Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

Или образцово-коммунистическая биография, но «недоставшаяся» тов. Зюганову. Депутат Карабасов Юрий Сергеевич, 1939 г.р., окончил Московский институт стали и сплавов (1961). Работал в институте научным сотрудником, преподавателем, секретарем парткома. С 1972 г. – заворготделом Октябрьского райкома КПСС Москвы, секретарь райкома, завотделом науки и вузов Московского горкома КПСС, первый зампред правления всесоюзного общества «Знание». Затем проректор Академии народного хозяйства, первый секретарь Гагаринского райкома КПСС Москвы, секретарь Московского горкома КПСС, зампред Госкомитета по науке и технике. С 1992 г. – ректор Московского института стали и сплавов, с 2007 г. – президент института. Доктор технических наук.

Мы привели тридцать «политических» судеб из четырехсот пятидесяти депутатов Государственной думы пятого созыва. С моей точки зрения, цель, для достижения которой введена пропорциональная система, достигнута. В парламенте нет ни случайных, ни «лишних людей» (в смысле классической русской литературы). Под «случайными» подразумеваю политиков типа Рыжкова – молодого или какого-нибудь олигарха разлива 90-х.

Механизм отбора полностью отлажен. В Думе – только представили социальных сил, победивших вместе с В.В. Путиным в первое десятилетие начавшегося столетия. Причем представители характерные, яркие, подлинно «герои нашего времени». Здесь и труженики старорайкомовско-гэбешно-военной косточки, и ударники ликероводочно-рекламно-гостиничного капиталистического труда, спортсмены, ученые (около 200 депутатов имеют научные степени), миллионеры… И можно не сомневаться: они не сдадут своих позиций, не уступят их социально-чуждым и социально-проигравшим (если, конечно, упаси Боже, не произойдет чего-то совершенно неожиданного). И можно также не сомневаться: в обозримом будущем они еще усилятся, еще более расцветут.

…Но если бы дело было лишь в этом: механизме отбора, законодательстве, административном ресурсе и т.п. Должен признать: они действительно представляют то общество, которое сложилось у нас к началу «нулевых». Не лучшую его часть, а середину. Либеральная мечта о «среднем классе» в России исполнилась вот так. И поэтому все наши социальные ожидания необходимо коррелировать с «реальностью, данной в ощущении». И как бы ни зашкаливали децильные коэффициенты, т.е. как бы ни углублялся раскол между богатейшей верхушкой и нищей основной массой, как бы ни упражнялись идеологи разных лагерей в обличении «оккупационного режима», «полицейского режима» и т.п., люди, сидящие во власти, и в первую очередь в парламенте, – это слепок с большинства, это «мы» – «обитатели» метро, автобусов, дешевых авто, блочных домов, «пятерочек», «копеечек», потребители поддельных лекарств, алкоголя, еды, заложники бюрократий, жеков, военкоматов, райбольниц, жертвы и соучастники разложения советской системы и становления нынешней. – Иными словами, лица людей, сидящих сегодня в Думе, это лица современной российской демократии. Демократия – это власть народа. В начале XXI в. наш народ, т.е. мы (в своем большинстве), таков.

Список литературы

1. Burdeau G. L’Etat. – P.: Seuil, 1970. – 190 p.

2. Grenz P. Adornos Philosophie in Grundbegriffen: Auflцsung einer Deutungsprobleme. – Frankfurt a. M.: Klostermann, 1974. – 321 S.

3. Duverger M. Institutiones politiques et droit constitutional. – P.: Presses univ. de Franse, 1960. – 818 p.

4. Harding A. The origins of the concept of the state // History of political thought. – Exter. – Spring, 1994. – Vol. XV, N 1. – P. 57–72.

5. Maier H. Politische Wissenschaft in Deutschland: Aufsдtze zur Lehrtradition und Bildungspraxis. – Mьnchen: Piper, 1969. – 328 S.

6. Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. – М.: Новое литературное обозрение, 2000. – 809 с.

7. Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте: Мемуары. – М.: Республика, 1993. – 384 с.

