Текст книги "Политическая наука №3 / 2017. Советские политические традиции глазами современных исследователей"

По словам первого председателя Думы И.П. Рыбкина, Совет формировался с учетом негативных аспектов деятельности своего предшественника (Президиума Верховного Совета), среди которых сосредоточение большой власти в руках председателя и «карьерного» аппарата [Совет Государственной Думы… 1996, с. 15]. Отсутствие сильной партии на начальных этапах становления Совета послужило причиной формирования такой структуры, которая могла бы учесть интересы всех сил, а в перспективе защитить этот орган от повторения судьбы «предшественника».

В состав членов Совета с правом решающего голоса входят исключительно депутаты нижней палаты парламента, но способ его формирования всегда был предметом спора, поскольку на повестке постоянно стояла проблема обеспечения справедливого представительства политических сил [Глейзнер, Чейсти, 1999, с. 7–10]. Такое положение дел было крайне невыгодно заместителям председателя, которые были выключены из процесса формирования законодательной повестки дня и играли скорее декоративную роль. Были недовольны и крупные партии, имевшие одинаковое представительство с небольшими депутатскими группами. Вместе с тем такая система распределения заставляла все думские силы идти на компромиссы.

Подобное положение дел сохранялось вплоть до 2003 г., до формирования «Единой Россией» конституционного большинства, позволившего ей диктовать свою волю в вопросах внутреннего устройства Думы, в том числе касающегося пропорционального представительства политических сил в руководстве палаты [Помигуев, 2016 a]. Это полностью перевернуло весь процесс принятия решений, поскольку контроль над законодательной повесткой дня получила одна партия. С этого момента представители оппозиционных партий фактически утратили право решающего голоса. «Единая Россия» стала выполнять функции партии власти, обеспечивая контроль над законодательным процессом посредством вполне демократических процедур и практик [Мелешкина, 2006, с. 141].

На данный момент руководство Госдумы – это все члены Совета палаты, обладающие формальным правом решающего голоса.

Дальнейшие события, особенно 2014 г., когда значительно расширились возможности Совета воздействовать на внутреннюю жизнь Думы [Помигуев, 2016 a, с. 177], свидетельствуют о превращении данной структуры в эффективный инструмент политико-бюрократического влияния на законодательный процесс.

Сравнивать Совет Думы с Президиумом Верховного совета можно с определенной долей условности, даже потому, что последний сам обладал правом законодательной инициативы. Но главной его особенностью конечно же была возможность принимать в промежутках между сессиями Верховного Совета нормативно-правовые акты, имеющие статус закона, и только потом получать одобрение всего парламента (или даже обходиться без этого одобрения) [Королев, 1985]. Таким образом, для Верховного Совета Президиум был важнейшим политическим органом, в то время как Совет Думы можно пока считать лишь технической структурой, обладающей отдельными политическими функциями [Помигуев, 2016 a, с. 182].

Изменение статуса руководства Госдумы в седьмом созыве

Деятельность Госдумы седьмого созыва ознаменовалась заметными изменениями, которые можно трактовать как усиление позиций руководства и увеличение степени ее автономизации от обычных представителей депутатского корпуса. На такие мысли наталкивают новые поправки в Регламент Госдумы [Постановление ГД…].

1. В Думах предыдущего созыва только председатель мог не входить в состав ни одного из комитетов, теперь эта привилегия распространилась и на его заместителей (ст. 22). Лидеры фракций такое право получили только через три недели3434
  Отсутствие в изначальном тексте поправок упоминания о руководителях фракций можно трактовать как следствие «забывчивости» депутатов от партии власти или их стремления создать предмет для политического торга с лидерами фракций.


[Закрыть]. В итоге все члены Совета с правом решающего голоса перестали быть членами парламентских комитетов.

Учитывая, что еще в прошлом созыве за отсутствие на заседаниях комитетов без уважительной причины в течение месяца для депутатов было предусмотрено наказание вплоть до лишения мандата, руководители Думы получили дополнительный иммунитет.

2. За пропущенное без уважительной причины пленарное заседание депутатов стали лишать одной шестой части зарплаты (ст. 44). При этом к уважительным причинам отсутствия на заседании было отнесено в том числе «исполнение полномочий членов Совета Государственной Думы» (ч. 4, ст. 44). Руководство Думы тем самым дополнительно повысило свой статус по сравнению с другими депутатами.

