Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

Следовательно, после революции Ленин выступает как величайший расширитель и «объединитель». Хотя способ его жизнедеятельности остается прежним.

Во-первых, он раскалывает любую организацию (движение), в рамках которой и с помощью которой добивается своих целей. Сначала раскол, затем на основе оставшейся верной ему части создание новой организации (движения), и все заново. Известный бакунинский девиз «pars pro toto» – «часть вместо целого» – он модифицирует в «часть как целое». «Частичность», его «частичность» выдается за целое, заменяет и подменяет собой целое. Парадоксальность здесь в том, что такой способ вполне укладывается в логику Ленина-до-революции, но вроде бы внешне противоречит интенции Ленина-послереволюционного, Ленина-расширителя. Отметим эту – согласитесь! – «странность», однако оставим ее объяснение для других наших работ…

Во-вторых, Ленин остается гениальным упростителем. Это его качество поистине новаторское – как в реальной политике, так и в политической мысли. Упростить ситуацию до абсурда, многообразие и сложность свести к элементарному, принципиальную поливариантность истории к прямой, – как полет пули, – линии. Вот он – Ленин, вот он – ленинизм! В этом смысле Ильич антиисторичен и антикультурен. Если, правда, исходить из презумпции неуклонного – несмотря ни на что и в общем и целом – усложнения истории и культуры во времени… Все эти сталины, гитлеры, муссолини и прочие, говоря языком Томаса Манна, взбесившиеся неотесанные плебеи ХХ в. вышли из «шинели» Старика: его циничной, безжалостной, бездушной ухмылки-усмешки, которая – на фотографиях – таится в уголках рта, скрывается за усами и гарцует в его текстах и речах.

История человечества знает, конечно, и других классиков упростительства. И сам Ленин произрос не на пустом месте. Вспомните хотя бы тутошних чернышевских-добролюбовых или тамошних марксов-энгельсов. Но… Но лишь гений Ленина сделал упростительство универсальным и единственным способом решения всех вопросов. При этом смысл самого упростительства сводится исключительно к ставке на низменное, на слабости человека или социоисторической общности, на больное и наболевшее. Эксплуатация всего этого и есть ленинизм. Да еще прибавим невероятное упорство и последовательность (будто бы внутренняя необходимость) в натравливании друг на друга как ближайших сподвижников, так и миллионных социальных групп. Да еще полный отказ от критерия «совесть». Ленинизм – это учение и практическое воплощение бессовестного устройства жизни.

Итак, в чем страшная сила Ленина? – Он никого никогда не играл – всегда оставался собой, в отличие от других политических деятелей начала ХХ в.

А в чем страшная слабость Николая II? – Он никогда никого не играл, всегда оставался собой. Это, пожалуй, единственное, что всерьез объединяет этих двух исторических персонажей. Естественность. Но почему для одного это стало основой победы, для другого – причиной полной гибели?

Если бы Николай продолжал всерьез «играть» роль русского самодержца, он бы сохранил престол и династию. Но в силу своей естественности он не мог этого сделать. Когда говорят о десакрализации русской власти, как правило, недостаточно внимания уделяют главному десакрализатору – Николаю II. Вся его жизнь и ушла на эту самую десакрализацию. За это его и убили. Поэтому он – неприемлемая фигура для всех (от монархистов до крайних радикалов). Поэтому он и не понят.

Почему же тогда для Ленина естественность стала залогом победы? Ленин был гениально естественен и тем самым на 100% соответствовал естественности русской революции. То есть внутренне он был подлинно песчинкой, каплей воды, абсолютно ничем не отличавшийся от миллионов других частиц, составивших страшное и мерзкое величие русской революции.

Сравните его с типичными актерами – Троцким, Дзержинским и др. Не случайно, что с естественной, т.е. с физической, смертью Николая заканчивается самодержавие. Не случайно, что с естественной, т.е. физической, смертью Ленина заканчивается история русской революции как органического движения народных масс. Именно после этого начинается революция сверху. При Ленине это движение, этот процесс несли большевиков вперед, и они были, если угодно, исполнителями народной воли. Их собственная политика, как правило, оканчивалась неудачей.

Сталин, сменивший Ленина, возродил в России управление сверху (против «самоуправления революции») и актерство. При Сталине политика в России окончательно превращается в политику первого актера. Он играет то в народного вождя, то в традиционного русского царя, то в какое-то земное полубожество. Были, конечно, у него и другие роли. Мавзолей, миллионные демонстрации, парады, открытые судебные процессы, массовый спорт и многое другое – все это театр. И везде он, Сталин, присутствует или лично, или в виде портретов-«икон», как бы освящая все это.

В чем же принципиальное отличие естественности Николая от естественности Ленина? Естественность Николая – это частный русский интеллигентный модерный человек, словно вышедший в жизнь со страниц русской литературы XIX – начала XX в. Причем заметим, практически все настоящие положительные герои русской литературы – слабые люди. Если они, конечно, мужчины (женщины – наоборот; положительная русская героиня – всегда сильный человек). Вот и Николай был слабый. (А, кстати, была ли осуществлена идея русской частной модерной женщины? – Была: Гиппиус, Ахматова, Цветаева и др.)