8. Лезов С.В. «Освобождение или выживание?» // Искусство кино. – М., 1991. – № 1. – С. 71–80.

9. Малиа М. Советская трагедия: История социализма в России. 1917–1991. – М.: РОССПЭН, 2002. – 582 с.

10. Парамонов Б.М. След: Философия. История. Современность. – М.: Независимая газета, 2001. – 527 с.

11. Прохоров Г.М. Культурное своеобразие эпохи Куликовской битвы // Куликовская битва и подъем национального самосознания. – Л., 1979. – С. 3–17.

12. Шерер Ю. Германия и Франция: Переработка прошлого / Pro et contra. – М., 2009. – № 3–4– С. 89–108.

Экономика России двадцать лет спустя: Замыслы – результаты – что дальше?

Р.С. Гринберг

Хотели как лучше…

Два десятилетия назад был дан старт радикальным рыночным реформам в России. Двадцать лет можно оценивать по-разному: исторически это мгновение, но наша страна за тот же срок успела пройти огромный путь, от «военного коммунизма» и нэпа, через зверскую коллективизацию – к индустриализации, обеспечившей послевоенное восстановление хозяйства, и, наконец, формирование среднего класса. Вот и теперь, когда минуло новое двадцатилетие реформ, правильнее всего было бы отследить и зафиксировать его результаты по простой схеме: что задумывалось – что получилось – и что впереди.

Рассматривая прошедшее с таких позиций и сравнивая итоги двух «двадцатилеток», мы обнаруживаем много любопытного. Прежде всего это касается целей, стоявших перед страной к началу каждого из периодов. В 1917 г. это были слом старой государственной машины, смена весьма жестокого полуфеодального общественного строя и попытка создания мира справедливости, в котором плодами хозяйственной деятельности пользуется все население. Пусть не по изначальному плану, с огромными препятствиями, потерями и даже преступлениями эта цель в общем была достигнута. Политика «принуждения к счастью» обернулась сначала «равенством в нищете», а потом и созданием элементов «благосостояния для всех». Началось строительство нового, довольно специфического общественного строя: не коммунизма, конечно, потому что для этого не было оговоренных Марксом и Энгельсом условий, и не социализма, – разве что какого-то варианта, не очень-то с «человеческим лицом», но с его бесспорными приметами (ставшими особенно явными в период послевоенного повышения жизненных стандартов всех слоев населения). И все же утопизм этого строя становился все более очевидным.

Темпы улучшений снижались, а то и замирали, что, собственно, и породило «застой», а сохранение неизменными административно-командных, идеологических ритуалов вело к симулированию реформ, окостенению хозяйственного механизма, препятствовало управленческим новшествам, смене технологий, расширению ассортимента товаров повседневного спроса. Причем все это происходило при почти полном подавлении индивидуальных свобод. Видимое отставание от развитого мира побудило широкие массы россиян поддержать горбачёвскую перестройку как движение за хозяйственные и необходимые для них политические реформы, зародившееся в первую очередь в среде научно-технической и художественной интеллигенции. В центре этих реформ была идея вовлечения в советскую экономику элементов саморегулирования для повышения ее гибкости, приспособляемости к меняющимся потребностям общества и человека, энерго– и ресурсосбережения, реальной охраны окружающей среды и т.п.

Речь, в сущности, шла о реализации отечественного варианта «смешанной экономики», о назревшей конвергенции советского социализма и развитого капитализма западноевропейского типа. Достижения привычного социализма предполагалось дополнить преимуществами рыночной механики. Не получилось…

