Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

2000 год. К власти приходит новый человек, и при нем Россия постепенно обретает свой нынешний вид. То есть реализует одну из нескольких возможностей, которые сформировались в течение 90-х. Если говорить очень общо, их было три: окончательные распад и гибель (я лично в это мало верю, но так полагает ряд авторитетных исследователей); усиление демократического порядка, дальнейшая либерализация (и создание более европейского, т.е. более открытого) общества, постепенное становление той системы, которая заявлена в Конституции РФ; новое издание русской полицейщины, резкое сокращение прав и свобод, попытка во внешней политике вернуться на позиции влиятельного (и даже одного из главных) игрока. Последний вариант и был реализован, причем, заметим, весьма успешно. Его осуществлению способствовала благоприятная для России мировая экономическая конъюнктура (попросту говоря, высокие цены на энергоносители).

Для нас самое важное, пожалуй, даже не то, что «элиты» толкнули Россию на этот путь, а то, что подавляющее большинство народонаселения радостно и не ропща по нему двинулось. Следует признать, что это один из главных исторических уроков нашего времени. И как бы факт «властенародного» единства (при вроде бы полном несовпадении первейших жизненных интересов) ни интерпретировался, он должен быть не только осознан, но и признан. Другим важнейшим фактом является стабилизация социального состава русской властной верхушки. Ее большинство, от федерального до местного уровня, составляют выходцы из партсовхозвоенгэбешной номенклатуры. И здесь нет ничего случайного: такова характерная особенность постсоветской эволюции.

Учет этих обстоятельств и есть исходная позиция для россиеведа.

Событийный 2010-й

И сам 2010 год неожиданно стал очень важным и в истории Отечества. И запомнился он вовсе не тем, чем планировалось «сверху». 65-летие Победы – точнее, его официальная презентация – не стало главной темой года. Хотя сделано для этого было все – за ценой юбилейных торжеств власти в буквальном смысле слова «не постояли». Да и народ не остался в стороне, поддержав «верховных» всеобщим ликованием. В результате победной эйфории из массовой памяти удалось быстро вытеснить трагедии в московском метро 29 марта и на шахте Распадская Кемеровской области 8–9 мая 2010 г. Для массы сограждан Победа – один из немногих поводов гордиться страной и собой. Поэтому россияне совсем не против конструирования смысла современного существования на основе Победы. Для подавляющего социального меньшинства, «управляющих», Победа – главная находка 2000-х, «нацидея». Ее «розыгрыш» приносит им двойную пользу – экономическую и идеологическую.

Массмедийно-демонстрационно-церемониальная, официальная и всеобщая Победа переживается исключительно как праздник, без раздумий и скорби, теша великодержавные амбиции «верхов» и «низов» и создавая иллюзию их единства (в какой-то момент подумалось: а вдруг они в этом действительно обретают единство?). Однако сконструированный ею «жизнеспасающий» образ – победно шествующего во времени «избранного» народа – быстро рассеялся под напором реальности. Презентация имела нестойкий, краткосрочный эффект. Не удались и «затейки» «соправителей» (скорее, индивидуальные: одна – «самодержавного» премьера, другая – «самодержавного» президента) с объявлением 2010-го годом преодоления экономического кризиса и модернизационного «рывка». Невероятный рост цен, особенно в самом конце года, напомнил о неумолимо постоянной кризисности нашего существования, а сколковский проект – о традиционном варианте «верхушечной» («элитарной») модернизации для «избранных» и без народа. (Если учесть, что предыдущие попытки предпринимались за счет народа, можно говорить об определенном новаторстве нынешнего модернизационного замысла.)

