Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

Иван Грозный, Петр I, Екатерина II убивают или хотят каким-то образом избавиться от своих детей (вообще близких) во имя – как им казалось – России. На самом деле – Власти. Николай II жертвует всем (Россией, самодержавием) – как нам кажется – во имя сына и семьи (жены, в первую очередь). То есть жертвует Властью во имя privacy. Жутко-символичным представляется то, что два царевича Алексея – Петрович и Николаевич – убиты в восемнадцатом году. Семьсот и девятьсот восемнадцатом. И в эти двести лет, что лежат между двумя убийствами, Русская Власть прошла путь от высшего пика своей персонализированной моносубъектности до полной утери, утраты, сдачи всего этого. До деперсонализации и десубъективизации…

Здесь уместно вспомнить, что говорили о современном типе власти, зафиксированном в форме «state» (это совсем не то, что у русских зовется «государство»), выдающиеся французские политические теоретики Морис Дюверже и Жорж Бюрдо (не путать с Пьером Бурдье!). Я не раз уже приводил в своих работах эти их слова, но и сейчас без них не обойтись. – М. Дюверже, развивая тему принципиальной безличности современной власти, называет правителей «слугами», «должностными лицами». По его мнению, state66
  Разумеется, Дюверже пользуется французским «l’etat», мы же, даже в пересказе его идей, позволим себе более употребительное ныне английское «state».


[Закрыть] тем совершеннее, чем state-«идея», state-«абстракция» отдельнее, отдаленнее от конкретных носителей власти (3, с. 21).

Ж. Бюрдо пишет: «Люди изобрели государство (l’etat), чтобы не подчиняться другим людям» (1, с. 15). Поначалу они не знали, кто имеет право командовать, а кто нет. И потому пришлось придать власти политическую и правовую форму. «Вместо того чтобы считать, что власть является личной прерогативой лица, которое ее осуществляет, они разработали форму власти, которая независима от правителей. Эта форма и есть государство» (там же, с. 10). Согласно Бюрдо, state возникает как абстрактный и постоянный носитель власти. По мере развития этого процесса правители все больше и больше предстают в глазах управляемых агентами state, власть которых носит преходящий характер. «В этом смысле идея государства (l’etat) есть одна из тех идей, которые впечатляющим образом демонстрируют интеллектуально-культурный прогресс… Ведь отделение правителя, который командует, от права командовать позволило подчинить процесс управления заранее оговоренным условиям. В результате стало возможным оградить достоинство управляемых, которому мог наноситься ущерб при прямом подчинении какому-нибудь конкретному человеку» (там же, с. 15).

Кстати, и конституция возможна (т.е. действенна и необходима) только при такой и для такой власти. Конституция является формулой и формой такой власти. Обязательная предпосылка конституции – возникновение абстрактно-безличностной власти. Суверенитет должен отделиться от лица – персонификатора власти.

Европейская история неоднократно демонстрировала нам процесс отделения суверенитета от лица путем отделения головы этого лица от туловища – Карл I, Людовик XVI… Иными словами, формирование state проходит через обряд инициации – «обрезание» суверенитета в виде головы у монархической власти. Американский исследователь А. Хардинг пишет: «Английская революция показала, что суверенитет, «сосредоточенный» в короле, может находиться и в другом месте. 19 мая 1649 г. в ходе пуританской революции парламент провозгласил: «Народ Англии… постановил быть политическим сообществом и свободным государством (state) и отныне управляться как политическое сообщество и свободное государство (state) высшей властью этой нации – представителями народа в парламенте». Джон Мильтон назвал короля «врагом народа» (4, с. 70).