Но привели ли к желаемой цели радикальные преобразования, последовавшие после крушения перестройки? Пока уверенно можно утверждать, что ряд важных достижений налицо. Преодолена изолированность страны от внешнего мира, демонтированы механизмы командной экономики и внешнеторговой монополии. Исчезли унизительные дефициты товаров и услуг, значительно расширился их ассортимент. С прекращением борьбы с «вещизмом» восстановлено право людей на уют. Заметно раскрепощена ранее скованная личная инициатива. Происходит становление предпринимательского класса, призванного создать основу благополучия страны. Население с большим или меньшим успехом изживает исторически приобретенные иждивенческие комплексы. Вопреки разного рода предсказаниям россияне быстро усваивают «рыночный» образ мысли и действия. Устранена типичная для советского строя уравнительность в личных доходах, ощутим прогресс в дисциплине и этике труда: есть смысл зарабатывать деньги, раз появилась возможность беспрепятственно обменивать их на ранее недоступные товары и услуги. Наконец, нельзя не отметить, что после 70 лет господства принципиально иной экономической системы в стране достаточно быстро были созданы и, худо ли – бедно, начали функционировать формальные институты рыночной экономики (коммерческие банки, товарные и фондовые рынки, валютные биржи, новые налоговые механизмы и т. д.).

Однако результаты рыночных преобразований с отрицательным знаком также зримы и очевидны. И, что хуже всего, пока они явно преобладают над успехами. Дело здесь не только в том, что за годы реформ страна утратила половину своего экономического потенциала. Главное – пока никак не удается приостановить процессы примитивизации производства, деинтеллектуализации труда и деградации социальной сферы. Сюда же надо отнести появление массовой бедности: за годы радикальных перемен она стремительно расширялась за счет размывания сложившегося в СССР пусть не слишком богатого по западным критериям, но все-таки среднего класса.

Словом, Россия явно отдалилась от тех социально-экономических стандартов евроатлантических наций, которые питали изначальные замыслы перестройки, и приблизилась к усредненным характеристикам типичной страны «третьего мира» с громадной поляризацией личных доходов. Разного рода подсчеты и исследования материальных возможностей российских домохозяйств свидетельствуют о том, что реально плодами проведенных преобразований пользуются не более четверти населения страны, а половина ее жителей ведет еще более суровую борьбу за существование, чем в советские времена.

Без преувеличения можно утверждать, что разочаровывающие итоги системной трансформации в России по преимуществу рукотворны – они вовсе не были предопределены специфическими неблагоприятными стартовыми условиями. Чрезвычайно высокая цена реформ стала главной причиной того, что в российском общественном сознании сами понятия демократии, рынка и свободы оказались дискредитированными.

Утрата солидарности, социальное разобщение – еще один плачевный итог трансформации российского общества. Среди важнейших составляющих непомерной цены, которую пришлось заплатить за радикальные экономические реформы в России, – пренебрежение нравственно-психологическим миром человека. Интенсивное искоренение морально-этической компоненты из социального бытия деформирует повседневную жизнь. Демографические исследования показывают, что депопуляция связана с такими возникшими в постсоветский период социально-психологическими феноменами, как социальная депрессия, апатия и агрессия. Резкий поворот к обогащению любой ценой оказался для значительной части населения России тяжелой психологической травмой, источником как личных трагедий, так и различного рода общественных патологий.

Хуже всех пришлось представителям прежнего среднего класса, который к началу реформ был весьма сильным и многочисленным (профессионалы с высшим образованием, руководители среднего звена, служащие, высококвалифицированные рабочие). Их жизненный уровень по сравнению с другими группами населения упал особенно резко.

Уже с конца 1950-х годов в СССР стали зарождаться если не элементы, то определенные предпосылки гражданского общества: появился широкий слой преподавательской, технической и научной интеллигенции, управленческого персонала среднего звена, деятелей культуры. Характерными чертами многих представителей этого слоя были не только общественный статус, высокий уровень образования и денежных доходов, но и самостоятельность мышления, высокая самооценка, умение противостоять политическому манипулированию, чувство собственного достоинства, т.е. все те признаки классового сознания, которые отличают средний класс общества от среднего потребительского слоя. Представители этого класса были особенно заметны в крупных промышленных городах. В стране были созданы такие центры концентрации научно-технической и творческой интеллигенции, как Москва, Ленинград, Новосибирск, Свердловск, Горький, Казань, Томск и др., что выдвигало ее на первые позиции в мировой иерархии.

