Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

Нет, он не ошибся. И сам об этом напишет через несколько лет: «Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание (выделено мною. – Ю.П.)». Да, иного исторического содержания у второй половины 40-х – начала 50-х не было (разумеется, был еще подвиг материального восстановления страны, но и он в конечном счете, хотя никто и не подозревал об этом, был мотивирован и тысячами нитей связан с грядущим).

…Отечественная дала нам «Доктора Живаго» (может быть, «Спекторский» эстетически сильнее и новее, но в историческом смысле менее животворен). Вообще-то, как теперь становится ясным, Борис Леонидович писал его всю жизнь – начиная еще с дореволюционных поэтических и прозаических опытов. Конечно, не будь Революции, мы бы ничего этого («этого» – не только плодов творчества «the first our poet», как сказала о нем Анна Андреевна, но и ее самой, и Цветаевой, и Мандельштама, и Платонова, и Булгакова, и Зощенко, и других) не имели. Писать-то писал, но написать смог лишь после Освободительной войны. Ведь и у него, как у всех наших главных выразителей, всё по Пушкину – «и неподкупный голос мой / был эхом русского народа». Русские вновь обрели голос, когда затравленные и травящие друг друга массы стали возвращаться в состояние «народ», когда запуганный и пугающий всё и вся обыватель («проваренный в чистках предатель», с высокомерным отвращением молвил Осип Эмильевич) стал возвращаться в состояние «человек» («Жить и сгорать у всех в обычае, / Но жизнь тогда лишь обессмертишь, / Когда ей к свету и величию / Своею жертвой путь прочертишь». – Слышите? Своею, а не классового врага, не «низшей» расы (по-русски: «жидов», «хачей», «азе-ров», «черножопых» и т.д.), не политического оппонента или конкурента по бизнесу). И эхом этого нового голоса явился «Доктор Живаго» (все то, что породила Революция, в целом находилось под спудом и ждало своего часа; вскоре он настанет…).

Заметьте: я перескочил с одних рельсов на другие. Вместо попыток понять советскую историю и ответить на вопрос, почему власть приватизировала Великую Отечественную войну, разговор пошел о «стишках». Но ведь это очевидно: русская литература есть квинтэссенция русской истории, так сказать, ее «продолжение другими средствами». Иначе говоря, это идеалтипическое выражение отечественной истории, ее эхо. Которое само порождает новые исторические смыслы, человеческие типы, социальные ситуации…

Хорошо известно: наша классическая литература «уложилась» в сто лет (немало!). От романа «Евгений Онегин» (20–30-е годы XIX в.) до романа «Клим Самгин» (20–30-е годы ХХ в.). И все в ней: о бремени человеческого существования, о «невозможности» быть человеком, о «лишности» всякого человека на Руси. И КР-1 это подтвердил, закрепил конституционно и залил кровавой (не сургучной) печатью (еще в 1918 г. появилась новая социально-правовая категория «лишенцы»; точнее: бесправно-расстрельная категория; так «лишние люди» стали «лишенцами»; так из гениальных прозрений, тоски и любви умнейших русских родился режим людоедства – а ведь действительно лишних надо съесть; так, кстати, из немецкой классической и постклассической философии – от Фихте до Ницше, тоже сто лет! – выползло схожее с нашим национал-социалистическое чудовище). Казалось бы: «Все расхищено, предано, продано, / Черной смерти мелькало крыло, / Все голодной тоскою изглодано…» (ведь о том, что в «катакомбах» шла спасающая и спасительная работа, знало лишь абсолютнейшее меньшинство…).