Естественность Ленина – это естественность народного примитива, естественность упрощенчества, насилия, т.е. естественность непросвещенной темной народной массы. Кающиеся дворяне изнывали от ощущения чуждости и оторванности от народа. Человек, сказавший об этих кающихся: «страшно далеки они от народа», своей жизненной практикой преодолел этот разрыв. Он слился с народом, стал им. Произошло это ценой (за счет) полного отхода от высокой культуры, плюрализма, толерантности, осознанного творчества88
  Еще об естественности. Известно, что в смехе, юморе, весельи человек максимально проявляет себя. Естественен ли он в этом состоянии или искусственен, натужен, «играет». А если естественен, то какова природа этого качества или, говоря по-простому, что его веселит, что смешно и радостно для него. Вспомним два эпизода из биографии Ильича. Утром 6 января 1918 г. в его кабинете Раскольников и Дыбенко рассказывали о разгоне Учредительного собрания. Ленин, «сощурив карие глаза, сразу развеселился», а услышав, что Чернов «не сделал ни малейшей попытки сопротивления», глубоко откинулся в кресло и «долго и заразительно смеялся» (цит. по: Раскольников Ф. Рассказы мичмана Ильина. – М., 1934. – С. 21). И еще. После покушения на Ленина в 1918 г. между двумя видными большевиками состоялся разговор. Вот фрагмент из него: «Петровский… Сразу после Октября декрет об отмене смертной казни. Коллонтай. А Вы помните, как отреагировал на это Ильич? Как он расхохотался. Я отлично помню его слова! «Как же можно совершать революцию без расстрелов?..» (цит. по: Вайль П., Генис А. Мир советского человека. – М., 1998. – С. 147).


[Закрыть].

Это означает, что ключевыми фигурами русской революции были Николай и Ленин. Сталин стал отрицанием их обоих. Отрицанием и стремления России быть нормальной страной (Николай), и бунта русской органики против нормальности (Ленин). Это самое страшное: в глубине русской «психеи» неприкрытое влечение к анормальности (это характерно для всех народов, но в ХХ в. русский и немецкий в силу ряда причин оказались «слабыми звеньями»; т.е. анормальность усиливается и «зашкаливает» при стечении и столкновении определенных условий; бунт анормальности всегда окрашен в неповторимые национальные краски, и чем более он «бессмысленный и беспощадный», тем более органичного, естественного и… подлинного персонификатора «требует»…).

Сталин все это «закрыл», превратив черносотенство в норму. Это погром и русского либерально-плюрального гражданского общества, и бунтовщиков – пугачевых и «похуже Пугачева». Это снятие конфликта «Капитанской дочки», уход и от правды Гриневых, и от правды восставших. Сталин – узурпатор, уничтоживший и николаевскую, и ленинскую России, при этом по-злодейски ловко воспользовавшийся их «потенциалами». Сталин – это не город, не деревня, не барин, не мужик, не парламент, не сельский сход, не Европа, не Азия, не прогресс, не реакция. Это на месте всего этого – лагерь, колючая проволока, вохр, шарашка, коммуналка, строительство пирамид – заводов, каналов, стадионов, nihil – ничто…

Он был – «Ленин – сегодня». И это приговор Ильичу. Это ему гамбургский счет, «постоянная прописка» в аду. А неглупые анализы капитализма и т.п. никакого отношения ни к чему не имеют.

Николаевская же Россия расцвела в творческом подвиге эмиграции, питала силой сопротивление здесь, а ныне опора и подмога нам, которые хотят жить в приемлемом отечестве, нормальной стране.

…И все же, почему Россия не может выздороветь от страшной – пусть и органической – болезни: коммунизма. Не хочу говорить о вещах второстепенных – политике, экономике и т.п. Дело в том, что мы по-прежнему еще не сделали главного, окончательного выбора. И он таков: пойдем вслед за Николаем II или Лениным? Никакие опереточные Александры Невские здесь ни при чем (к реальному князю, жившему в середине XIII в., «оперетта» имеет косвенное отношение). Казалось бы: почему не выбрать Пушкина, Менделеева, Достоевского (к счастью, список не короток)? – Да потому, что это будет уходом от главного. Русской трагедии, русской болезни, русского выздоровления. Это значит закрыть глаза на ХХ век. Предать забвению убитых и замученных нами сограждан. Забыть подвиг сопротивления и противостояния террору.

Идти за Николаем II – это не повторять его ошибки или неудачи. Это попытаться продолжить в наших условиях главную линию той России, которую сегодня по праву можно назвать николаевской (и виттевской, столыпинской, блоковской, менделеевской, ключевской – слава Богу, список не короток). Эта Россия – нормальная, приемлемая страна, постепенно решающая свои задачи. Центральная – человек. Вокруг которого «вертятся» политика, экономика, право, образование, внешние дела и т.д. Где в конце концов выбор делается в пользу достойного, человечного, справедливого. Наш последний царь – лучшее в новой русской истории олицетворение этого. Не гений, не герой.