Однако инновационный кадровый потенциал не был задействован реформаторами в строительстве новой России. Более того, именно представители среднего класса в наибольшей мере испытали экономическую и социальную депривацию. Российские реформаторы постарались как можно быстрее избавиться от этой социальной группы. Большинство ее представителей было выброшено на обочину социальной жизни, очень многие эмигрировали. Таким образом, один из главных факторов успешного перехода к рыночному хозяйству и демократическому государству – творческий ресурс населения – не только не был использован, но и оказался в значительной степени уничтоженным. Резкое ослабление научно-технического и человеческого потенциала – невосполнимая и с экономической, и с социальной точек зрения потеря, которую Россия понесла за эти 20 лет.

Бросается в глаза и такое важное социальное последствие российских реформ, как растущая пропасть между властью и народом. Отчуждение населения от государственных институтов, характерное для тоталитарного режима, не только не исчезло, но в итоге трансформации 1990-х даже усилилось. Фактически государство превратилось в замкнутую самодостаточную корпорацию бюрократов, а значительная часть населения – в первую очередь бюджетники, наемные работники, пенсионеры, дети и инвалиды – в обузу для членов этой корпорации.

Таков перечень основных составляющих социальной цены, которую платит страна за радикальные рыночные реформы. Теперь об их политических итогах.

Как известно, в России, в отличие от других европейских государств, либеральные идеи традиционно не имели широкой социальной базы. Обращение к либеральным ценностям характерно лишь для отдельных периодов российской истории XIX–XX вв. Одной из таких эпох было десятилетие второй половины 80-х и первой половины 90-х годов XX столетия – тогда в российском обществе стремительно возросла популярность идей свободы личности и частной инициативы. К началу 1990-х годов они захватили значительную, если не большую, и самую продуктивную часть населения. Словом, возникла широкая социальная и политическая основа для реализации либеральных и демократических принципов. А государственной власти был предоставлен серьезный шанс для развития демократических процессов, формирования гражданского общества, создания цивилизованной свободной рыночной экономической системы.

Однако российские реформаторы не воспользовались этой уникальной возможностью; фактически они сделали все, чтобы опорочить ценности свободы в глазах населения. С конца 1990-х годов в общественном мнении нарастало негативное и даже враждебное отношение к свободе и к понятию «демократия», которое стало синонимом воровства и коррупции. Либеральная идея оказалась скомпрометированной, а масштаб агрессивного неприятия либеральных и демократических ценностей создал реальные предпосылки для формирования авторитарного режима. Дискредитация демократии, разрушение основ российской государственности и создание предпосылок авторитаризма – главный общественно-политический итог деятельности российских реформаторов в 90-е годы. Сейчас общество пожинает посеянные ими плоды. С грустью приходится констатировать, что нынешняя политическая надстройка логически безупречно венчает созданный в годы реформ экономический базис.

«Магическое мышление»

Есть веские основания полагать, что появление на российской политической сцене радикальных реформаторов – результат традиционного и, как всегда, ничем не оправданного нетерпения западнического крыла российской интеллектуальной элиты, волею судеб оказавшейся у власти в начале 90-х годов. Сегодня это важно подчеркнуть, потому что в наши дни, по прошествии эпохи «бури и натиска», стало хорошим тоном если не демонизировать состав первой бригады «шокотерапевтов», то по крайней мере открещиваться от них. На самом деле и интеллигенция, и так называемое подавляющее большинство простых людей тогда обожали молодых энергичных реформаторов и их патрона – первого президента России, обещавшего в короткие сроки «осчастливить» народ. Первый съезд народных депутатов занялся малопонятными конфликтами, что затрудняло анализ «программы реконструкции» Рыжкова – Абалкина (да и не обещала она скорого счастья и богатства). Невозможно было заподозрить беспардонное вранье, когда тебя уговаривали: потерпи три месяца – и все изменится. В ловушку очередной, на этот раз неолиберальной, утопии угодила мыслящая часть народа, к сожалению, сыгравшая решающую роль в формировании и распространении новых социальных иллюзий.