И вот – «Доктор Живаго». Этот текст и ХХ съезд (о нем мы еще скажем) в самом прямом смысле слова вдохнули в нас жизнь (то, что Мыкита скоро будет соучаствовать в убийстве Бориса Леонидовича, есть символический (но не для Б.Л.) пролог КР-2). Главное в «Докторе…» не литература (она, как всегда у этого человека, гениальна и непревзойденна; интонации и ритм прозы и стихов единственные в мировом искусстве; и чего уж вообще никогда ни у кого не было (кроме Пушкина) – атмосфера, и материальная, и духовная одновременно, – подобно кванту, и «материя» и «волна», – которая будто бы «заключена» в тексте, окутывает его, располагается между слов, букв, на полях, которая, как паузы у актеров, – важнейшее из того, что они могут сказать (внешне, слухово – не сказать); и эта атмосфера в процессе чтения вырывается из текста, межтекстья белых островков и побережий страниц и заполняет то пространство, в котором ты существуешь; зимой 70-го, в студенческие каникулы, я получил на пару дней «Доктора» – переплетенный, зачитанный, третьей копии, на папиросной бумаге «самиздат»; чтенье шло поначалу тяжело, трудно, но в какой-то момент, не помню, в какой, все вокруг меня и во мне мгновенно изменилось: горячая волна изнутри, сверху, снизу пошла, накрыла, убежала и вернулась вновь; так продолжалось два дня, пока я читал; на третий день родители приехали из дома отдыха и, войдя в дом, заголосили: «Как ты здесь, ведь такой же мороз?» – оказалось, какая-то авария в теплоснабжении, квартира несколько дней не отапливается, температура чуть выше нуля; я – избалованный и часто болевший тогда простудами–ангинами, изнеженный заботами семьи, не заметил всего этого; я жил атмосферой и в атмосфере «Живаго»; моя жизнь навсегда была решена…), но – христианство. И вот в каком смысле.

Все мы знаем зацитированные слова Г.В. Федотова, что «Капитанская дочка» – самое христианское произведение русской литературы. Верно. Именно это пушкинское, а не мучительные попытки Федора Михайловича «явить миру образ русского Христа», не моральные искания зрело-позднего Толстого, не славянофильская утопия «Святой Руси». Верно, но для России XIX в., дореволюционной. Хотя, конечно, продолжало «работать» и в условиях Эсесесерии. Но необходимо было нечто иное и новое, сказанное современным (во всех отношениях) голосом. В этом смысле «Доктор» подобен «Капитанской дочке», христианство которой не в (гениальном) выдумывании князя Льва Николаевича Мышкина, не в (гениальных) сценах «Братьев» и «Бесов», не в (гениальной) диалектике духовного восхождения «Преступления», не в толстовском «Возмездии аз воздам» и Нехлюдове «Воскресения» (может быть, в обоих случаях лучшей мировой прозе), а в естественной, простой, свободной атмосфере. При всем ужасе и безобразии описываемого. Это и вправду «евангельский» текст. И потому могучий (помните: «могучая евангельская старость / и тот горчайший Гефсиманский вздох»). Атмосфера «Капитанской дочки» позволила русскому человеку (к сожалению, только из культурно-привилегированной среды) в XIX столетии строить приемлемое общество, минимизировать рабство, варварство, насилие, творить. Все это унаследовал «Доктор» в совершенно новых формах и тонах (у В.О. Ключевского есть работа «Евгений Онегин и его предки», в которой он с потрясающей достоверностью историка, художника, психолога «реконструирует» родословную нормативного героя русской литературы; я же скажу: Юрий Андреевич Живаго был пра-пра-правнуком Петра Андреевича Гринева…)…

И от этого импульса Отечественной пошло-поехало. Гроссман, Окуджава, Современник, Таганка, Хуциев, К. Муратова, многое-многое другое. Проза, поэзия, театр, кино, живопись – высочайшего качества, тонкое, умное, новое, и возвращение тех, кто в двадцатые-тридцатые творил катакомбно. Все это великое искусство 50–80-х, вплоть до Бродского, Высоцкого, А. Германа, русского рока. И даже до Александра Исаевича Солженицына, чей генезис, правда, сложнее, многообразнее. Но и его без Отечественной и ее эмансипационных последствий представить невозможно (хотя, в отличие от большинства «послевоенных» par excellence, он и, наверное, Бродский «вписаны» во всю русскую историю; которая их как будто ждала; это ведь их в своем «Поэте» (а не современников) приветствовала и предчувствовала Марина Ивановна: «Он тот, кто смешивает карты, / Обманывает вес и счет, / Он тот, кто спрашивает с парты, / Кто Канта наголову бьет, / Кто в каменном гробу Бастилий – / Как дерево в своей красе. / Тот, чьи следы – всегда простыли, / Тот поезд, на который все / Опаздывают…»; с младых лет помню: Жозеф де Местр, такая романтическая русская «легенда», обещал петербургскому свету – явится, явится еще с той же Волги Пугачев, но с университетским дипломом; действительно, Бог не спас, явился; я же по аналогии и ретроспективно: пусть не Добрармия, не вообще Освободительная армия Юга России, с Дона, Ростова-на-Дону, но пришел оттуда человек и по его любимой поговорке произошло: «Одно слово правды весь мир перетянет». Перетянуло).