Казалось бы, и у нас случилась та же история. Николай, «враг народа», был казнен, и суверенитет перешел к этому самому народу. На самом деле у нас случилась иная история. Чтобы описать ее, воспользуюсь языком теории Русской Системы. К концу XIX – началу ХХ в. все три элемента Русской Системы постепенно теряли свои фундаментальные качества. «Лишний человек» освобождался от своей «лишности» и все более и более превращался в то, из чего впоследствии могло сформироваться общество (в смысле: «гражданское общество»), точнее – некоторые его сегменты. Популяция, т.е. население, у которого похищена субъектная энергия, потихонечку обретала эту энергию. Таким образом, всё – вроде бы – шло к зарождению (или возрождению) полисубъектности, полисубъектной политии. Более того, загнанные петровской революцией в антагонистические субкультуры – «старомосковскую» и «европеизированную, европейскую на русской почве» – Популяция и Лишний человек находили общий язык, разрушая и вырываясь из культурно-замкнутых, автаркических миров. Сдавал свои позиции и патримониальный порядок: собственность с трудом, но отделялась от власти. Резко усилилась дифференциация, имущественная и пр., в эгалитарной по «замыслу» и сути передельной общине.

Существенно менялась и Власть. Она последовательно теряла свой моносубъектный и персонифицированный характер. Все то, что сотворили Иоанн Грозный и Петр Великий, демонтировал – и вполне успешно – Николай Александрович Романов. Но… историческая логика функционирования Русской Системы, ее традиции, обычаи, табу и т.п. оказались сильнее, чем все эти эмансипационные трансформации. Царь превратился в «лишнего человека», никому-не-нужного – ни образованному обществу, ни бюрократии, ни военным, ни народу. Он был необходим лишь своей семье, той самой privacy, к которой стремился всю жизнь. Как только персонификатор Власти стал человеком (а на Руси все «человеки» – «лишние»), она (Власть) закончилась. Правда, как это впоследствии выяснилось, не навсегда. Правда, выяснялось это впоследствии, а тогда казалось – навсегда. Правда, в монархической форме – навсегда.

Парадокс: самодержец – «лишний человек», т.е. антипод самого себя бывшего. Помимо прочего, это означает победу Русской Литературы над Русской Властью. Однажды (эссе «Русский Гамлет») я уже писал, что русский ХХ век во многом явился результатом Русской Литературы предшествовавшего столетия. Революция словно вырвалась из чернильницы Литературы. Я писал, что весь XIX в. Литература пыталась построить новую – альтернативную существовавшей «русско-системной», «властномоносубъектной», «закабаленно-популяционной» – Вселенную. И в поисках образа субъекта, вокруг которого этот лучший универсум должен был строиться, создала «лишнего человека». По разным причинам «проект» провалился.

…Провалился в смысле его творцов и сторонников. С иной точки зрения – одержал блистательную победу. Вследствие целенаправленной деятельности Русской Литературы удалось – воспользуемся – неожиданно для самого себя – старым советским термином – «завербовать» (или «перевербовать») Русскую Власть. Точнее: ее конкретного персонификатора. – Вообще, – все это поразительно! – деперсонализация Власти означает то, что царь (персонификатор) становится человеком. И тут же оказывается никому не интересным, ненужным, лишним. Тогда его просто убивают (вместе с его privacy – семьей). Итак, Николая II, в отличие от Карла I и Людовика XVI, убили не за то, что он был персонификатором власти, а за то, что перестал им быть, превратившись в частного человека.

И это не случайно. На Западе дорога от «власть от Бога» (врученная одному – монарху) привела к «власть от народа» (вариант: врученная этому народу Богом). На Руси «власть от Бога» (и обычая, традиции – это и для Запада было характерно) стала «Власть от Власти». Русская Власть от Русской Власти. Это – закон жизнедеятельности Русской Системы. Но вот Николай II нарушил его. И Власть, отделившись от его лица, отправилась на поиски нового персонификатора и источника. Власть на время оказалась бесхозной. В ходе революции и Гражданской войны хозяин нашелся. Ранее его звали «Один», на этот раз – «Все». Возник режим Властепопуляции, при этом иначе был разрешен вопрос персонификации Власти…