Нелепо осуждать радикальных реформаторов за то, что они якобы положили начало разбалансированности экономики страны. К 1992 г. она в своей подавляющей части уже была разбалансирована в результате губительного для всех противоборства российских властей и союзного центра, прежде всего – финансово-бюджетного (после ельцинского призыва «не платить налоги центру»). Несомненно, правы те реформаторы, которые утверждают, что ко времени их вхождения во власть управляемость экономикой – советской вообще и российской в частности – уже в значительной мере была утрачена, а товарно-денежное неравновесие достигло огромных размеров. Правда, «шокореформаторы» на этом останавливаются, «забывая» признать, что тем и другим страна обязана главным образом их покровителям и им самим.

Не очень корректна весьма распространенная в обществе огульная критика так называемой шокотерапии, с которой обычно связывают состоявшуюся 2 января 1992 г. одномоментную либерализацию цен. Сторонники рыночной экономики, в общем-то, не сомневаются в том, что большинство цен нужно было отпускать – иначе просто не был бы запущен механизм рыночного саморегулирования. Можно, правда, спорить о соотношении твердых и свободных цен в тогдашних российских условиях. Но это сюжет для особого разговора. Как бы то ни было, явно несостоятелен упрек реформаторам в том, что они не учли монополистическую природу советской экономики. Многие и сейчас считают, что сначала нужно было сформировать конкурентную среду и только потом отпускать цены. Это представление насквозь утопично, так как создать конкурентные отношения при фиксированных ценах в принципе невозможно.

Что касается не мнимых, а подлинных ошибок «действующих лиц и исполнителей» российских реформ, то об этом, казалось бы, так много уже сказано и написано, что трудно добавить что-то новое. И все же имеет смысл обратить особое внимание на мировоззренческую природу просчетов и упущений в политике реформ, как, впрочем, и в экономической политике в целом. Вопрос этот, к сожалению, не утратил своей актуальности.

Следует отметить ярко выраженную склонность как вчерашних, так и сегодняшних реформаторов к «магическому мышлению». Оно представляет собой смесь неоправданных надежд и распространенных заблуждений, иллюзий и мифов. Среди иллюзий я прежде всего отметил бы принятие в качестве руководства к действию актуальных в тот момент на Западе мировоззренческих императивов, оправдывающих погоню за его экономическими и социальными стандартами, а также абсолютизацию так называемых универсальных экономических закономерностей, не учитывающих требований «места и времени».

Многие реформаторы и просто обыватели тут же обратили перемены на личное благо, не отдавая себе отчета в том, что смитсианское своекорыстие «работает» на пользу общества только при наличии очень жестких ограничений (институтов и принципов), которых в стране не было.

Следует отметить и убежденность реформаторов в том, что максимально высокая скорость перемен гарантирует их необратимость, снижая угрозу коммунистического реванша. При этом их отличало наивно-благостное отношение к порядкам в современном мировом хозяйстве, а потому был принят тезис: стремительное открытие экономики России благотворно, постепенное и дозированное – вредно.

Теперь о мифах. Во-первых, стойкое представление о том, что в современном мире благоденствуют нации, которым удалось свести до минимума государственное участие в экономике. Речь идет об антиэтатистском синдроме, пронизывающем мейнстрим современной экономической мысли, но имеющем мало общего с действительностью. Во-вторых, убежденность в «органической слабости» государства в переходных экономиках, и особенно в России. Из этого следовал вывод: вмешательство государства в хозяйственную жизнь должно быть у нас еще более ограниченным, чем в странах Центральной и Восточной Европы. И наконец, в-третьих, насквозь мифологична была приверженность реформаторов «теории обузы»: считалось, что Россия быстрее вольется в лоно цветущего Запада, освободившись от старого бремени – слабых сателлитов в лице постсоветских республик. При этом почему-то господствовало мнение, что новые суверенные государства (бывшие республики СССР) не смогут выжить без новой России.

Можно было бы возразить, что все эти заблуждения в прошлом; в постдефолтной России экономическая политика утратила сугубо идеологическую направленность и приобрела исключительно прагматический характер. С этим утверждением и хотелось бы согласиться, но что-то мешает.