Летняя природная катастрофа, беспрецедентная жара, помноженная на дымовое удушье, – это первое значимое событие 2010 г. – показали со всей очевидностью следующее: мы абсолютно беззащитны перед вызовами природы. Человечество еще не выработало соответствующих защитных механизмов – да и возможны ли они вообще? Однако в социальном отношении гораздо важнее другое. Десять лет мы слышим о восстановлении государственного порядка и порядка в государстве, о вертикалях, преодолении хаоса 90-х и т.п. Но летом 2010 г. все это куда-то исчезло, и мы остались один на один с погодой, природой, средой, угрозой здоровью, жизни… А ведь постепенное изъятие (и добровольная сдача) свобод 90-х, резкое ограничение свободы выбора и выборов, прямое подавление гражданского общества (целой серией ограничений, запретов и т.п.) шли под «смиряющее» сопровождение: сильная центральная (настоящая русская) власть мудро знает, что делать и куда идти; до широкой либеральной демократии мы не доросли (и строим ее всего-то десятилетие, тогда как другие – столетиями); самодержавность/недемократичность – это корневая русская традиция. Короче, власть может все, а народное счастье – в ее силе и стабильности.

На поверку это оказалось блефом, а власть, несмотря на свою «вертикальность», – социально неэффективной, декоративно-презентационной. Приведу здесь слова известного российского исследователя, сказанные за несколько лет до июльско-августовских событий: «…вопреки усилиям политтехнологов и менеджеров огосударствленного ТВ, социальную действительность не удалось “заговорить”, загнать на экран и выстроить по удобному для власти ранжиру. Ни стабильности, ни благополучия, ни безопасности россияне в большинстве своем по-прежнему не ощущают. А потому не выходит праздника послушания. Выходит лишь очередной номенклатурный пшик, головотяпство и беспомощность властей, на которые массы отвечают либо привычным равнодушием, либо… недовольным брожением»11
  Дубин Б. Медиа постсоветской эпохи: Изменение установок, функций, оценок // Дубин Б.В. Россия нулевых: Политическая культура – историческая память – повседневная жизнь. – М., 2011. – С. 177–178.


[Закрыть]. Это в очередной раз и с буйной отчетливостью в начале декабря ушедшего года подтвердили молодежно-погромное действо, в основе которого – официально поощряемая ксенофобия, агрессивное неприятие Другого, всеобщие неудовлетворенность настоящим и страх будущего, и реакция на него «сил порядка», вплоть до верховных.

Второе событие 2010 г. – завершение суда над Михаилом Ходорковским и Платоном Лебедевым. Суд доказал, что эти бизнесмены совершали преступные деяния, а потому должны сидеть в тюрьме. Долго. Если отбросить эмоции и попытаться подойти к судебному решению объективно и рационально, то вроде бы и возразить нечего. Они действительно виновны и заслужили наказание. Более того, прав премьер В.В. Путин – и с «вором», и с США, где за схожие действия «дают» по 100 лет и больше. Итак, дело закончено – забудьте… Но забыть не удастся. Как не удастся свести это событие к разряду третьестепенных, побочных.

Что же произошло? Родившиеся в начале 60-х годов Михаил Ходорковский и Платон Лебедев, судя по всему, были обычными способными позднесоветскими мальчиками. Более того, Ходорковский, несмотря на свое еврейство (а это, как мы знаем, мешало карьере в официально интернациональном СССР), стал секретарем Фрунзенского (одного из самых престижных) РК ВЛКСМ г. Москвы. Свои особые дарования (прежде всего в смысле аккумулирования наличных социальных ресурсов) молодые люди подтвердили в конце 80-х – начале 90-х, превратившись уже в первые годы правления Ельцина в крупных российских олигархов. Совершенно ясно, что их молниеносное обогащение было «не релевантным» ни в правовом, ни в этическом, ни в каком-то другом смыслах. Впрочем, так (в рамках «так» имелись, конечно, оттенки и варианты) поступали тогда практически все – те, кто сколотил огромные (и даже изрядные или солидные) состояния. А потом что-то не пошло. В начале наступившего века между Ходорковским и тогда еще молодым президентом Путиным пробежала какая-то черная кошка. На этот счет есть разные версии, ходят разные слухи. Мы, разумеется, точно не знаем, как все это было. Но было. Финал (финал на сегодняшний день) известен.