И из этого же, конечно, корня – инакомыслие, правозащитное движение, диссидентство в целом. То есть помимо прочего, строительство гражданского общества. Сегодня даже не важно (конечно, важно, но здесь о другом), какие идеи их вдохновляли и что они продуцировали сами. Главное: они начали строить, не спрося разрешения у начальства. Эта самостоятельность, эта их свобода выбора и мужество и есть их грандиозный вклад в дело нашего выздоровления–возрождения.

И здесь пришла пора сказать о событии, которое конституировало КР-2, стало вторым (наряду с Войной) источником его легитимности, ключевым моментом его становления. Речь идет о русском Нюрнберге.

В 1956 г. руководство СССР–КПСС решилось на самоубийственный шаг: оно провело свой Нюрнбергский процесс. Я настаиваю на том, что ХХ съезд был советским Нюрнбергом. И потому никакого другого Нюрнберга в России уже не будет. При всей (внешней) скромности и «робости» саморазоблачения это было именно саморазоблачение и заметим: одно из самых морально достойных событий русской истории за все ее тысячелетие. Даже если оно стало возможным в результате острой внутрипартийной борьбы. То есть такая цель – саморазоблачение – и не ставилась. Кстати, подчеркнем, вследствие и после этого Система была обречена, начался процесс эмансипации.

В перестроечные и постперестроечные годы много говорилось о необходимости Нюрнбергского суда над коммунистами-чекистами, над всей системой большевизма. И поскольку ничего подобного не получалось и не случилось, проницательные аналитики сделали вывод: русский народ не хочет каяться, не хочет очиститься; и это открывает возможности для новых трагических событий. Конечно, эти критики правы. Ничего такого мы не хотим. Но только ли мы?

Вот что пишет немецкая исследовательница Юта Шерер: «Переход от диктатуры к демократии был крайне трудным и длительным процессом. 1945 г. не стал точкой отсчета, знаменующей начало новой немецкой истории. Не было какой-то готовой нормы, к которой можно было бы перейти. Сразу после окончания войны не произошло решительного разрыва с наследством Третьего рейха. Огромное большинство немцев стремилось к материальному и психологическому возрождению, вытесняя из сознания реалии нацистского государства, только-только ставшие прошлым. Нюрнбергские процессы, которые, по замыслу держав-победительниц, должны были сыграть также и воспитательную роль, оставляли немцев равнодушными или вызывали неприятие – населению Германии хотелось достичь хоть какой-то “нормализации”. Осознания преступного характера национал-социализма не произошло. Господствовало мнение, что все происходящее – это просто суд победителей над побежденными. Преступления Третьего рейха в общественном сознании уравнивались с ущербом, нанесенным немецким городам бомбардировками союзников, а признание массовых национал-социалистических организаций преступными воспринималось как огульное коллективное обвинение всего народа» (12, с. 91).

И далее: «Навязанная западными союзниками денацификация в Западной Германии была малоуспешной. Уже в 1949 г. был принят закон об амнистии, который открыл многочисленным бывшим национал-социалистическим чиновникам и кадровым военным путь в государственные структуры и заново формируемую армию. И вряд ли экономическое возрождение и перевооружение ФРГ могли бы состояться без опыта и знаний представителей прежнего национал-социалистического режима. В эпоху Аденауэра политика прошлого обосновывала отказ от дальнейшего уголовного преследования нацистов со ссылкой на желательность умиротворения и политической стабилизации. В середине 1950-х уже почти никто не опасался преследований со стороны государства или судебных органов за свое национал-социалистическое прошлое. Однако черта была подведена не только под прошлым 3,6 млн. денацифицированных и десятков тысяч амнистированных немцев. По бо́льшей части вышли на свободу и те, кто в 1945–1949 гг. был осужден в рамках Нюрнбергских процессов или военными судами союзников за военные либо нацистские преступления» (там же, с. 92).

