыслах контрреформы и концепции «суверенной демократии»

Термин «контрреформа» чаще всего использовался по отношению к политике российской власти, осуществлявшейся в течение примерно двух десятилетий, последовавших за периодом реформ Александра II.

В данном случае мы подразумеваем ряд мер, направленных на цели, противоположные целям конституционной реформы начала 1990‐х годов. Речь идет именно о де-факто изменении курса. С формальной точки зрения смена целей и отказ от прежнего вектора почти никак не были обозначены: в 2000–2004 гг. В. Путин нередко подчеркивал свою приверженность демократии и настаивал на незыблемости Конституции. Однако это не помешало ему отказаться от политической конкуренции в пользу монополии одной группы на власть, от разделения властей – в пользу сосредоточения всей власти в одном органе, а точнее, в одних руках, от независимости судов – в пользу их подчинения исполнительной власти, от свободы массовой информации – в пользу жесткого контроля государства над крупнейшими СМИ. Все это вместе мы считаем возможным обозначить термином «контрреформа».

С 2001 по 2008 г. второму президенту удалось фактически изменить ряд важных институтов, действуя с помощью законодательства. Был введен новый порядок формирования Совета Федерации, фактически поставивший его под контроль президентской Администрации. Был установлен новый порядок назначения аудиторов Счетной палаты, позволявший наполнять ее людьми, полностью лояльными главе государства. Были отменены прямые выборы губернаторов, изменены правовые основы избирательной и партийной систем, что обеспечило доминирование партии власти, ее политического бренда и т.п. Был уточнен порядок назначения федеральных судей – включая председателей и заместителей председателей судов, ставших полноценными начальниками в своих ведомствах, однако зависимыми от административной власти. Из мер, не связанных с законодательством, нужно упомянуть установление контроля правящей группы над крупнейшими телекомпаниями.

Таким образом, курс на отмену реальной политической конкуренции и установление монополии на власть вполне обозначился и уже требовал постановки очередных задач. Как бы мы могли сегодня определить эти задачи – или, шире, сверхзадачу президентства Владимира Путина? На наш взгляд, речь должна идти о максимальном наращении объема власти, сосредоточенной в одних руках, как самоцели. Адаптация всех основных политических институтов происходила в целях удобства президента и правящей группы. Все прочие цели (в том числе и связанные с получением членами правящей группы определенных экономических выгод) оказывались производными по отношению к этой главной. И она потребовала идеологического обеспечения.

Можно рассматривать данный процесс и с точки зрения поиска правящей группой дополнительных средств усиления легитимности, как это делает, например, Ю.С. Пивоваров. По его словам, «фактический отказ от выборов, смена модели избирательной системы, усиление внеконституционных “институтов” (чрезвычайных комиссий по своей природе) и процедур резко сократили действенность правовой легитимности». Именно в этих условиях «конституционно-правовую легитимность можно… поменять на идеологическую. Тем более, что наши люди привыкли существовать под опекой одной мирообъясняющей идеологии» [Пивоваров, 2015, с. 162–163].

В любом случае речь шла о серьезном идеологическом обновлении политического режима.

Для подведения под стратегию контрреформы новой (или обновленной) идеологической базы у власти уже были все необходимые механизмы. Прежде всего, контроль над федеральными телевизионными каналами. Можно было также говорить и о контроле над значительной частью рынка печатных изданий, но это обстоятельство играло уже второстепенную роль. Г. Мусихин в связи с этим замечает: «Нынешние СМИ (и прежде всего телевидение) создали уникальный общенациональный форум, в котором информация распространяется мгновенно, что открыло для власти и для политики вообще возможность быстрого и тотального внушающего воздействия» [Мусихин, 2013, с. 185].

Интересно, что этот же автор предполагает, что телепропаганда, воздействуя достаточно быстро, одновременно «лишает такое воздействие значительной части нормативно убеждающей (т.е. идеологической) силы. Из-за визуального влияния телевизионной картинки форма подачи тех или иных аргументов стала важнее самих аргументов. Вследствие большей информационной насыщенности визуальной информации сокращается время трансляции последней, поэтому аудиоинформация (т.е. речевое сопровождение “картинки”) попросту не поспевает за видеорядом в должном объеме» [Мусихин, 2013, с. 185].

Может быть, аудиоинформация и не всегда поспевала за видеорядом. Но это никак не лишало и не лишает телепропаганду ее убеждающей силы. И более того: видеоряд был призван дополнять и если нужно подменять недостатки текста. Пропагандистский продукт представляет собой некое единство основных элементов – видеоряда, текста ведущего и его эмоционального отношения к произносимому. Но главным элементом все же оставалась «нормативная убеждающая сила», т.е. идеологическое послание.

Данная проблематика уже серьезно и всесторонне рассматривалась в научной литературе – и с точки зрения поиска исторических корней современного идеологического раскола, и в связи с влиянием установок политической элиты на трансформацию институтов публичной сферы, и с точки зрения конструирования идентичности политического сообщества в России [Малинова, 2013; Оболонский, 2016; Пивоваров, 2015; Работяжев, Соловьев, 2013 и др.].

Современные авторы, говоря о постепенном формировании новой идеологической основы политического режима в России, в качестве одной из исходных позиций рассматривают обычно концепцию «суверенной демократии».