Был ли Ходорковский среди олигархов единственной «жертвой» путинского режима? Нет. Вспомним Березовского, Гусинского (наверное, и еще кого-то). Но те предпочли быстро ретироваться. Кстати, первым в тюрьму определили не Ходорковского – первым среди этой публики на нарах оказался Гусинский. Но тот быстро смекнул (или ему «смекнули»): «Папа, надо делать ноги» (цитата из фильма К. Шахназарова «Мы из джаза»). А вот Ходорковский этого почему-то не сделал. Ну и, разумеется, сам себя определил на нары. Понятно, что акция «по посадке» была адресована всему российскому «клубу» миллиардеров и мультимиллионеров. Новый президент показал им, «кто в доме хозяин». В дальнейшем тем, кто это понял, было разрешено и оставлено многое и много. Но характер взаимоотношений власти и олигархического бизнеса принципиально изменился. Смысл «новации» емко сформулировал А. Кох, яркий и циничный представитель капитала 90-х: теперь бизнес может говорить с властью только так: «Разрешите исполнять Ваше распоряжение бегом?» Ходорковский по каким-то неведомым для меня причинам – но, безусловно, это связано и с личным мужеством, и, видимо, хорошо развитым чувством личного достоинства – не смог вписаться в эту, как любят теперь говорить, «картину маслом».

А вот дальше стало происходить то, о возможности чего мы как-то уже подзабыли. На наших глазах происходил процесс, принципиально более важный, чем превращение обезьяны в человека. Вместо удачливого «скорохвата» (выражение А.И. Солженицына) очередной русской смуты мы увидели человека – обычного, нормального, который, как определил В. Аксенов, «одновременно богатый и не гад» (говоря о М. Ходорковском, мы, разумеется, имеем в виду и П. Лебедева). У В. Высоцкого есть такая строчка: «Вы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие». Разумеется, речь идет не об этнической трансформации. Это означает, что в нашей стране всякий русский – пострадавший, а пострадавший – русский. Причем «русский» именно в смысле – житель этой страны; этнически при этом можно быть кем угодно. Формула Высоцкого структурно напоминает рассуждение гр. Сергея Семеновича Уварова: «Если русский, – значит, православный; если православный, – значит, русский». Я думаю, Уваров ошибался, а вот Высоцкий нет. Во всяком случае, почти уже столетняя послереволюционная русская история подтверждает верность наблюдения поэта. Человек, живущий в России, русским может стать, лишь пострадав. Человеческое существо в России – это существо пострадавшее (страдающее).

В этом – главный итог процесса «Ходорковский – Лебедев», который стал важнейшим событием русской истории первого десятилетия XXI в. и важнейшим фактором восстановления, казалось бы, совсем увядшего в это десятилетие гражданского общества. Теперь уже не принципиально, нарушали ли законы эти «преступники». Важно то, что на глазах у всех (у всего мира) после большого перерыва русские вновь показали способность к мужественному и достойному поведению. Ходорковский доказал, что фразы из «последнего слова» на последнем (пока) суде о цене его веры, готовности идти до конца – совсем не пышная риторика. Он уже пошел до конца. А этого – вспомним Сахарова, Солженицына, Марченко, Буковского, других – не остановить ничем.

Скажу больше. Мужественное поведение Ходорковского и Лебедева в последние семь лет позволяет предположить: уходит время господства уваровской идеологии, которая по существу была подхвачена путинским режимом – «православие, самодержавие, народность» (в свое, уваровское время, это было, чтобы ни говорили профессиональные либералы, точным самоопределением России – ну, может быть, излишне резким). И на смену ей идет новая… нет, не идеология – скорее, программа, которую я, не претендуя, разумеется, на высокий уваровский эстетизм, сформулировала бы так: «пострадание», либерализм, гражданство. Русский – не православный; русский – пострадавший. Не самодержавие (в царской ли, советской или постсоветской форме) – оно уже показало свою историческую несостоятельность, но политическая свобода (либерализм). Мы уже способны к ней и достойны ее. Да и во всем мире – в том числе в отдельные периоды и у нас – была доказана ее бо́льшая эффективность. Наконец, не туманно-бесформенная народность (ныне это симбиоз Михалкова с Пугачевой плюс ЕР), но гражданское общество, гражданин, гражданское самоуправление, гражданская самоорганизация (эстетически это – если обратиться к совершенно оскандалившейся в последний год и явно, как говорили в советские времена, «морально разложившейся» сфере кино – Алексей Герман и Кира Муратова).