3. Заместителям председателя Госдумы были предоставлены полномочия координировать деятельность конкретных комитетов и создавать при себе экспертные советы по курируемым вопросам. Четкое распределение законодательных полномочий свидетельствует о том, что руководство Госдумы все больше напоминает структуру не столько политическую, сколько бюрократическую.

4. Руководители фракций получили право выступать во внеочередном порядке на заседаниях Госдумы (ст. 46) и оформлять своих советников как работающих на государственной службе.

Предоставление руководству фракций привилегий вполне оправданно, если учесть, что в данных политических образованиях появились депутаты-одномандатники, менее зависимые от партийного руководства, нежели прошедшие по федеральному списку. Повышение статуса руководителей фракций – логичный шаг, призванный обеспечить общую лояльность парламентских партий действующему режиму.

Оппозиционные партии вполне довольны положением, когда они, с одной стороны, практически полностью исключены из процесса принятия законодательных решений, а с другой – получают доступ к распределению парламентских постов, к средствам массовой информации и госфинансированию. Это можно рассматривать как признак картелизации партийной системы [Кац, Мэир, 2006, с. 36], учитывая при этом, что данный процесс является результатом не столько партийных договоренностей, сколько сознательной политики власти по «приручению» партий [Коргунюк, 2010, с. 117], вынужденных мириться с такими условиями. Символично, что представители оппозиционных фракций, составляющих меньше четверти депутатского корпуса, возглавляют на данный момент половину всех комитетов седьмой Думы.

Таким образом, предоставление руководителям фракции дополнительных привилегий можно рассматривать как своеобразную компенсацию оппозиции за политическое превосходство партии власти. Это особенно важно в ситуации, когда половину парламента составляют одномандатники, менее зависимые от руководства фракций.

Рассмотренные изменения демонстрируют тенденцию к дистанцированию руководства Госдумы от остальных членов парламента, причем привилегии руководителей появляются на фоне усиления давления и сокращения свободы деятельности «простых» депутатов.

Большая дистанция между руководством парламента и обычными депутатами была присуща и Верховному Совету, Президиум которого существовал фактически в автономном режиме. В его состав не всегда входили даже председатели палат и их заместители [Советское государственное право… 1985].

Соотношение формальных параметров влияния руководящих органов Верховного Совета, Государственной думы и Совета законодателей

Как отмечено ранее, Совет Госдумы по некоторым позициям напоминает Президиум Верховного Совета. В целях обобщения полученных данных составлена таблица с основными характеристиками работы руководства обоих органов законодательной власти. В нее входят в том числе данные об еще одном потенциально весомом органе – Совете законодателей (руководящий орган – Президиум). Этот совещательный и консультативный орган призван настроить взаимосвязь руководителей обеих палат парламента и региональных законодательных собраний [Совет законодателей…]. Совет законодателей был создан в начале шестого созыва, но смысл его работы и политический вес формируются только сейчас. Идея создания этого органа «висела в воздухе» давно, поскольку площадок для совместной работы у представителей двух палат федерального парламента на высшем уровне было не так много. Планируется, в частности, сделать этот орган фильтром для региональных инициатив [Депутаты готовят фильтр…].

Таблица

Соотношение формальных параметров влияния руководящих органов Верховного Совета, Госдумы и Совета законодателей

Как следует из таблицы, формально Президиум Верховного Совета имел практически неограниченные полномочия в законодательной сфере, однако с учетом контекста его функционирования эти полномочия позволяли ему в лучшем случае оперативно реагировать на решения, принимаемые в главных политических органах Советского Союза.

Совет Госдумы намного более ограничен в институциональном плане, нежели его предшественник. Это выражается и в отсутствии общего органа управления обеими палатами парламента, и в особенностях политического состава Госдумы, и в особенностях его формирования. Как можно заметить, Совет Думы по всем формальным параметрам уступает во влиянии руководящему органу Верховного Совета, причем в силу институциональных (в первую очередь конституционных) ограничений он лишен возможности расширить эти полномочия до уровня последнего.

Совет законодателей пока не имеет институциональной базы для влияния на процесс принятия решений, и его статус опирается лишь на личный политический статус его участников. На сегодня это лишь площадка для проведения дискуссий и налаживания дополнительных связей между регионами.