Таким образом, немцы, которых мы называем примером мужественного покаяния, переработки и переосмысления своего прошлого, в реальности были иные. Не столь идеальные. К тому же напомню хорошо известное: после в прах проигранной войны, после тотального уничтожения городов, в условиях оккупации. Но ведь люди и народы вообще не идеальны. Скажу рискованное: герои 1944 г., выступившие против фюрера и его режима, почти все погибшие, ставшие образцами для подражания и восхищения (и они, несомненно, заслужили это) в послевоенной демократической Германии, решились на этот мужественный и самоубийственный шаг, когда осознали, что их родина идет к поражению в войне. А вот если бы ефрейтор победил? Они бы восстали?

Правда, не мне, не нам судить этот великий и несчастный народ. Сами-то каковы… Однако ХХ съезд был проведен. Всего лишь через десять с небольшим лет после Великой Отечественной войны (а не проигранной и, мягко говоря, несправедливой). И мы сами выпустили из лагерей миллионы заключенных, а не победоносные оккупационные армии. И сами сказали о совершенных преступлениях.

Мало сказали, не всё? Да, мало, не всё.

Но что же на самом деле сделал Хрущев на ХХ съезде? Его критики-либералы утверждают: «развенчал» Сталина и спас сталинскую (по сути) систему. Нет, Никита Сергеевич, сбросив отца народов с корабля современности, покончил со сталинским КР-1, режимом тотальной переделки, и дал зеленый свет становлению и расцвету КР-2, номенклатурного режима передела.

Хрущев – не я, конечно, придумал это сравнение – был Лютером коммунизма. Слишком рискованно и вольно? Возможно. И все же в истории христианства и коммунизма налицо параллели (пусть поверхностные, «внешние»…). «Краткий курс» – несомненно, подобие «Нового Завета». Правда, в отличие от последнего главный персонаж «Курса» фактически возглавлял авторский коллектив и корректировал-редактировал текст. Действительно, апостолы писали после гибели Учителя, а сталинские «райтеры» под его руководством, в смысле: под диктовку.

Вообще сталинизм структурно был схож с христианством. Бог-Отец – Ленин, Бог-Сын – Сталин, Бог-Дух Святой – Идеология (Маркс, Энгельс – пророки, «крестители»). Церковь-Партия. И вот является Хрущев. Когда-то Лютер произнес: каждый сам себе священник. Так начиналось современное полисубъектное общество. Так христианство «приватизировалось» христианами и отменялась посредническая функция церковной иерархии. Никита Сергеевич «разоблачил» Сталина и тем самым сказал коммунистической номенклатуре: каждый сам себе сталин, мы все сталины, нам не нужен Сталин. Так коммунизм «приватизировался» номенклатурой, отменялась главная функция Сталина – «Ленин сегодня». Поэтому Усатого и вынесли из Мавзолея, не по чину брал. Поэтому началось возвращение к Ленину и борьба за подлинного (несталинского) Ленина. В результате возникла коммунистическая полисубъектность, особенно в мировом коммунистическом движении и мировой социалистической системе.

Разумеется, плюрализация и демонополизация коснулись Идеологии (Святой Дух) и Партии (Церковь). Единства в них не стало. Понятно, что вслед за коммунистическим протестантизмом возникла и коммунистическая Контрреформация. Это – неосталинизм. И заметим: Вольтерово «раздавить гадину», обращенное к церкви на излете христианской эпохи, в пору острейшего кризиса христианства, вполне корреспондирует главному требованию «перестройки», эпохи угасания и смертельного кризиса коммунизма: «убрать 6-ю статью Конституции». То есть «раздавите гадину – партию»…