Знаменательно, что в предпоследний день уходящего года по всем медийным каналам транслировали две России: официальную (все больше выглядящую как уходящая натура) и гражданскую. Их и показывали одну за другой: за картинкой «Д. Медведев снова награждает в Кремле Н. Михалкова» (этот властенародный любимец и там не удержался – прошелся по Л. Парфенову, затем зачитал стихи своего отца, иронично обличающие его – отца, а значит, и сына, и всех, кто «знает, куда вести», – врагов) следовала другая – Ходорковский и Лебедев, спокойно слушающие приговор. Кроме того, множество бумажных и электронных СМИ за несколько дней до окончания суда распространили последнее слово Ходорковского, что придавало картинке определенный смысл.

В заключение заметим, что «расклад» картинок вовсе не так очевиден, как нам по привычке кажется: победа за тем, кто выносит приговор. Все наоборот. Мы это тоже уже проходили, но в погоне за «хорошей жизнью» успели забыть. На наших глазах ветшает и стремится к падению одна – властная, богатая, знаменитая, одним словом, «новономенклатурная», социально неэффективная – Россия и происходит становление другой. В этом и состоит социальный смысл 2010 года – при внешней неубедительности и пафосности выражающих его слов.

И.И. Глебова

Россия в зеркале русской поэзии

Так получилось, что в этом выпуске «Трудов…» довольно много стихотворных цитат, аллюзий на русскую поэзию. Вообще она неожиданно заняла у нас какое-то особенное место. Правда, неожиданно ли? Ответ на этот вопрос можно найти в «Дневниках» о. А. Шмемана, отрывки из которых (с комментарием нашего автора) мы публикуем. Обнаружив (на заключительных стадиях работы над «Трудами…») это, мы решили учредить новую рубрику: «Россия в зеркале русской поэзии». Нам представляется, что отечественные поэты нередко говорили о своей стране главное. Далеко не всегда это удавалось мыслителям и ученым.

В этом выпуске мы обратились к поэзии Бориса Слуцкого (1919– 1986). Его стихи не только эстетически очень хороши и не потерялись со временем, но и совершенно актуальны и созвучны нашей эпохе.

       * * *

 
Люди сметки и люди хватки
Победили людей ума –
Положили на обе лопатки,
Наложили сверху дерьма.
 
 
Люди сметки, люди смекалки
Точно знают, где что дают,
Фигли-мигли и елки-палки
За хорошее продают.
 
 
Люди хватки, люди сноровки
Знают, где что плохо лежит.
Ежедневно дают уроки,
Что нам делать и как нам жить.
 

* * *

 
Никоторого самотека!
Начинается суматоха.
В этом хаосе есть закон.
Есть порядок в этом борделе.
В самом деле, на самом деле
Он действительно нам знаком.
Паникуется, как положено,
разворовывают, как велят,
обижают, но по-хорошему,
потому что потом – простят.
И не озаренность наивная,
не догадки о том о сем,
а договоренность взаимная
всех со всеми,
всех обо всем.
 

Ценности

 
Ценности сорок первого года:
я не желаю, чтобы льгота,
я не хочу, чтобы броня
распространялась на меня.
 
 
Ценности сорок пятого года:
я не хочу козырять ему.
Я не хочу козырять никому.
 
 
Ценности шестьдесят пятого года:
дело не сделается само.
Дайте мне подписать письмо.
 
 
Ценности нынешнего дня:
уценяйтесь, переоценяйтесь,
реформируйтесь, деформируйтесь,
пародируйте, деградируйте,
но без меня, без меня, без меня.
 

* * *

 
…Не сказав хоть «здравствуй»,
смотря под ноги,
взимает государство
свои налоги.
И общество все топчется,
а не наоборот.
Наверное, не хочется
ему идти вперед.
 