Заключение

Исторически сложилось, что российский парламент имеет слабые позиции на фоне исполнительной ветви власти и президента. Решение Б.Н. Ельцина лишить палаты Федерального собрания возможности совместной работы стало важной причиной этой слабости. Такая позиция вытекала из опыта его взаимодействия с Верховным Советом, конфликт с которым вылился в вооруженное противостояние.

Верховный Совет, наоборот, имел большие конституционные полномочия, которые, однако, почти не использовал, поскольку ключевые политические решения принимались не им, а руководством КПСС. Неудивительно, что Верховный Совет считали лишь декоративной структурой, призванной легитимировать принимаемые решения.

Особенностью советского парламента было наличие сильного постоянно действующего органа – Президиума, по полномочиям практически равного Верховному Совету, и в значительной степени автономного от простых депутатов.

В ходе исследования было выяснено, что Совет Госдумы внешне похож на Президиум ВС, причем участники процесса формирования нового парламента изначально боялись этой схожести и постарались сделать все, чтобы свести его функции к исключительно техническим.

Поскольку Совет Госдумы непосредственно влияет на формирование законодательной повестки дня, политические силы в парламенте вели ожесточенную борьбу за установление контроля над ним. В конечном счете это удалось сделать партии власти в 2003 г. После этого между понятиями «Совет Думы» и «руководство Думы» можно было с уверенностью ставить знак равенства.

Наметившееся еще в шестом созыве усиление роли руководства Госдумы происходит в основном за счет сокращения свободы деятельности «простых» депутатов. Совет Думы все больше дистанцируется от рядовых депутатов парламента, воспроизводя ситуацию, сложившуюся в Верховном Совете.

Вместе с тем в рамках существующих институциональных и политических ограничений Совет Госдумы не может претендовать на получение полномочий, схожих с теми, которые имел Президиум ВС. В лучшем случае он способен лишь компенсировать слабость своих позиций (в частности, во взаимоотношениях с верхней палатой парламента) созданием структур вроде Совета законодателей.

Однако в целом стремление построить в парламенте четкую вертикальную иерархию, где ключевую политическую позицию занимает Председатель, а вокруг него формируется аппарат (в том числе из его заместителей), воспроизводит модель, присущую именно Президиуму Верховного Совета.

Список литературы

Безбородов А., Елисеева Н., Шестаков В. Перестройка и крах СССР. 1985–1993. – СПб.: Норма, 2010. – 216 с.

Бусыгина И., Филиппов М. Политическая модернизация государства в России: Необходимость, направления, издержки, риски. – М.: Фонд «Либеральная миссия», 2012. – 240 с.

Гаман-Голутвина О.В. Российский парламентаризм в исторической ретроспективе и сравнительной перспективе (I) // Полис. Политические исследования. – М., 2006. – № 2. – С. 27–39.

Гельман В.Я. Институциональный дизайн: Создавая «правила игры» // Первый электоральный цикл в России, 1993–1996 гг.: Научное издание / Общ. ред. В.Я. Гельман, Г.В. Голосов, Е.Ю. Мелешкина. – М.: Весь Мир, 2000. – С. 44–76.

Гельман В.Я. Политические партии в России: От конкуренции к иерархии // Полис. Политические исследования. – М., 2008. – № 5. – С. 135–152.

Глейзнер Дж., Чейсти П. Российская Государственная Дума: Структура, деятельность и эволюция в период 1993–1998 годов. – М.: Центр конституц. исслед. Моск. обществ. науч. фонда, 1999. – 68 с.

Голосов Г.В. Пределы электоральной инженерии: «Смешанные несвязанные» избирательные системы в новых демократиях // Полис. Политические исследования. – М., 1997. – № 3. – С. 102–113.

Голосов Г.В. Сфабрикованное большинство: Конверсия голосов в места на думских выборах // Третий электоральный цикл в России, 2003–2004 годы: Коллективная монография. – СПб.: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2007. – С. 39–58.

Депутаты готовят фильтр для повышения качества законопроектов // Коммерсант. – М., 2017. – 10 января. – Режим доступа: http://www.kommersant.ru/doc/ 3187408 (Дата посещения: 03.05.2017.)

Кац Р., Мэир П. Изменение моделей партийной организации и партийной демократии: Возникновение картельных партий (сокращенный перевод) // Политическая наука / РАН. ИНИОН. – М., 2006. – № 1. – С. 27–44.