Вообще-то не только у нас, но и у некоторых других народов Европы в ХХ в. тоталитарно-авторитарно-демократические режимы воспроизводили христианскую матрицу (при этом, конечно, даже в «мягких» своих вариантах не соответствовали эссенции христианства). Гитлер, скажем, объявлялся «арийским Христом», «спасителем»… Однако и обращение к дохристианским образцам, «языческим» было характерно для всех этих «крутых парней» и их «крутых режимов». Фюрер, пьяневший от германо-арийских древностей (и, как полагается немцу, прежде всего в музыкальном переложении; этим скотам еще повезло – у них был величайший Вагнер). Дуче, игравший в древнеримского императора, балдевший от латинской античности и оправленной в мрамор солдатчины. Да и наш тоже. Отправили Ильича в Мавзолей, и какие бы безумные оправдания этому ни предъявляли (когда-нибудь оживить и пр.), на деле это был совершенно «египетский» путь спасения (спасения – в религиозном смысле). Так спасались египтяне, возводя пирамиды для фараонов. Бессмертие «царей» обеспечивало вечность подданным.

Мавзолей с Лениным – это доступная большевикам-безбожникам спиритуальность. Кстати говоря, нечто подобное я видел в Париже, на знаменитом Пер-Лашез. Только там много мавзолеев. Этакий город мертвых, материалистическая вечность. Все правильно, мы – мир моносубъектный (как идеальный тип), они – полисубъектный. У нас все объединены в одно – один Ленин, у них – все (многие) ленины…

И все же вернемся к русскому Нюрнбергу – ХХ съезду КПСС. Итак, убрав Сталина, Хрущев ликвидировал и его Систему. Сталин был в ней главным, системообразующим элементом, субстанцией. Без Сталина и Система оказалась другой. КР-1 – это Сталин-Система, КР-2 – сталинская система. «Все», т.е. номенклатура, стали коллективным «сталиным» (отчасти схожее мы можем обнаружить после смерти Петра I, когда аристократия временами натягивала на себя мундир Самодержца-Моносубъекта, и в стране устанавливалась система «коллективного руководства…).

Эта ситуация хорошо описана известным американским исследователем М. Малиа. Он говорит: в 1953 г. в партии состояло 6,9 млн. человек. Она «твердо была на пути к тому, чтобы стать партией номенклатуры, где доминировала бы управленческая элита… Однако эта новая корпоративная природа партии… еще слабо проявляла себя из-за ее абсолютной подчиненности Сталину и опеки над ней со стороны госбезопасности. К моменту падения Хрущева в партии состояло 11 млн. 750 тыс. человек, и она уже окончательно превратилась в партию номенклатуры – корпоративную организацию управленческой элиты. Одновременно с падением Берии она освободилась от опеки госбезопасности, а также… и от собственного вождя» (9, с. 368).

И далее Малиа уточняет: «…десталинизация означала… защиту партии от произвола любого Первого секретаря… Когда Хрущева сместили, номенклатура в качестве некой коллективной единицы превратилась в нового высшего руководителя системы» (там же, с. 369, 371). Никита Сергеевич «обеспечил аппаратчикам не только личную неприкосновенность, но и… возможность пожизненного сохранения ими своих должностей… В отсутствие террора Генеральный секретарь… держал ответ перед “кадрами”, а не наоборот, как это было при Сталине» (там же, с. 372, 374).

Вот, собственно, и все. ХХ съезд, помимо того что покончил с самым страшным в истории режимом массовидного террора и суицидального самопожирания, позволил реализоваться двум социальным потенциалам: номенклатурократии и гражданскому обществу. Оба этих потенциала и реализовались в Коммунистическом Режиме-2. Этот строй, пережив революцию конца 80-х – начала 90-х годов, мутировав, существует и сегодня. Его начала во Второй Отечественной.