* * *

 
Запах лжи, почти неуследимый,
сладкой и святой, необходимой,
может быть, спасительной, но лжи,
может быть, пользительной, но лжи,
может быть, и нужной, неизбежной,
может быть, хранящей рубежи
и способствующей росту ржи,
все едино – тошный и кромешный
запах лжи.
 

Продленная история

 
Группа царевича Алексея,
как и всегда, ненавидит Петра.
Вроде пришла для забвенья пора.
Нет, не пришла. Ненавидит Петра
группа царевича Алексея.
 
 
Клан императора Николая
снова покоя себе не дает.
Ненавистью негасимой пылая,
тщательно мастерит эшафот
для декабристов, ничуть не желая
даже подумать, что время – идет.
 
 
Снова опричник на сытом коне
по мостовой пролетает с метлою.
Вижу лицо его подлое, злое,
нагло подмигивающее мне.
 
 
Рядом! Не на чужой стороне –
в милой Москве на дебелом коне
рыжий опричник, а небо в огне:
молча горят небеса надо мною.
 

* * *

 
Покуда еще презирает Курбского,
Ивана же Грозного славит семья
историков
              с беспардонностью курского,
не знающего,
              что поет,
 соловья.
На уровне либретто оперного,
а также для народа опиума
история, все ее тома:
она унижает себя сама.
История начинается с давностью,
с падением страха перед клюкой
Ивана Грозного
              и полной сданностью
его наследия в амбар глухой,
в темный подвал, где заперт Малюта,
а также опричная метла –
и, как уцененная валюта,
сактированы и сожжены дотла.
 

* * *

 
Имущество создает преимущества
в питье, еде,
в житье, беде.
Зато временами лишает мужества.
Ведь было мужество, а ноне где?
Барахло, носильные вещи,
движимое и недвижимое барахло,
поглядывая на тебя зловеще,
убеждает признать зло.
 

* * *

 
Интеллигенция была моим народом,
была моей, какой бы ни была,
а также классом, племенем и родом –
избой! Четыре все ее угла.
 
 
Я радостно читал и конспектировал,
я верил больше сложным, чем простым,
я каждый свой поступок корректировал
Львом чувства – Николаичем Толстым.
 
 
Работа чтения и труд писания
была святей Священного Писания,
а день, когда я книги не прочел,
как тень от дыма, попусту прошел.
 
 
Я чтил усилья токаря и пекаря,
шлифующих металл и минерал,
но уровень свободы измерял
зарплатою библиотекаря.
 
 
Те земли для поэта хороши,
где – пусть экономически нелепо, –
но книги продаются за гроши,
дешевле табака и хлеба.
 
 
А если я в разоре и распыле
не сник, а в подлинную правду вник,
я эту правду вычитал из книг:
и, видно, книги правильные были!
 

* * *

 
Интеллигенты получали столько же
и даже меньше хлеба и рублей
и вовсе не стояли у рулей.
 
 
За макинтош их звали макинтошники,
очкариками звали – за очки
Да, звали. И не только дурачки.
 
 
А макинтош был старый и холодный,
а макинтошник – бедный и голодный,
гриппозный, неухоженный чудак.
 
 
Тот верный друг естественных и точных
и ел не больше, чем простой станочник,
и много менее, конечно, пил.
 
 
Интеллигенты! В сем слове колокольцы
опять звенят! Какие бубенцы!
И снова нам и хочется и колется
интеллигентствовать, как деды и отцы.
 

Б. Слуцкий.

«Я историю излагаю…»:

Книга стихотворений (1990)

Современная Россия

Русская история: 2010

Ю.С. Пивоваров

Вместо предисловия post scriptum

Когда эта работа была написана, автор понял: в ней нет цельности, она состоит из кусков. Каждый из которых сам по себе и сам в себе. И отсутствует нормальная исследовательская логика: постепенное развертывание, описание, вскрытие изучаемой проблемы (проблем). Почему? Связано ли это с тем, что научное ви́дение автора мозаично и он не способен, во всяком случае сегодня, дать целостную картину? – Возможно. Или (наряду с этим) современная Россия представляет собой разнородное, так сказать, лоскутное образование? – Не исключено и это…