Конституция СССР 1977 г. // 100 главных документов российской истории. – Режим доступа: http://xn–d1aml.xn–h1aaridg8g.xn–p1ai/20/konstitutsiya-sssr-1977-goda/ (Дата посещения: 26.04.2017.)

Коргунюк Ю.Г. Финансирование партий в постсоветской России: Между бизнесом и властью // Полития. – М., 2010. – № 3–4 (58–59). – С. 87–120.

Королев Ю.А. Верховный Совет СССР. – М.: Знание, 1986. – 64 с.

Краснов М.А. «Конституционные страхи» // Конституционное и муниципальное право. – М., 2014. – № 6. – С. 3–11.

Крыштановская О.В. Трансформация старой номенклатуры в новую российскую элиту // Общественные науки и современность. – М., 1995. – № 1. – С. 51–65.

Медушевский А. Конституционный переворот или конституционная реформа: Поправки к Конституции 1993 года как инструмент борьбы за власть // Конституционное право: Восточноевропейское обозрение. – М., 1999. – № 3 (28). – С. 154–167.

Медушевский А.Н. Демократия и авторитаризм: Российский конституционализм в сравнительной перспективе. – М.: РОССПЭН, 1998. – 650 с.

Мелешкина Е.Ю. Доминирование по-русски или мировой феномен? // Политическая наука / РАН. ИНИОН. – М., 2006. – № 1. – С. 135–161.

Помигуев И.А. Законодательный процесс в России: Отсутствие решения тоже решение? // Россия и современный мир / РАН. ИНИОН. – М., 2016 b. – № 1. – С. 81–93.

Помигуев И.А. Совет Государственной Думы: Реальный вето-игрок или технический исполнитель? // Полис. Политические исследования. – М., 2016 a. – № 2. – С. 171–183.

Постановление ГД ФС РФ от 22.01.1998 N 2134-II ГД (ред. от 14.04.2017) «О Регламенте Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации» // КонсультантПлюс. – М., 1998. – Режим доступа: http://www.consultant.ru/cons/cgi/online.cgi?req=doc;base=EXP;n=212433#0 (Дата посещения: 28.05.2017.)

Семенова О. Акты президиумов верховных советов СССР, РСФСР и Президента СССР: Историко-правовой анализ // Право и жизнь. – М., 1998. – № 16. – С. 274–289.

Совет Государственной Думы, 1994–1995: Законы и законодательные акты / Под ред. В.Д. Карпович. – М.: Правовая культура, 1996. – 400 с.

Совет законодателей Российской Федерации при Федеральном собрании Российской Федерации. Основные задачи, порядок работы, обеспечение деятельности. – М., 2017. – Режим доступа: http://szrf.km.duma.gov.ru/upload/site53/Sovet_zakonodateley_RF_Broshyura_2017_aprel.pdf (Дата посещения: 03.05.2017.)

Совет Федерации: Эволюция статуса и функций: Научное издание / Отв. ред. Л.В. Смирнягин; Ин-т права и публ. политики. – М.: [б. и.], 2003. – 453 с.

Советское государственное право: Учебник / Под ред. проф. С.С. Кравчука. – 2‐е изд., испр. и доп. – М.: Юрид. лит., 1985. – 464 с.

Соловьев А.И. Институциональный дизайн российской власти: Исторический ремейк или матрица развития? // Общественные науки и современность. – М., 2004. – № 1. – С. 64–76.

Состав Государственной Думы седьмого созыва // Государственная дума. Официальный сайт. – Режим доступа: http://www.duma.gov.ru/structure/deputies/ (Дата посещения: 26.04.2017.)

Шейнис В.Л. Конституция 1993 года и российская политическая система // Отечественная история. – М., 2008. – № 6. – С. 3–28.

Институционализация советской этнополитики и формирование этнонационалистического дискурса в современной России

А.С. Ким, Е.Ю. Довгополов 3535
  Ким Александр Сергеевич, доктор политических наук, профессор кафедры социально-гуманитарных наук Хабаровского государственного университета экономики и права, профессор кафедры социологии, политологии и регионоведения Тихоокеанского государственного университета, ведущий эксперт Краевого научно-практического центра мониторинга этноконфессиональных отношений и раннего предупреждения конфликтных ситуаций (Хабаровск), e-mail: [email protected]; Довгополов Егор Юрьевич, кандидат юридических наук, доцент, юрист Центра исследования проблем российского права (Москва), e-mail: [email protected].
  Kim Alexander, Khabarovsk state university of economics and law, Pacific state university, Regional scientific and practical center for monitoring of ethnic and confessional relations and early warning of conflict situations (Khabarovsk), e-mail: [email protected]; Dovgopolov Egor, Centre for research of problems of the Russian law (Moscow), e-mail: [email protected].