Попутно заметим: в начальные десятилетия ХХ в. гибнет не только Власть-Моносубъект в самодержавной форме. Завершает свое существование и Лишний Человек, вместе с его основным родом творческой активности – Русской Литературой. Наряду с деперсонализацией Власти (и одновременно очеловечиванием ее персонификатора) идет процесс деперсонализации Лишнего Человека и Русской Литературы. Здесь высшая точка – Клим Самгин и писатель Максим Горький. Кстати, подобно последнему монарху, тоже уничтоженные. Какая ирония истории! Лишний человек боролся с Самодержавием за то, чтобы оно признало его права и зафиксировало в Конституции, а если не хочет или не может этого, пусть убирается вон. Будем править сами! – Самодержавие «убрали». В Конституции 1918 г. появился новый «юридико-социально-политический» термин – «лишенцы». Это «бывшие», среди которых бывшие «лишние люди» составляли немалую часть. Только закреплены были не их права, а то, на что они прав не имели. То есть не наличие чего-то, а его отсутствие. Называлось: «поражение в правах». Вот уж воистину поражение.

Результатом всех этих (и иных, разумеется) процессов стал, по словам Иосифа Бродского, «абсолютно имперсональный характер происходящего»…

Но вернемся к Николаю II. Его путь, судьбу, природу глубоко понял и нашел неожиданную параллель философ Борис Парамонов. – «У Живаго есть в романе… двойник – государь Николай II, появляющийся на фронте в Галиции: “…он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости”. “Пошлость” здесь у Пастернака – история, империя, война, “народ”. Русский царь сделал то же, что Живаго, – ушел из истории в семью» (10, с. 314). – Повторю: это невероятно тонкое и умное наблюдение. В особенности сравнение Николая Романова и Юрия Живаго. Ведь доктор, как мне уже неоднократно приходилось писать, «лишний человек», переставший быть «лишним», превратившийся в «модальную личность». Исторически и социологически Юрий Андреевич Живаго есть преодоление проклятия Русской Системы. Правда, пока еще «история» и «социология» имеют здесь метафизический характер. Хотелось бы побольше «физики», «наличности», но и это уже немало. И даже за это доктору Живаго пришлось заплатить жизнью.

Те же задачи, но, так сказать, в своей сфере решал Николай II. Однако мы еще поговорим об этом. А сейчас – вот весь пассаж, посвященный последнему русскому императору. «Живаго рассказывал Гордону, как он видел на фронте государя… В сопровождении великого князя Николая Николаевича государь обошел выстроившихся гренадер. Каждым слогом своего тихого приветствия он, как расплескавшуюся воду в качающихся ведрах, поднимал взрывы и всплески громоподобно прокатывающегося ура. Смущенно улыбавшийся государь производил впечатление более старого и опустившегося, чем на рублях и медалях. У него было вялое, немного отекшее лицо. Он поминутно виновато косился на Николая Николаевича, не зная, что от него требуется в данных обстоятельствах, и Николай Николаевич, почтительно наклоняясь к его уху, даже не словами, а движением брови или плеча выводил его из затруднения. Царя было жалко в серое и теплое горное утро, и было жутко при мысли, что такая боязливая сдержанность и застенчивость могут быть сущностью притеснителя, что этою слабостью казнят и милуют, вяжут и решают.

– Он должен был произнесть что-нибудь такое вроде: я, мой меч и мой народ, как Вильгельм или что-нибудь в этом духе. Но обязательно про народ, это непременно. Но, понимаешь ли ты, он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости. Ведь в России немыслима эта театральщина…» («Доктор Живаго»).

Это – и по своему духу, и по стилистике совершенно толстовская проза. И толстовская этика с ее делением человечества на людей «мира» (добра) и «войны» (зла). Николай II безоговорочно отнесен Борисом Пастернаком к людям добра. А это, как и у Льва Николаевича, обязательно связано с духом privacy, уходом из-под молоха насилия, сложением с себя ярма публичности, «пострижением» в частного человека, т.е. просто человека.