Страна историков

Нет, нет, говорить мы, конечно, будем не об истории. То есть не об истории в классическом исследовательском смысле. Весь наш интерес в современности, так сказать, в Russia today. Но почему же тогда: «русская история: 2010»? – Никак не ожидал такого интереса к ней у власти. Перефразируя известные ленинские слова, можно сказать: «В конечном счете, история самое важное из всех дел». С каким «шумом и яростью» обсуждается прошлое отечества. Александр Невский, нервные выборы «имени России», Сталин, война, Катынь, учебники, фальсификации, «лихие» 90-е, высказывания первых лиц (ВВП, ДАМ, другие) государства – все это и многое другое в центре внимания общества. А взвинченные телевизионные talk-show на исторические сюжеты, которыми сменились относительно недавние политические теледебаты! Что и говорить – история über alles!

Так вот и я, следуя моде и общественному вкусу, обращусь к истории, чтобы поверить ею современность, понять последнюю через некоторые ушедшие эпохи, факты, персонажи. Разумеется, эта «некоторость» будет избирательной.

Однако прежде чем брать быка за рога, приведу несколько высказываний, принадлежащих совершенно непохожим друг на друга людям. Но их мысли очень важны для меня и поэтому я осмеливаюсь на такой «постмодернистский» компот из цитат (место которых обычно перед работой, «над» текстом; да, хочется их в «основу имплементировать»). Итак:

«Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение» (А.Х. Бенкендорф; наверное, это чуть ли не популярнейший эпиграф; кто только ни пользовал его; а ведь сказано на века, умели же это николаевские сатрапы (Уваров, Дубельт22
  Ну, то, что уваровское «Самодержавие. Православие. Народность» – ответ ихним «Свобода. Равенство. Братство» – помнят все. Это ж наши «святцы», русская идея. А, по-моему, Леонтий Васильевич Дубельт не хуже молвил: «Вот и у нас заговор. Слава Богу, что вовремя раскрыт. Надивиться нельзя, что есть такие безмозглые люди, которым нравятся заграничные порядки». Это о петрашевцах в 1849 г. – Как же все-таки глубоко и органично понимали русскую психею, эссенцию эти «инородцы», «немцы» (ведь всяк чужак, за исключением фрязина-итальянца, у нас «немец», «немой»). На ум почему-то приходит циничная и несправедливая характеристика Бисмарком румын: это не нация, а профессия. Всегда удивлялся этой недопустимой грубости великого человека. Пока не «догадался»: ведь по-немецки (как и по-английски) «профессия» от «призвание» (Beruf, calling). То есть быть румыном – призвание. А может, и русский – не нация, народ, этнос, но – призвание? Не правда ли – красивое объяснение громадного вклада «инородцев» в русскую культуру! Пожалуй, получше ссылок на имперскость.


[Закрыть], другие) ясно и точно; мне же бенкендорфовское особенно дорого, поскольку освобождает от тяжелой, ответственной, небезопасной работы – указать на «идеальный тип» исторического полагания, к которому зовет нас власть; если отбросить шелуху политкорректности, именно такой подход к истории близок нынешним насельникам Кремля и их «звуковым оформителям»; ведь как интересно: защитником исторической России выступает главный и славный «чекист» XIX в. (что «чекист» – не шутка, ведь III Отделение и было создано как чрезвычайная комиссия по наблюдению за обществом, выявлению смутьянов-инакомыслящих и обережению подданных от всяких тлетворных зараз; и в рамках такой работы Александр Христофорович включил прошлое, настоящее, будущее в сферу компетенции своего ведомства)).

«Что у нас хорошо: то, что не может быть так плохо, чтобы не стало еще хуже» (Ю.М. Нагибин; лучший наш эротический писатель умел сказать главное и о многом; здесь выражен непобедимый и последовательный русский пессимизм; парадоксальным образом он абсолютно непротиворечиво сочетается в лицах, людях, общественных группах с бенкендорфовским оптимизмом; и этот mixt вполне характерен и для патриотов и космополитов, для бизнесменов и бюджетников, для столичных и провинциальных, для старых и молодых).