«Чтобы Польша была Польшей»

Это лозунг движения «Солидарность». Помню, как в 80-е тоскливо (но и с гордостью за поляков и с завистью к ним) думалось: ну а мы, когда же нас стыд и дерзание заставят выкрикнуть: «Чтобы Россия была Россией». Прошло двадцать пять лет с начала горбачевской весны, но русский вариант польского лозунга по-прежнему на повестке дня. Недавно на каком-то книжном развале видел работу перестроечного Юрия Николаевича Афанасьева «Опасная Россия» (М., 2001). Да, конечно, «опасная», потому что больная; какой ей еще быть после суицидального столетия?! А опасно-больным надо сострадать, жалеть их… Дело, однако, в том, что Россия – это мы (извиняюсь за пафосный трюизм). То есть нездоровы мы. А себя жалеть после того, что мы (и наши деды, отцы) сотворили, почему-то не хочется. Как-то все сладенько получится. Типа (стилистически здесь уместен чудесный русский новояз) «не согрешишь – не покаешься».

Мне ближе – «неприемлемая Россия». Иными словами, неприемлемы мы. Наша задача – стать приемлемой, нормальной страной, обществом. И это мое рассуждение никак не диссонирует с моим же тезисом: Россия, подобно другим, идет своим путем, который для нее нормативен, девиантных развитий не бывает, поскольку в «природе» не существует некоей общечеловеческой социальной нормы. Мир многообразен, разноцветен, разнонаправлен (никаким глобализациям не под силу отменить эту фундаментальную плюральность; она лишь может драматически обострить конфликт универсального и уникального). И вот в рамках своей нормативности любой социум в принципе подвержен испытаниям, искушениям, неадекватным выборам. Любой социум – и русский тоже! – колеблется между двумя возможностями: быть приемлемым (для мира и себя) и неприемлемым. В 1917–1920 гг. моя родина встала на неприемлемый путь.

Затем – через жертвы, сопротивление, преступления, войну – вроде бы начала возвращение в нормальность. И вот сегодня, спустя почти сто лет после рокового решения, нам, убежден, предстоит ответить на обязательные для всех наций вопросы. Среди них есть два из разряда важнейших: легитимность государства, политико-правовой системы в целом (это шире государства) и самоидентификация общества.

1. Легитимность. Не будем ломиться в открытые двери и доказывать ее обязательность для устойчивого функционирования государств и политий. Как же здесь обстоят наши дела? – Но прежде напомним: какую легитимность имеют современные государства. В качестве примера возьмем Францию – одну из «законодательниц мод» в политике. Будучи президентом Республики (1995–2007). Жак Ширак, представитель умеренно-консервативных, центристских сил, заявил: наше государство имеет своим источником Великую революцию, а не, скажем, деяния Жанны (д’Арк). То есть человек, вышедший из голлистской (католической, национальной) традиции, апеллирует не к глубинным – во многом духовным, религиозным – основам и организационному опыту полуторатысячелетней Франции, а к светским, республиканским принципам 1789 г. Нет, та Франция не забыта, но это государство выросло из Революции. Можно оспорить мнение Ширака, но оно ясно, точно, определенно. И в обществе по этому вопросу существует консенсус; ведущие политические игроки вполне принимают шираковскую версию.

Это – историческая легитимность, или легитимность в истории. Без нее невозможны устойчивость, успешность государства, социальной системы. Другой необходимый тип легитимности – правовой. Он коренится в Конституции, которая, по словам крупнейшего теоретика права ХХ столетия Г. Кельзена, является «основной нормой» жизнедеятельности политической системы и правопорядка. Само же государство – «правопорядок в действии». Не больше, но и не меньше.

Таким образом, две легитимности – историческая и конституционно-правовая. Они дополняют друг друга, переплетаются, создавая новое качество. Это пришедшие на смену «Власти от Бога» – власть от народа, суверенитет народа. Историческая и конституционно-правовая легитимность оформляют народный суверенитет, придают ему предельную для современности обоснованность, релевантность, консенсуальность.

Посмотрим на Россию. В ХХ в., как мы знаем, в ней последовательно существовало три государства: Российская империя, СССР и Российская Федерация.