[Закрыть]

Аннотация. В статье раскрывается основное содержание этнического национализма как парадигмы, идеологии и политики. Выявляется роль советской этнической политики в формировании этнонационалистического дискурса в современной России. Определяются пути преодоления этнического национализма как институционального фактора, обусловливающего характер этнической политики и межэтнических отношений.

Ключевые слова: этнический национализм; этнополитика (этническая политика); этнонационалистический дискурс; этнонационалистическая парадигма; примордиализм; институционализация; институциональные практики; этнос; нация.

A.S. Kim, E. Yu. Dovgopolov

The role of Soviet ethnopolitics in the formation of the ethnonationalistic discourse in contemporary Russia (institutional aspect)

Abstract. The article reveals the main content of ethnic nationalism as a paradigm, ideology and politics. The role of Soviet ethnic politics in the formation of ethno-nationalist discourse in modern Russia is revealed. The ways of overcoming the ethnic nationalism as an institutional factor determining the nature of ethnic politics and interethnic relations are defined.

Keywords: ethnic nationalism; ethnic policy; ethno-nationalistic discourse; ethno-nationalistic paradigm; primordialism; institutionalization; institutional practices; ethnic group; nation.

Анализ советских традиций организации политической власти в области национально-этнических отношений важен для понимания их влияния на современное состояние российской этнополитики. Он позволяет объяснить, почему национализм на постсоветском пространстве оказался распространенным способом выражения и мобилизации этнической идентичности, которая, в свою очередь, стала значимым фактором установления социальных и культурных границ.

Национализм как общественное явление привлекает внимание исследователей уже более 100 лет. История развития современного мира – это история возникновения и упадка, роста и угасания наций и национализма [Смит, 2004, с. 19]. Многообразие проявлений национализма обусловливает широкий спектр его определений и интерпретаций [Брубейкер, 2012, с. 239].

Следует отметить, что после распада советской империи как отечественные, так и зарубежные исследователи уделяли много внимания изучению феномена национализма на посткоммунистическом пространстве [см.: Национализм… 2010]. Если говорить о российской политической науке, то в ее рамках сложилась определенная традиция исследования этого феномена применительно к постсоветским политическим процессам, представленная трудами В. Ачкасова [Ачкасов, 2012], В. Дятлова [Дятлов, 2004], В. Тишкова [Тишков, 1998; 2005; 2006; 2013], О. Малиновой [Малинова, 2003; 2007; 2008], М. Фадеичевой [Фадеичева, 2004; 2006; 2008] и др. Несмотря на то что в этих работах различные ракурсы, акценты, стилистики рассмотрения феномена национализма, для их содержания характерны общие моменты.

1. Отход от примордиалистских установок советского обществознания, для которых была свойственна трактовка нации как высшей формы этнической общности. Инновационный (для отечественной этнополитической и этнологической мысли) взгляд на концепт этничности, предполагающий разграничение национального и этнического, преодоление традиции примордиалистского толкования этнической идентичности, заключающегося в автоматическом приписывании индивида к определенной этнической группе по факту его происхождения.

2. Отказ от сложившегося в советский период однозначного представления о национализме как идеологии (а также психологии, социальной практики и политики) подчинения одних наций другим, национальной исключительности и превосходства. Признание более широкого диапазона интерпретаций национализма, включая определения, трактующие национализм как приверженность людей интересам своей нации, ее духовным ценностям; рассмотрение национализма как амбивалентного феномена, для которого характерно проникновение (полное или частичное) в различные политические, культурные или этнические проекты.

3. Признание массового распространения этнического национализма в современной России следствием воздействия, с одной стороны, советской этнополитики, для которой был характерен разрыв между официально декларируемыми интернационалистскими идеологемами и этнонационалистическими институциональными практиками, с другой стороны, системных факторов (громадные социально-экономические различия между российскими территориями; масштабная миграция, имеющая ярко выраженную этническую составляющую; русский национализм начала XXI в., стремящийся сбросить груз многонациональной государственности, расстаться с инокультурными окраинами и построить, наконец, этнически чистое русское государство в логике европейского национализма XIX в.).