«Прошлое точно так же видоизменяется под воздействием настоящего, как настоящее испытывает направляющее воздействие прошлого» (Т.Ст. Элиот, рожденный в США и ставший английским поэтом, лауреат Нобелевской премии, был парадоксалистом не только в поэзии, но и в своих философских размышлениях; его слова, видимо, следует понимать так: у вас будет такое будущее, какое прошлое вы себе изберете. К примеру: как Россия прочтет свое прошлое, так и образует свое будущее).

«Человек будущего – это тот, у кого окажется самая долгая память» (Фр. Ницше, кумир немецко-русской молодежи, философ для не-совсем-взрослых, зловещий предтеча ХХ в., он хорошо понимал, какое оружие окажется наиболее эффективным в наступавшие времена; мы проиграли столетие во многом из-за потери памяти; мы сумеем выбраться из засасывающей нас трясины ничто, если обретем ее).

Таковы вдохновляющие нас мысли великих и невеликих людей, таково их мое прочтение. – И в этом контексте спрошу: почему сегодняшняя власть столь решительно взялась за прошлое? Почему так болезненно воспринимает некоторые его интерпретации (и даже квалифицирует их как «фальсификации»; помню, в детстве находил в бабушкиной библиотеке грязно-серого цвета брошюры со страшными названиями: что-то типа об «англо-американских поджигателях войны и фальсификации истории», о «германских фашистах-фальсификаторах», «буржуазной псевдонауке геополитике и фальсификаторах»; с ранних лет боялся этого слова, пока в студенчестве не узнал, что «фальсификация» – один из важнейших методологических принципов современной науки; этот принцип ввели представители критического рационализма (среди них Карл Поппер) – господствующего ныне гносеологического принципа; «фальсификация» – это постоянная (перманентная) поверка выводов и суждений новыми достижениями, фактами, уровнем развития науки; и если выводы и суждения устаревают, теряют адекватность, от них отказываются; какую фальсификацию желает предотвратить наша власть?) – Причины-то, конечно, есть. И некоторые мы хоть и косвенно да назвали. Хочу указать на одну, весьма, на мой взгляд, опасную. У нас нет будущего. «Нет будущего» – в смысле нет никаких более или менее вразумительных предположений относительно будущего, нет его ви́дения… В общем, решили овладеть прошлым, поскольку перспективы туманны. Сократились в пространстве и населении, не развиваемся во времени (мир убегает от нас), посему завоевываем прошлое (большевики поначалу были крутыми футуристами и отказались от прошлого; те же, кто пришел к ним на смену, ввязались в битву за него). Ретроспектива вместо перспективы. Империя назад – больше некуда (не получается даже в «ближнее зарубежье»). Властная вертикаль назад, в прошлое.

А теперь все-таки несколько слов об истории.

Имеется несколько «вечных» вопросов нашей истории. Они не решены и никогда решены не будут. Назову некоторые: Россия часть Европы, часть Азии, самостоятельная цивилизация? Норманнское или славянское происхождение государственности? Москва – наследница Киева или нет? Москва – наследница Орды или нет? Вообще роль монголов; далее – Смута, раскол, Петр, крепостное право, декабристы, революция, Гражданская война, Ленин, Сталин, застой, Горбачев, Ельцин. Конечно, «нерешенных» вопросов больше. И эти упомянуты весьма произвольно.

Что же тогда получается? Даже если исходить из хронологического порядка, не «решена» вся русская история? Нет, так быть не может. Великие и невеликие отечественные историки, мыслители, разного рода деятели разве не разъяснили нам нашу историю? Пусть по-разному и с разных точек зрения, но in corpore они показали, как и куда плыл русский корабль по волнам времени и пространства. – Нет, я не об этом. Я не ставлю под вопрос всю эту великолепную работу предшественников и современников.

Дело в том, что общество внутри себя не договорилось по поводу исторического прошлого. И речь идет не о единомыслии всех и вся. А об историко-культурном и ментальном консенсусе. Который означает: согласие по принципиальным вопросам и различные позиции по непринципиальным. Убежден, что без подобного консенсуса устойчивое и продуктивное бытование общества невозможно.