Кстати, то, что Б.Л. Пастернак не «придумал» Николая II, явствует из многих мемуаров людей, лично знавших последнего императора. Так, В.В. Гурко, товарищ министра внутренних дел при П.А. Столыпине, говорит о том впечатлении, которое Николай Александрович произвел на группу ведущих русских общественников (среди них князь С.Н. Трубецкой) весной 1905 г. (царь принял делегацию московского дворянско-земско-городского совещания, к которой присоединились представители Петербургской городской думы). «Чарующая простота», «личное обаяние» сразу же бросились в глаза. Причем, «это не было обаяние царственного величия и силы, наоборот, оно состояло как раз в обратном – в той совершенно неожиданной для властителя 180-миллионного народа врожденной демократичности. Николай II каким-то неопределенным способом во всем своем обращении давал понять своим собеседникам, что он отнюдь не ставит себя выше их, не почитает, что он в чем-то отличает себя от них. Обращение его было настолько безыскусственно и до странности просто, что как-то привлекало к нему симпатии всех, с которыми он беседовал» (6, с. 446).

Не правда ли, «этот» Николай похож на того, которого воображает Б.Л. Пастернак?! А вот свидетельство гораздо более известного человека – А.Ф. Керенского. Бывший самодержец и будущий премьер неоднократно виделись весной 1917 г. Александр Федорович тоже говорит об обаянии Николая, называет его «вялым, сдержанным» и «обезоруживающе обаятельным человеком» (7, с. 231). – «В каждую из своих редких и кратких поездок в Царское Село (в котором находилась под арестом императорская семья. – Ю.П.) я стремился постичь характер бывшего царя. Я понял, что его ничто и никто не интересует, кроме, пожалуй, дочерей… Наблюдая за выражением его лица, я увидел, как мне показалось, что за улыбкой и благожелательным взглядом красивых глаз скрывается… маска полного одиночества и отрешенности. Он не захотел бороться за власть, и она просто-напросто выпала у него из рук. Он сбросил эту власть, как когда-то сбрасывал парадную форму, меняя ее на домашнее платье. Он заново начинал жить – жизнью простого, не обремененного государственными заботами гражданина. Уход в частную жизнь не принес ему ничего, кроме облегчения. Старая госпожа Нарышкина передала мне его слова: “Как хорошо, что не нужно больше присутствовать на этих утомительных приемах и подписывать эти бесконечные документы. Я буду читать, гулять и проводить время с детьми”. И это, добавила она, была отнюдь не поза» (там же, с. 232).

Конечно, мне могут возразить: за это «очеловечивание» (или «вочеловечание») Русской Власти страна заплатила страшную цену. Нам нужен был твердый и решительный правитель, а не толстовский персонаж, чеховский интеллигент и пр. – Что ж, по-своему эти оппоненты правы. Но, замечу я, уход Николая II не случайность, он подготовлен всем после-петровским развитием русской истории и русской культуры.

Не правда ли странно, столь далекий от всех политик поэт, «нэбожитель» (как говорил Сталин) и т.п., а понял – вроде бы единственный в нашей большой литературе? – кем был Николай II. – «Двойником» Юрия Живаго (кланяюсь за эту мысль Б. Парамонову). Причем, понял это задолго до написания «Доктора». Ведь еще в «Высокой болезни» (1923) он с нескрываемой симпатией говорит о государе, о «царском поезде», пытавшемся в конце февраля – начале марта Семнадцатого вырваться из круга «предательства и каверз». Причем здесь контрапунктом Николаю II появляется фигура… Но послушаем…

«Все спало в ночь, как с громким порском / Под царский поезд до зари / По всей окраине поморской / По льду рассыпались псари. / Бряцанье шпор ходило горбясь. / Преданье прятало свой рост / За железнодорожный корпус, / Под железнодорожный мост. / Орлы двуглавые в вуали, / Вагоны Пульмана во мгле / Часами во поле стояли, / И мартом пахло на земле. / …И уставал орел двуглавый, / По Псковской области кружа, / От стягивавшейся облавы / Неведомого мятежа. / Ах, если бы, им мог попасться / Путь, что на карты не попал! / Но быстро таяли запасы / Отмеченных на картах шпал».