Данная исследовательская традиция представляет собой конструктивную альтернативу замещению советского этнополитического знания эклектичными подходами, в рамках которых устаревшие теоретико-методологические установки причудливо сочетаются с заимствованиями из западной этнологической и политической науки. Эклектичность порождает имманентную нечеткость и непроработанность терминов, двусмысленность ключевых понятий.

Это характерно и для российской политической практики. Например, в п. 9 принятой в 2012 г. Стратегии государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 г. утверждается, что «Российская Федерация является одним из крупнейших многонациональных (полиэтнических) государств мира. На ее территории проживают представители 193 национальностей (по данным Всероссийской переписи населения 2010 года, сформированным на основе самоопределения граждан)» [Стратегия… 2012]. Таким образом, систематически смешиваются понятия «нация», «этнос», «национальность».

Развитие исследовательской традиции представляется нам важным именно потому, что она может способствовать преодолению противоречия между потребностью в разработке инновационного этнополитического менеджмента и инерцией устаревших теоретико-методологических и управленческих подходов. В эту традицию, весьма логично, на наш взгляд, вписываются и попытки авторов настоящей статьи исследовать феномен национализма на основе отказа от примордиалистского концепта нации и этноса с точки зрения институционализации этнической политики [Ким, 2011; Ким, Довгополов, 2016].

Цель настоящей статьи состоит в том, чтобы, опираясь на работы вышеуказанного круга российских исследователей и результаты нашего собственного анализа, выявить влияние институционализации советской этнической политики на формирование этнонационалистического дискурса в современной России. Охарактеризовав особенности советского этнического национализма, мы проанализируем влияние советского наследия на формирование этнонационалистического дискурса в современном российском обществе. Особое внимание мы уделим политике в отношении диаспоры, в которой, на наш взгляд, это влияние проявилось особенно ярко.

Примордиалистские истоки советской этнополитики

Под институционализацией этнической политики мы будем понимать совокупность процессов формирования политических институтов и политических практик, необходимых для удовлетворения некоторых общественных (а весьма часто – групповых, корпоративных) потребностей и интересов в воздействии на этнические процессы и межэтнические отношения. Именно эти потребности и интересы определяют характер и направленность институционализации этнополитики.

В некоторых случаях этнополитическая институционализация идеологически ориентирована. В СССР теоретическими источниками и инструментами обоснования идеологии стали теоретико-методологические положения и установки, сложившиеся в научном дискурсе. Их можно назвать этнонационалистической парадигмой, поскольку основной вектор изучения этнических процессов задавался примордиалистским толкованием этничности – межэтнические взаимодействия рассматривались с точки зрения противопоставления групп индивидов по этническому признаку. Эта парадигма служила инструментом научно-теоретического обоснования идеологии этнического национализма, которая, в свою очередь, порождала особый вид политики [Кедури, 2010, с. 68].

Важной составляющей парадигмы этнического национализма является тезис о том, что членов нации объединяют общее наследие, язык, религия, традиции, история, кровная связь на основе общности происхождения, эмоциональная привязанность к земле, так что все вместе они образуют один народ, кровнородственное сообщество [Смит, 2004]. Обоснованию этого положения способствовали примордиалистские концепции современной западной социальной философии и социологии (П. Ван ден Берге, К. Гирц, Р. Гамбино, У. Коннор, У. Самнер, Э. Шилз и др.). Независимо от принадлежности к социобиологическому, социокультурному или психологическому направлению примордиализма, его представители полагают изначальность этнических категорий, трактуют этничность как извечное свойство человеческой природы.

В ХХ в. именно немецкое толкование нации породило в русском языке употребление понятия «национальность» в этническом смысле, не связанном с государственностью, что вносит и сегодня терминологическую путаницу в российское обществознание. В советских общественных науках господствовало представление о нации как высшей форме этнической общности, сложившейся в эпоху становления капитализма. Оно базировалось на австромарксистском подходе, который заимствовал И.В. Сталин, сформулировавший следующее определение: «Нация – это исторически сложившаяся устойчивая общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры <…> ни один из указанных признаков, взятый в отдельности, не достаточен для определения нации. Более того: достаточно отсутствие хотя бы одного из этих признаков, чтобы нация перестала быть нацией» [Сталин, 1938, с. 6].