А. Российская империя. Конституция 23.04.1906 г. превратила самодержавную монархию в полупарламентскую (в контексте общего перехода страны к открытому, плюральному обществу, пронизанному снизу доверху принципом представительства). Соответственно с этим государство черпало свою легитимность и в «Основных законах», и в сохранявшемся (как оказалось, весьма непрочном) сакральном понимании природы власти, и в исторических традициях. Судя по всему, Россия – в специфической форме, с вариациями – шла к описанной выше историко-правовой легитимности. Война сыграла свою роковую роль. Но не только она. Общество в лице своего либерально-буржуазного – «генеральского» авангарда легкомысленно отказалось от «исторического компромисса», заключенного с властью в ходе первой революции и закрепленного в «Основных законах» 23.04.1906 г. В свою очередь, Николай II фактом юридически нерелевантного отречения нанес удар в сердцевину им же октроированной Конституции. А также, как ни горько мне это говорить, добил сакрально мотивированное восприятие власти на Руси («горькость» от того, что все это работало на руку поднимавшим голову «ворам» – в старорусском смысле этого слова). Понятно, история судила ему быть главным десакрализатором власти, но, опять должен признать, в конкретных условиях 1916–1917 гг. это способствовало катастрофе. Что касается исторической легитимности, то она все-таки была доступна немногочисленным культурным кругам. «Восставшие массы» в этих категориях не рассуждали (как, впрочем, и в правовых).

Иными словами, вполне удовлетворительная легитимность образца, к примеру, 1912 г. в силу целого ряда объективных и субъективных причин к 1917 г. рассыпалась. И здание, потерявшее опору, рухнуло.

Б. СССР тоже обладал своим «комплексом» легитимности. В нем практически отсутствовала правовая составляющая, что отличало его от современных государств. Да и историческая компонента была иной, чем это было принято в ХХ в. Но об этом чуть позже. Основополагающая советская легитимность коренилась в марксистско-ленинской идеологии. То есть носила идеократический характер (из-за особенностей этой идеологии «практикующие» большевики получили неслыханную свободу действий; буквально все их решения находили оправдание в этой «единственно верной» ортодоксии; можно сказать и так: специфика «марксизма-ленинизма» заключалась в том, что содержательная убогость его «догматики» восполнялась широтой и гибкостью «прагматики»; сегодня, когда их внешнее владычество закончилось, приходится признать: это было социальное оружие по силе своей разрушительности и убедительности сопоставимое с ядерным; слава Богу, что мир со временем выработал против него непреодолимую ПРО; внутреннее же владычество большевизма сохраняется, поскольку на русской исторической сцене и в историческом зрительном зале находится советский человек, как оказалось: «продукт долгосрочного пользования»99
  В первом выпуске «Трудов…» я уже писал: большевистская революция продолжается. Торжествуют субъективный материализм, имморализм, презрение к праву, власть-насилие и т.п.


[Закрыть]). В этой идеократической похлебке «варились» и правовые, и исторические «куски» (и другие). В определенном отношении она напоминала древнерусскую легитимность в «правде» (от митрополита Илариона, «Русской правды» и т.п.). Спецификой советской легитимности было и то, что по исторической линии она «уходила» в мировую историю, прочитанную как борьба классов, которая, в свою очередь, трактовалась как борьба «добра» со «злом». Из этого следовало, что государство СССР не ограничено собственно русской историей и обладает всемирным (универсалистским) характером1010
  Еще Николай Васильевич Устрялов обращал внимание на то, что государство СССР с его экстерриториальностью, трансграничностью, универсальностью претензий и мировоззренческих установок напоминает государство Ватикан. Неглупая мысль, интригующее сравнение! – Проблема только в том, что СССР – при всем этом – вынужден был оставаться и национальным государством, т.е. нормальным, обычным. Со временем эта нормальность нарастала. И внутренний конфликт двух этих «компонент» взорвал СССР (не только он, конечно). Да и мировоззренческая установка не в пример «ватиканской» не выдержала экзамена на адекватность, и хвастливые претензии на «всесильность» учения оказались туфтой.


[Закрыть]. Поэтому не может быть связано и заключено в конкретно-исторические территориальные границы (мы знаем, ленинцы зафиксировали это в Конституции 1924 г.). Одновременно такая интенция «предполагала» и оправдывала советский экспансионизм, впоследствии выродившийся в специфический империализм. Этот последний пришел на смену «земшарно»-интернационально-коминтерневскому экспансионизму, когда большевик-черносотенец Сталин с целью укрепления своего режима полез за легитимностью в русскую историю. Полез по-мародерски, затоптав одно, фальсифицировав другое, установив монополию на эксплуатацию третьего… Нет, он не отказался от классически-большевистской идеократической легитимности, была «лишь» проведена определенная «смена вех».