Разумеется, это не просто описание реальной ситуации, это – метафора. Речь идет об историческом пути и карте истории, о западне и тупике, в которое попало самодержавие (интересно и значительно замечание того же Бориса Парамонова: «Распутинщина была трагически неудачной попыткой русской монархии обрести национальный стиль. В этой попытке она и сама кончилась, и нацию отдала во власть враждебным силам» (10, с. 314). – Ничего, ничего! Национальный стиль будет обретен именно «во власти враждебных сил». Скоро на смену Гришке Распутину на «брега Невы» явится Гришка Зиновьев. И весь этот интернациональный сброд вкупе с мужицко-солдатским бунтом заложат основы Совдепии, которая и воплотит чаямый веками «национальный стиль»). – И здесь Пастернак постепенно начинает вводить в «игру» ту саму фигуру: «Они сорта перебирали / Исщипанного полотна. / Везде ручьи вдоль рельс играли, / И будущность была мутна. / Сужался круг, редели сосны, / Два солнца встретились в окне, / Одно всходило из-за Тосна, / Другое заходило в Дне».

Тосно – это железнодорожная станция неподалеку от Петрограда, к которой – а через нее в Царское Село, к семье – рвался императорский поезд (28 февраля и 1 марта). Из Могилева (ставки) в Вязьму, Ржев, Лихославль, но у Малых Вишер повернули назад – на Валдай, станцию Дно, Псков. У Малых Вишер узнали: путь к столице закрыт войсками, перешедшими на сторону заговорщиков, революционеров, бунтовщиков. 2 марта последовало отречение. – Итак, солнце Николая II закатилось на станции Дно. Но чье же «всходило из-за Тосна»? – Того, кто в те дни сидел за тридевять земель и жадно ловил сообщения из России. Кто явится в нее через месяц. И вот его-то поезд, в отличие от царского, найдет путь, «что на карты… попал». И ему хватит шпал, «отмеченных на картах» Истории.

Всходило солнце Ленина. Это его фигуру контрапунктом государю вводит в финале «Высокой болезни» Пастернак. Перед нами анти-Николай, анти-Живаго. Вне всякого сомнения, перед нами самый сильный образ Ленина в русской литературе. Особенно если читать первую редакцию поэмы: «Он был, как выпад на рапире. / Гонясь за высказанным вслед, / Он гнул свое, пиджак топыря / И пяля перед штиблет. / Слова могли быть о мазуте, / Но корпуса его изгиб / Дышал полетом голой сути, / Прорвавший глупый слой лузги. / И эта голая картавость / Отчитывалась вслух во всем, / Что кровью былей начерталось: / Он был их звуковым лицом. / Когда он обращался к фактам, / То знал, что, полоща им рот / Его голосовым экстрактом. / Сквозь них история орет. / И вот, хоть и без панибратства, / Но и вольней, чем перед кем, / Всегда готовый к ней придраться, / Лишь с ней он был накоротке. / Столетий завистью завистлив, / Ревнив их ревностью одной, / Он управлял теченьем мыслей / И только потому – страной».

Здесь все противоположно пастернаковскому Николаю. Здесь – «история орет», «столетия», «кровь былей», «управление страной», «голая суть». И нет места «тихому приветствию», «смущенной улыбке», «вялому, немного отекшему лицу», «виновато косому» взгляду, боязливой сдержанности и застенчивости. И хотя, по Пастернаку, Ленин – гений, а Николай II – довольно-таки симпатичный и слабый человек, это – забегая вперед, гениальность «пошлости». Государь же – «по-русски естественен и трагически выше этой пошлости». И подобно этому незнаемому и бесконечно далекому поэту он мог в финале своей жизни сказать: «Я ими всеми побежден. / И только в том моя победа». – Ленина-гения съела «пошлость», он вообще был исключительно «пошлым» гением77
  Лев Толстой говаривал: что пошло, то по́шло… Если поискать Ленину аналог в русской литературе, подобно «Николай II – Ю.А. Живаго», то я бы предложил – пардон, за пристрастие к тому, что прочитано в детстве, – инженера Петра Гарина. Ведь и Ильичев марксизм был «гиперболоидом», фантастическим инструментом, дававшим фантастическую власть над человечеством одному человеку. Действительно, сравните Гарина и Улья-нова – «космические» честолюбцы, властолюбцы, циники, храбрецы, вне– и аморальные типы, сгустки энергии, люди вне культуры, религии, одиночки… Это все «новый» ХХ век, новые люди. Совсем не наполеоны: Ленин, Гитлер, Муссолини… Гениальность, ориентированная на зло и отрицающая мораль (религию) и право, это и есть «пошлость»… Одного только не было у Ленина – актерства. И этим он коренным образом отличается от вымышленного Гарина и реальных гитлеров-муссолини. В этом его великое преимущество и… повышенная опасность. Это-то и давало ему возможность подлинного единства с народной естественностью, народной органикой. Но об этом позже.