С упорством, достойным лучшего применения…

Трудно избавиться от ощущения, что экономическая философия, на которой основывается конкретная политика, не очень сильно изменилась по сравнению с началом 90-х годов. Хотя и созданы мощные госхолдинги, о которых разговор особый, сохраняется общая установка на разгосударствление экономики по всем линиям. Несмотря на, казалось бы, богатейший печальный опыт «либерализма без берегов», из которого давно пора извлечь хоть какие-то полезные уроки, продолжаются попытки «маркетизации» российской жизни. Все те же «подводные камни» мешают нам и в последние годы, и, что хуже всего, природа и уровень нерешенных проблем остаются прежними. Разве что трудностей стало больше: проблемы от времени только усложняются, к старым нерешенным делам прибавляются новые – и тоже не решаются.

Например, в 90-е годы еще можно было предаваться иллюзиям относительно спонтанного роста внебюджетной поддержки социальной сферы. Было принято считать, что значительную часть бюджетной ноши перехватят новоиспеченные частные хозяйствующие субъекты. Теперь уже очевидно, что этого не произошло. Тем не менее отчетливо просматривается стратегическая установка на сокращение числа организаций, требующих постоянного, бесперебойного государственного финансирования. При этом абсолютно игнорируется объективный характер убыточности подавляющей массы организаций социальной сферы при любой степени зрелости рыночной экономики. Признанием факта «врожденной» убыточности «социалки» объясняются конституционные гарантии и бюджетные обязательства современного государства по систематической поддержке учреждений здравоохранения, фундаментальной науки, культуры и образования. На регулярной основе она осуществляется во всех зрелых рыночных экономиках.

У нас же, судя по всему, предполагают избавиться от конституционных гарантий «социального» государства (это ли не насмешка над писанной Конституцией?) и перейти к договорным отношениям. Итог такой политики более или менее очевиден и не заставит себя долго ждать: деградация социальной сферы стремительно приблизит ее коллапс, а намерения построить новую экономику, основанную на знаниях (knowledge-based economy), останутся лишь прекраснодушными мечтами.

Огромное влияние на такую политику оказывает идеология, определяющая мейнстрим современной экономической мысли: «ошибки государства всегда хуже ошибок рынка». Так что лучше «переборщить» с де-регулированием, чем с чрезмерными государственными интервенциями с их неизбежными бюрократическими извращениями. Удивительно, что такая установка не «спешит» сдавать свои позиции и в условиях глобальной мировой рецессии. Это указывает на громадный разрыв между идеологией и реальной практикой самых «рыночных» западных стран. Никто не оспаривает тот факт, что в наше время через совокупный государственный бюджет стран – участниц Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), т.е. самых богатых государств мира, перераспределяется половина валового внутреннего продукта, в то время как сто лет назад этот показатель нигде не превышал 10%. Однако сто лет назад никакого среднего класса не существовало, а появился он лишь во второй половине прошлого века, когда участие государства в экономической жизни общества достигло своего апогея как в количественном, так и в качественном отношениях.

Совершенно очевидно, что начавшаяся на Западе четверть века назад «демонизация» государства связана не только с идеологией неолиберализма, но и с «пересоциализацией» зрелых рыночных экономик, т.е. с определенной гипертрофией социальных функций государства. Тем не менее ограничение Западом государственного интервенционизма – чаще всего мнимое или очень незначительное – нужно рассматривать как коррекцию «государства всеобщего благосостояния», но отнюдь не его демонтаж.

Сказанное вовсе не означает, что современная социальная политика не требует обновления. Но в ее основу должно быть положено принципиально иное мировоззренческое представление: именно развитие социальной сферы в ее широком значении определяет перспективы устойчивого экономического роста, а не наоборот, как считают федеральная и региональная элиты современной России. При оптимизации социальной политики, разработке ее параметров следует решительно отмежеваться от весьма распространенного, но непросвещенного мнения: расходы на социальные цели – всегда вычет из национального богатства и препятствие для экономического роста.