С теоретической точки зрения данная конструкция выглядит ущербно, поскольку явно соединяет понятия из разных сфер, разных понятийных рядов. Но, возможно, она вполне годилась для того, чтобы какое‐то время играть пропагандистскую роль. И вполне можно согласиться с тем, что «парадоксальным образом концепция “суверенной демократии” опирается на официальную советскую идеологию (в части “модернизационного проекта” и “социалистической демократии”)» [Малинова, 2013, с. 337]. «Социалистическая демократия», как известно, противопоставлялась демократии «буржуазной», защищая в конечном счете монополию на власть тогдашней правящей группы.

Точный смысл названного словосочетания никогда не был до конца ясен и его приверженцам, зато они могли его широко интерпретировать. Так, согласно толкованию бывшего главного редактора «Независимой газеты» Виталия Третьякова, «генеральная метафизическая основа политической философии Путина следующая: Россия была, есть и будет крупнейшей европейской нацией. Демократическая традиция есть не нечто привнесенное в Россию откуда-либо, а естественным путем и в определенный исторический момент возникшая в ней самой ценность, равно значимая в российском общественном сознании еще двум ценностям – свободе (в том числе и независимости, суверенности русской нации и русского государства) и справедливости…» [Третьяков, 2005, с. 3]. Автор делал при этом довольно невнятные оговорки: «…Механическое следование внешне демократическим процедурам, с одной стороны, позволит не народу, а лишь бюрократии укрепить свои позиции в государстве и обществе, а с другой стороны – опять хаотизирует недостаточно сбалансированную общественную жизнь и спровоцирует бюрократию как хранительницу государства на государственный переворот, ликвидирующий достигнутый уровень свободы» [там же]. Думается, что в этом объяснении главное – то, что следование «внешне демократическим процедурам» «хаотизирует недостаточно сбалансированную общественную жизнь». Таким образом автор оправдывал недемократические меры президентской Администрации.

В чем же состояла «суверенная демократия»? Прежде всего, речь шла о жестком контроле за политическим контентом крупнейших телеканалов – о чем говорилось выше: в целом он был обеспечен к 2002 г., когда власть сменила руководство телекомпании НТВ и добилась лишения лицензии МНВК «ТВ-6 Москва», но, вероятно, некоторое время еще потребовалось для упрочения нового порядка в медиапространстве. Кроме того, уже были внесены изменения в законодательство о выборах, выгодные партии власти. Были отменены губернаторские выборы. В результате фактически свернулась реальная политическая конкуренция, а глава государства оказался вне контроля и критики. Собственно, под «хаотизацией», вероятно, и следовало понимать реальную конкуренцию на политическом поле.

Еще через несколько лет для каких-либо иллюзий относительно сохранения «демократических традиций», о которых упоминал Третьяков, уже почти не осталось места. И само понятие «суверенной демократии» почти исчезло из лексики официальных лиц. Они уже сводили аргументацию к тому, что данный режим создает благоприятные условия для развития экономики и обеспечивает общественную стабильность. В этом контексте благоприятный инвестиционный климат «нулевых» годов все так же противопоставлялся хаосу «девяностых». Борьбой же со злоупотреблениями власти, коррупцией, произволом, согласно этой точке зрения, президент занимался эффективнее, нежели любая «оппозиция». Получалось, что именно авторитарный режим (его адепты предпочитали именовать его «консолидированным государством») удобен для экономической модернизации. Вот аргумент одного из его идеологов, В. Суркова: «Есть… концепция… которая считает консолидированное государство инструментом переходного периода, инструментом модернизации. Некоторые называют это авторитарной модернизацией… Президент больше любой оппозиции делает для борьбы с коррупцией, отсталостью, для развития политической системы… Систему надо адаптировать к меняющемуся, усложняющемуся обществу. Но это не значит, что мы должны от системы отказываться. Ее надо сохранять. И не впускать то, что может ее разрушить… Девяностые годы показали: само по себе расщепление общества не рождает позитивную энергию. Да, некоторую энергию высвобождает, но на что она расходуется, и куда это приводит?» [Сурков, Глинкин, Костенко, 2010].

Возможно, ссылка на опасное «расщепление общества» подразумевала трагический опыт 1993 г. Он действительно показал, что российские политики плохо умеют договариваться друг с другом и идти на компромисс. Но данный опыт, на наш взгляд, лишь требовал развивать культуру политического диалога. Вряд ли он требовал создания новой монополии на власть.

Возрождение советской идеологической парадигмы?

Говоря о явных признаках возвращения к некоторым элементам советского опыта – о выстраивании монополии на власть, о создании системы государственной пропаганды в СМИ и об установлении жесткого контроля над политическим контентом СМИ и т.д., – нужно все же видеть и качественную новизну ситуации. В том числе и в идеологическом оформлении режима.

На наш взгляд, советский опыт был, так или иначе, связан с политическим наследием сталинизма, с его идеологией. Ее главную парадигму можно упрощенно представить как тесное соединение двух установок (ставших за 70 лет традициями): на неуклонное подавление и искоренение политического инакомыслия и на постоянное противостояние внешнему врагу – в общем, миру демократических (и не только демократических) государств – «капиталистическому окружению» или «капиталистическому лагерю» на пропагандистском жаргоне тех лет. Парадигма эта в полной мере сформировалась к середине ХХ в. – к 1950–1960‐м годам. Некоторые ее элементы можно было немного смягчать (отказываясь, скажем, от проклятий в адрес европейской социал-демократии и допуская «мирное существование» государств с различными социально-экономическими системами), но сущность ее оставалась неизменной и общеобязательной на протяжении нескольких десятилетий. Впрочем, к 90‐м годам ХХ столетия, все эти и другие элементы данной парадигмы выглядели явно архаичными. И ее преодоление казалось совершенно естественным и закономерным.