[Закрыть]. Николай II был «побежден» человеческим и в этом его «победа».

…Порою мне кажется, что я его чувствую. И мне легко представить его состояние, скажем, осенью 1894 г. … Ну, мог ли он думать, что папа́ уйдет столь рано, когда он еще не подготовлен, когда только-только счастливо разрешилась история сватовства и любви к Аликс. А здесь государственные заботы! – Я почти готов согласиться с теми, кто утверждает: Николай изначально был раздавлен грузом свалившейся на него ответственности. И так и не смог преодолеть этой тяжести вплоть до отречения. Может быть, оно стало для него выходом из этой тяжелой психологической ситуации. Как русский самодержец Николай Александрович со своей задачей не справился; как государственный деятель и реформатор новой России внес бесценный вклад в дело нашего устроения и свободы – он потерпел поражение в неравной борьбе, его пример и деяния не пропадут даром, как частный человек (с марта 17-го по середину 18-го) явил себя в блеске достоинства. После отречения ушли холод, равнодушное спокойствие, какое-то странноватое отчуждение от всего и вся (да, это его личные качества; сказав об этом, не отказываюсь от горячего сочувствия и солидарности с ним)… Перед нами встал мудрый и скорбный человек, как будто точно знающий цель и задачу своей жизни, мужественно и покорно (покоряясь какой-то Высшей Воле) идущий к их осуществлению…

Венец власти, упавший с его головы, был последнему царствовавшему Романову тяжек и порой не по силам. Он заслуженно принял венец мученика. И занял в русской истории и наших сердцах свое, никем не занятое до него место.

Этюд о Ленине

…Безусловно, фигура № 1 ушедшего века. Ленин столь велик, что его «величество» умалило Россию. С исторической точки зрения вполне, пожалуй, релевантно уравнение: чем больше Ленин (Ленина), тем меньше Россия (России).

Правда, здесь необходимо уточнение: Владимир Ильич Ульянов и Ленин не одно и то же. Если Ульянов конкретное историческое лицо, то Ленин – категория метафизического порядка. Если жизнь Ульянова оборвалась ранним холодным январским утром 1924 г., то Ленин – в известном смысле – и «сейчас живее всех живых». Ленин для русской истории в одном ряду с «принятием христианства», «татаро-монгольским игом», «возвышением Москвы», «преобразованиями Петра Первого», «реформами Царя-Освободителя» и т.д.

По своему влиянию на судьбу России Ленина можно поставить в один ряд лишь с Петром. Что же касается воздействия на ход мировых событий, то тут уже мы русских конкурентов не найдем. Более того, трудно будет обнаружить и соперников иноземных. Действительно, кто? – Известно, скажем, мнение, что содержательно ХХ век был определен тремя немецкоязычными евреями: Марксом, Фрейдом и Эйнштейном. Вполне с этим можно согласиться. Правда, с оговоркой. Разве Ленин не соединил их в себе (метафорически выражаясь)? Кстати, он вообще был гениальнейший объединитель и расширитель (что это, объясним ниже). С одной стороны. С другой – гениальнейший редукционист и упроститель (также объясним ниже).