Да, но какой консенсус возможен, если автор перечисляет некоторые важнейшие темы отечественной истории и утверждает, что они никогда не будут решены? – Отвечу. Хотя сам ответ содержательно простым не будет. Он потребует развернуть – хотя бы в кратком виде – определенные историософские предположения.

Но прежде подчеркнем: Россия – странная страна в своих отношениях с прошлым. Они, конечно, сложные, и их нельзя свести к чему-то одному. Однако можно выделить несколько характерных черт, которые и дают мне основание говорить о странности этих отношений.

Первое. Каждая крупная историческая эпоха в России начинается с полного разрыва с прошлым. «Петербургский период» русской истории решительно рвет с «московским». Коммунистический – с «петербургским». Посткоммунистический (нынешний), во всяком случае внешне, – с коммунистическим. Каждая крупная историческая эпоха полностью отказывается от ей предшествующей. Иными словами, разрыв преемственности есть важнейшая русская традиция. Причем, каждая последующая эпоха строит себя как принципиальную противоположность прошлому.

Второе. Все эпохи стремятся к монопольному владению прошлым. То есть русская власть, которая когда-то была метафорически квалифицирована как Моносубъект русской истории, заявляет претензию на моноинтерпретацию этой самой истории. Так происходит всегда. И сегодня тоже.

Третье. Как реакция на монопольное обладание историей, на ее монопольную трактовку обязательно рождается альтернативное видение прошлого. Где знаки – плюс и минус – расставляются с точностью до наоборот. Пример: в 40-е годы XIX в. в России появилось новое политико-идеологическое течение – славянофилы. До них в обществе господствовали следующие убеждения: Московское царство, т.е. допетровская Русь, было отсталым, косным; его существование завело страну в тупик. Но явился гений – Петр Великий – и вывел страну из мрака к свету, к европейскому просвещению. У славянофилов, напротив, допетровская Русь была царством добра и света, органическим выражением специфического русского духа, а Петр I полагался злодеем, совлекшим ее с верного пути.

То же самое – типологически – произошло и в послесталинский период советской истории. Когда историки-диссиденты «прочли» советскую историю как преступную и неудачную. В качестве образца одни из них предлагали дореволюционную Россию, другие – современный Запад.

Конечно, наиболее острой и сложной проблемой современного русского исторического сознания является отношение к советскому прошлому. Дело в том, что нынешняя Россия есть продукт, результат, во многом продолжение советской России. Мы живем в советских городах (т.е. построенных при Советах), ментально и психологически мы очень советские, нами правят типичные homo soveticus. И вместе с тем наш мир уже другой. Какой? Точно не определю. Но точно – постсоветский. И совершенно определенно существуют социальные необходимости, требующие от нас преодоления советизма…

Методологическое самоопределение

Что касается обещанных «определенных историософских предположений», то они связаны с тем, что у каждого поколения, у каждой эпохи существует потребность в историческом самоопределении, собственном ви́дении прошлого. Поэтому каждый раз решенные (казалось бы) вопросы ставятся под сомнение, под пересмотр. Но бывают времена, когда историософская потребность ощущается особенно остро. Сегодня как раз такое время. Во всяком случае, в нашей стране, для нашей страны…

Это, с одной стороны. С другой – русское сознание всегда было ориентировано на философско-историческую проблематику. Все у нас решалось в ее контексте. Она стала «фирменным знаком», важнейшей характеристикой отечественной культуры. Однако несмотря на напряженность историософских поисков, на жар историософского горения, русская мысль и русская наука подобно иным (европейским) уложились – в общем и целом – в два подхода. Формационный и цивилизационный.

По сути, в русской традиции никому еще не удалось вырваться за их границы, сбросить эти шинели. Да, никто особо и не стремился (может быть, только Лев Шестов и отчасти Соловьев с Бердяевым; но, конечно, не их пути стали для русского ума магистральными). Впрочем, как и на вечноманящем и вечноненавидимом Западе.