Коммунистический же миф, повторим, был невероятно гибким и адекватным (при этом и жестко-догматичным; это – не противоречие или кажущееся противоречие; это – органическое качество, поскольку, как известно, для большевиков морально то, что служит их интересам; мораль есть категория полезности; вдогонку скажу: ох как не случайно поздний большевизм выродился в режим и ментальность потребительства, т.е. пользы для себя; действительно, «романтика» и универсалистский замах ушли, приказали долго жить, осталось: «обогащайтесь» – ведь жизнь дана один раз; вот чем закончилось, во что выродилось мировое притязание и гордыня суровых и храбрых безбожников; Владимир Ильич, Лев Давыдович, Николай Иванович, – вы, из заслуженной вами адской области, видите тех, кто пришел вам на смену? А Вы, Иосиф Виссарионович, довольны нами? Мы, мне кажется, все-таки достойны вашего коллективного одобрения, поскольку пользуемся всеми теми возможностями (материальными, идеологическими, политтехнологическими), что вы создали для нас; и не порицайте за наше беспощадное и легкомысленное потребительство, ведь если Бога нет (а Его же нет?), как и семьи, и частной собственности, и права, и национальных предрассудков, и «искусства ради искусства» и прочих «мелочей», то – все позволено; замечу: ваша «дьяволиада» и гениальна, и долгоиграюща; другие, эссенциально близкие вам, но безрассудно оставившие среди своих реквизитов «Gott mit uns», давно уже сошли с дистанции, или, как Вы, Лев Давыдович, изволили выразиться: «оказались на свалке истории»).

Тем не менее, когда этот мир в 80-е годы ХХ в. обветшал, его по-бедность померкла, эффективность как-то истончилась и он все более-более напоминал «осетрину» не первой свежести и когда – одновременно – русский Дубчек1111
  Сравнение не случайно: Пражская весна закончилась вторжением русских танков, московская, растянувшаяся на несколько лет, тоже. Правда, оказалось, что в 1991 г. важнейший большевистский лозунг – «танки решают все» – уже не работал. Более того, через два года, большевикам было продемонстрировано, как можно бить врага его же оружием. Это им отмщение за Будапешт–56, Прагу–68, Москву–91. – Пользуясь случаем (узнаете этот оборот?), хочу выразить горячую благодарность Владимиру Ильичу. Недаром-недаром заучивали мы (и те, кто принимал решение ранним утром 4 октября 93-го) Ваши указания товарищам из ЦК. Помните: «Я пишу эти строки вечером 6 ноября (24 октября), положение донельзя критическое». И дальше там: «Теперь все висит на волоске, …на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов)…», «нельзя ждать!! можно потерять все!!», «история не простит промедления…», «было бы гибелью или формальностью ждать колеблющегося голосования… народ вправе решать подобные вопросы не голосованием, а силой». И т.д. Владимир Ильич, как и Вы, люблю Пушкина и «за учителей своих заздравный кубок поднимаю». Не знаю, был ли Борис Николаевич в курсе Ваших указаний, но и дух, и какую-то беспощадную неотвратимость усвоил на все сто. Вам бы за него не было стыдно.


[Закрыть] попытался придать ему «ускорение», оздоровить «гласностью» и даже модернизировать через «перестройку», он не выдержал, сдулся, лопнул и, воспользуюсь метафорой остроумца № 2 нашей эпохи (безусловно, № 1 – почивший в Бозе Виктор Степанович), национального лидера и самодержавного премьера (определение И.И. Глебовой), повис на ветвях деревьев как использованный презерватив (надеюсь, этот плеоназм не оскорбит взыскательного вкуса читателей «Трудов…», к тому же цитирование августейшей особы, пусть и косвенное, свидетельствует о верноподданности автора и его чуткости к начальническому слову, а это есть индульгенция за совершенные грехи а ля советик).