 
…будто История распорядилась, сведя
в одном человеке русскую, калмыцкую, чувашскую,
еврейскую, немецкую и шведскую линии;
православие, лютеранство, буддизм;
Европу, Россию, Азию; недавних крепостных,
мещан, дворян, приказчиков, учителей, врачей,
чиновников; все огромные евразийские пространства
и народы, их населяющие, участвовали в рождении
этого человека и стали поприщем его деятельности;
азиатская вечность, европейское время и русская мечта
о вечности на земле – коммунизме, в котором
происходит вечноизация времени (это и есть
обломовские сны, Симбирск – родина и Гончарова,
и Ленина, вся неустанная, по шестнадцати часов в день,
холерическая работа Ленина была направлена на
осуществление снов Обломова, Ленин – это Штольц,
взявшийся реализовать идеал своего друга), – лепили
его характер, волю и ни на кого не похожий ум.
 

Итак, Ленин как некая результирующая Маркса, Фрейда и Эйнштейна? – Ну, с Марксом все ясно. Ленин его величайший ученик и продолжатель по-русски. Что бы ни говорили всякие там ревизионисты, именно Ленин законный наследник Маркса по прямой. Пусть даже (не исключаю) сам Маркс и не признал бы Ильича таковым. А что, разве всегда родители довольны детьми?!

Конечно, связь Ленина с Фрейдом или Эйнштейном внешне менее доказательна. Сущностно же – безусловна (для меня, по крайней мере). Так, Фрейд сводит культурное и социальное к формам проявления первичных жизненных влечений, опираясь при этом на свое учение о бессознательном и некоторые другие психологические построения. То есть детерминирует, упрощает и редуцирует все многообразие социокультурной жизни к неким абсолютным природно-социальным и элементарным факторам. И это не ленинизм? А концепция сублимации не похожа ли как две капли воды на ленинскую версию марксизма, объясняющую всякую человеческую деятельность проявлением «классовых инстинктов»? А история общества и культуры, трактуемая Фрейдом как борьба Эроса и Танатоса, так уж отличается от ленинского видения истории как борьбы классов?..

С Эйнштейном же Ленин просто идет параллельным курсом. В самом начале столетия Ильич создает ленинизм-для-России (от «Что делать?» до работ времен Первой русской революции). Это – так сказать, частный ленинизм, его частная теория. В 1905 г. выходит в свет книга Эйнштейна «К электродинамике движущихся тел». В ней сформулирована частная теория относительности. Не ведая того, не зная друг о друге, хотя и находясь практически в одной точке (Швейцария), они решали схожие, подобные вопросы.

Перед Эйнштейном стояла проблема разрешения противоречия между общими законами механики Галилея–Ньютона и открытиями 60–80-х годов XIX столетия, сделанными Максвеллом и Майкельсоном. Согласно второму закону Ньютона, в принципе нет ограничений для скорости, которую можно придать телу. Это в конечном счете означает, что время всюду течет одинаково. Вообще в ньютоновской механике выполняется принцип относительности Галилея: законы механических явлений одинаковы по отношению ко всем инерциальным системам. Но Максвелл, анализируя электромагнитные явления, не нашел этому подтверждения в области электродинамики. Еще большие сомнения посеяли опыты Майкельсона. Он не обнаружил ожидаемой зависимости скорости света от направления его распространения по отношению к направлению движения Земли.

Эйнштейн в частной теории относительности заимствовал ряд положений из классической теории и одновременно опирался на данные опытов Майкельсона. В результате возникла принципиально новая картина мира, в рамках которой пространство и время зависят от системы отсчета, по отношению которой они определяются. То есть Эйнштейн не отбросил старые представления, он включил их в новый контекст, где они и обрели новое содержание. Или, точнее, стали элементом нового знания, не утратив при этом своей адекватности.

Ленин сделал то же. Он примирил классический марксизм с новорусским революционным опытом. Ввел его в русский контекст. Показал, что в русском пространстве время течет с иной скоростью, а также – принципиальную значимость системы отсчета, точки зрения наблюдателя. Думаю, что для складывания ленинизма неоценимыми оказались опыты Желябова–Нечаева; во всяком случае, они сыграли не менее важную роль, чем опыты Максвелла–Майкельсона для формирования воззрений Эйнштейна.