В теоретико-методологическом плане в советском обществознании господствовал примордиалистский подход к изучению этнических процессов. Социобиологическое понимание этничности наиболее ярко представлено было оригинальной концепцией пассионарности Л.Н. Гумилева, считавшего этнос биофизической реальностью, облеченной в ту или иную социальную оболочку [Гумилев, 1990, с. 227]. Социокультурная версия примордиализма представлена В.Ю. Бромлеем. Он дал следующее определение этноса, ставшее классическим для марксистско-ленинского обществоведения: «Этнос… может быть определен как исторически сложившаяся на определенной территории устойчивая межпоколенная совокупность людей, обладающих не только общими чертами, но и относительно стабильными особенностями культуры (включая язык) и психики, а также сознанием своего единства и отличия от всех других подобных образований (самосознанием), фиксированном в самоназвании (этнониме)» [Бромлей, 1983, с. 57–58].

Таким образом, доктринальную основу советской этнополитики составила основанная на примордиалистском толковании этническая трактовка нации, соединившаяся в процессе практической реализации с интернационалистскими идеологемами.

Двойственная природа институционализации советской этнополитики

Апологеты советского режима ввели понятия «социалистического федерализма» и «национальной (а по сути дела, этнической) государственности», на основе которых путем огромных материальных и интеллектуальных затрат, массовых репрессий проводилось так называемое национально-государственное строительство. Сталинские репрессии в отношении различных народов СССР создавали ощущение этнонациональной ущемленности и состояние социально-этнической дискриминации, из-за чего снижался потенциал интернационалистской идеологии в обществе, а в период распада СССР этнический национализм перешел на уровень массового политического сознания.

Советское интернациональное государство представляло собой де-юре интеграционное объединение национальных государственных образований в рамках единого союзного государства, а де-факто – имперскую многонациональную систему, ядром которой была коммунистическая номенклатурная бюрократия. Ее усилиями была выстроена централизованная квазифедерация так называемых национально-государственных образований в сочетании с иерархией этнических общностей: 15 из них были наделены статусом наций, имевших свои государства и конституции с формальным правом выхода из СССР, другая часть имела так называемые автономные республики, области и округа в составе союзных республик и, наконец, существовали этносы, обреченные на ассимиляцию, поскольку им было отказано в праве на самоопределение; прежде всего это касалось диаспор [Ким, 2011, с. 98–99]. Эта иерархия этнических общностей обусловила этнонационалистический дискурс, в рамках которого нациями считались те народы, которые обладали государственностью либо административно-территориальной единицей (союзной республикой, автономной республикой, автономной областью, национальным округом). При таком подходе становится понятным, почему советская этничность институционализировалась через предпочтительный статус так называемых коренных наций в республиканских образованиях, через систему преференций и квот на административно-бюрократический персонал, профессии и образование. Именно этим объясняется, почему несомненные достижения советской власти в решении так называемого национального вопроса связаны в основном с титульными и так называемыми коренными малочисленными этносами.

С целью ослабления национально-этнических противоречий политико-идеологические институты всеобъемлющей системы «патриотического и интернационалистского воспитания трудящихся» интенсивно работали на обоснование расового и национально-этнического равноправия, межнационального сотрудничества и интернациональной солидарности. В результате сформировалась достаточно высокая культура межнационального общения, особенность которой состояла в том, что как на официальном уровне, так и на уровне массового сознания ксенофобия, неуважение к национальному достоинству осуждались и считались дурной манерой мышления и поведения. При этом посредством системы обязательной регистрации этнической принадлежности («национальности») в гражданских паспортах этничность в СССР превратилась в социальную характеристику. Национальность как бюрократический параметр этничности стала критерием социальной стратификации в республиках: на нижних ступенях оказались многочисленные «двойные меньшинства» внутриреспубликанских автономных образований [Тишков, 2005, с. 41]. Таким образом, структура общества приобрела этнополитический и этносоциальный характер, провоцируя воспроизводство элементов этнического национализма на уровне массового сознания, открытые проявления которых блокировались советским режимом с помощью административно-командных и репрессивных методов.