Опыт Запада и успешных постсоциалистических стран подтверждает справедливость другого тезиса: правильно выстроенные приоритеты и институты социальной политики не только не препятствуют экономической активности, но, наоборот, стимулируют ее, обеспечивая к тому же необходимую политическую поддержку реформам. Так что, как бы банально это ни звучало, основное требование сегодняшнего дня – прекращение разрушения человеческого потенциала, создание условий для его возрождения и всестороннего развития (имеются в виду квалификационно-образовательные характеристики человека, его культурный уровень, реальный доступ к эффективному здравоохранению и достойному социальному обеспечению).

Что впереди?

Судя по многим признакам, в «правящем доме» понимают, что Россия стоит перед выбором: останется ли она и впредь экспортером преимущественно топлива и сырья или все же сможет занять достойное место в постиндустриальной глобальной экономике. С высоких трибун постоянно говорится: в последние годы зависимость страны от экспорта энергоносителей и сырья достигла критического уровня, что представляет угрозу для национальной безопасности. Поэтому, полагают «наверху», не снижая объемов поставок сырья, необходимо целенаправленно, год за годом изменять структуру российского промышленного производства и экспорта в пользу готовых изделий, прежде всего наукоемкой продукции. Но какими же средствами и каким путем предполагается достичь этой цели?

В кругу лиц, ответственных за экономический блок в правительстве, больше не считают, что модернизация российской экономики произойдет сама собой, в результате активизации рыночных сил саморегулирования. Чтобы эти силы работали без помех, правительство намерено завершить формирование законодательства, адекватного цивилизованной рыночной экономике; позаботиться о пресечении неформальных, неправовых экономических отношений и соответственно о создании условий для равного применения правовых норм ко всем физическим и юридическим лицам. В связи с этим говорят об усилении антимонопольного регулирования, соблюдении прав собственности и контрактного права, а также о существенном ограничении сформировавшейся в 90-е годы «экономики прав и привилегий». Наконец, предполагается сделать особый акцент на мероприятиях по снижению налогового бремени инвесторов в сочетании с курсом на последовательную индивидуализацию и приватизацию социальной сферы (так называемые структурные реформы).

Однако если конкретная политика будет ограничиваться только этими задачами, – а они во многом разумны за исключением антисоциальной направленности «социальной» политики, – вряд ли удастся радикально изменить социально-экономическую ситуацию. Российская экономика и впредь будет структурироваться, во-первых, исключительно стихийно и, во-вторых, в соответствии с интересами транснациональных корпораций (если, конечно, сохранится теперешняя – беспрецедентно высокая – степень ее открытости).

Спонтанность формирования хозяйственной структуры в России в принципе не имеет ограничителей, ибо в отличие от стран Центрально-Восточной Европы (ЦВЕ) ей не «грозит» принятие институциональных норм Европейского союза – хотя бы потому, что в обозримой перспективе мы не станем членом ЕС. Нужно понимать: хозяйство России – как, впрочем, и экономика других государств постсоветского пространства – становится объектом воздействия других, более мощных экономических игроков без каких-либо шансов на укоренение «еэсовского» институционально-правового каркаса. Тенденция утраты субъектности, а следовательно, и примитивизации российского хозяйства при таких условиях становится необратимой – независимо от того, удастся или нет добиться прорыва в соблюдении законов и стабилизации условий ведения бизнеса. Даже при сохранении положительной экономической динамики решающий вклад в российскую экономику будут вносить энерго-сырьевые отрасли промышленности, обладающие экспортным потенциалом, в то время как основная часть обрабатывающей промышленности утратит всякие перспективы.

Такому варианту развития событий пока сохраняется реальная альтернатива: активизация имеющегося научно-производственного потенциала в целях достижения и поддержания приемлемого международного уровня конкурентоспособности в наиболее перспективных отраслях и секторах российской экономики. Однако эта альтернатива не может реализоваться сама собой, без рационального поведения государства. А это предполагает разработку и проведение соответствующей государственной структурной и инновационной политики. Кстати, только в этом случае появится шанс для того, чтобы сознательно структурировать постсоветское пространство или по крайней мере большую его часть. И тогда у нас могут появиться собственные конкурентоспособные ТНК, способные участвовать – в качестве субъектов, а не объектов – в глобализации мировой экономики.