В 1915 г. приходит время для общей теории относительности, которая отныне служит основой представлений о мироздании. Признается, что массы материи, формируя структуру пространства-времени, определяют через это и свое собственное движение. Тогда же Ленин создает общую теорию ленинизма – «ленинскую теорию империализма». «Русский» (частный) вариант включается в новую универсальную и универсалистскую концепцию. Фактически она гласит: социальные массы, определяя (воздействуя, меняя) структуру исторического пространства-времени (в ленинизме, как и у Эйнштейна, время и пространство суть разные измерения одного и того же; это гениальное открытие в политике), определяют (воздействуют, меняют) через это и свое собственное движение (свое собственное историческое бытование).

Да, Ленин конгениален этим трем гениям. И в своей гениальности близок, родствен гениальности каждого из этой тройки. В этом отношении мне некого поставить с ним рядом.

Конечно, Ленин центральная фигура русского коммунизма (т.е. истории России ХХ столетия). В диспозиции коммунистического мира у него несколько символических ролей: пророк, герой, учитель, образец, первоисточник власти и пр. Все последующие вожди (Сталин, Хрущев, Брежнев, Горбачев) черпали свою легитимность именно в Ленине. Он – безо всяких там метафор – был демиургом этого порядка. Обо всем этом очень неплохо в свое время писал американский исследователь Фредерик Баргхурн. По его словам, Ленин сделал главное: а) разработал коммунистическую теорию и создал партию нового типа; б) привел эту партию к власти; в) заложил основы советской системы: «однопартийную демократию» и полностью управляемую государством экономику.

Но это, так сказать, совокупная оценка Ленина. С определенной же точки зрения было (есть) два Ленина – до революции и после революции. До 1917 г. Ильич показал себя величайшим в мире редукционистом.

Графически этапы его предреволюционного пути можно изобразить следующим образом (схема представляет собой не редукцию революционного движения вообще, но его редукцию, по Ленину, т.е. ви́дение и полагание этого движения самим Владимиром Ильичем; и несмотря на всю однобокость и экстремизм такого полагания, оно совпало с историей страны):

Революционное движение

Поясню некоторые условные термины. «Нелегальные» марксисты – это все те, кто боролся со Струве и К^о, т.е. и Ленин, и Мартов, и Плеханов, и др. «Традиционные большевики» – все, кто шел с Лениным с 1903 г., поддерживал его линию в первой русской революции: «традиционные» в целом (были и исключения) остались с ним или вернулись к нему в 1917 г. и в период Гражданской войны, но, как правило, уже не играли главных ролей. «Необольшевики» – это те, с кем он захватил власть в Семнадцатом, те, которые были с ним в десятилетие между революциями и с которыми у него возникнет конфликт сразу же после возвращения («Апрельские тезисы» и споры вокруг них в партии) – он будет тлеть вплоть до Великого Октября и в конечном счете приведет его к полному одиночеству. Но это уже произойдет в иную историческую эпоху. При этом следует заметить, что трагическое завершение его личной (ульяновской) судьбы было «запрограммировано» логикой жизненного пути Ленина-редукциониста.

А вот так выглядит историческое движение Ленина после революции 17-го года:

Поясним термины и в этом случае. «Ленинцы» – это те, кто собирается вокруг него с весны-лета 1917 г. и будет играть главные роли в решающие моменты существования нового режима (Троцкий, Свердлов, Дзержинский, Сталин и др.). Но быть «ленинцем» не означало личной и политической преданности Ильичу. В каких-то ситуациях они могли и выступить против Старика, и даже предать его. Это их – в основном – усилиями (в паре со смертельной болезнью) и произошло его насильственное удаление от дел. «Партия» – это уже не партия нового типа, но хребет и (одновременно) прообраз становящегося Порядка. «Коммунистическая диктатура» – система коммунистической власти; это шире «партии», поскольку предполагает некоторые другие властные и привластные формы. «СССР» – реализация коммунизма в определенных (неуклонно расширяющихся) территориальных пределах. «Мировая социалистическая система + коммунистическое движение» – динамично развивающаяся и экспансирующаяся в различных видах и различными способами «теория и практика» коммунизма. «Коммунизм-во-всем-мире» – целеполагание, мечта, надежда, упование.