Вторая Отечественная

Первая половина года прошла под знаком войны. Великой Отечественной войны, как нас учили в школе. Внимание к ней нагнеталось изо всех сил. Пафоса расточили немеренно. Порою казалось, что нас вновь хотят окунуть в ту военную атмосферу. Некоторые «заигрались» настолько, что сами себя стали воспринимать едва ли не как фронтовиков. «Репортажи» (телевизионные, газетные) со съемок фильма Н.С. Михалкова «Утомленные солнцем»–II напоминали сводки с поля боевых действий. Он сам и его актеры держали себя так, как будто только что вышли из-под пуль. Наверное, к этому следовало бы отнестись иронично (не к памяти о войне, а к «мероприятиям» с ней связанным), а вот не получалось. За пропагандой, игрой-мишурой, наверняка не всегда оправданной тратой денег стояло нечто очень серьезное и важное для нашей сегодняшней жизни (еще раз: память о войне не подлежит ревизии; имеется в виду не уточнение знания и оценок, а память о подвиге, жертвах, преступлениях, в том числе и своих, войну усугубивших).

Так, может быть, поэтому власть и общество буквально растворились в теме «Отечественная…»? Или это громаднейшее, страшное, великое, кровавое событие, несмотря на «65 лет», все еще не стало «историей», не изжита его боль, травма? Или культивирование памяти о войне, начатое в далекие советские годы, принесло плоды, и новые поколения так же опалены этим, как, к примеру, мое и чуть старшее?

…А вот, скажем, Революция Семнадцатого – не менее важное событие. Но говорят о ней несравнимо «экономнее». Хотя на ход мировой истории она оказала куда бо́льшее влияние (я об Отечественной, а не о Второй мировой; и хотя Отечественная – часть мировой, вспоминают-то у нас не Вторую империалистическую..; вообще соотношение Отечественной и Мировой сложнее, чем части и целого). Или, скажем, то, что опять же в школе нам называли «коллективизацией». Разве это менее «судьбоносно», чем Война?

…Кстати, попутно о названиях. Определи «коллективизация» – один смысл, если вдруг «голодомор», «раскрестьянивание» и т.п., то совсем-совсем другой. Или «Великая Отечественная…», а в противовес, как уже прорывается в русских текстах, – «советско-нацистская…». Разные содержания вытарчивают из разных слов.

Но – к Войне. Власть абсолютно мотивированно схватилась за нее. Отдашь – легитимности не будет (собственно, вот и ответ на мои вопросы). Ведь Власть, Режим, Социальный Строй всегда знают, где их корни. Знанием не научным, не рефлекторным, если можно так сказать, а – животным, природным. Современная Властная Россия, Управляющий Режим и Господствующая Социальность вышли из Войны, являются ее порождением, коренятся в ней. – С первого, привычного, взгляда это чушь какая-то. Разве нынешняя Россия не родилась из Перестройки, событий 91–93, вообще 90-х годов и начала нового века? – Да, и из них тоже. Однако в основе своей – из Войны.

И ничего странного и удивительного здесь нет. Ведь и предшествовавший режим родился из Войны. Первой мировой. Да, да, я о Большевистском режиме. Он начал складываться в ходе той самой Первой. И, конечно, никто тогда и предположить не мог, что выплавляется нечто небывалое. И сами большевики тоже ничего не знали и в том процессе не участвовали. Во-первых, воспитывался «массовый человек» – новый социальный индивид, проживающий свою жизнь в кипящем многомиллионном котле. Во-вторых, этот «массовый человек» сразу же был помазан Войной – кровью, убийством, безжалостностью, бессердечностью и пр. Но какой Войной! Массовой, бесконечной (и вправду сказать, начавшись в 14-м, когда была завершена? В 45-м? В 89-м?), технической и анонимной. На два последних ее свойства следует обратить особое внимание.

Ленинизм-сталинизм, гитлеризм, маоизм и т.п. стали возможны тогда, когда появилась и реализовалась техническая возможность анонимных массовых убийств. Первая мировая («Великая война» – у англичан, французов и др., но не у немцев и русских) научила человека (миллионы людей) уничтожать себе подобных с большой дистанции с помощью каких-то сложных устройств, без всякого физического перенапряжения и – главное – без личного соучастия-сопереживания в убийстве, так сказать, имперсонально, «ничего личного». На этом и были построены тоталитарные режимы ХХ в.

Евреев массово убивали уже не в ходе массовых погромов, где христиане, представленные своим боевым авангардом, встречались со своими жертвами лицом к лицу. Евреев убивали в специально отведенных местах в газовых камерах. Утром дома попил кофе, поцеловал жену и милых детишек, напомнил, что вечером приглашены к Шульцам послушать Шума-на и поужинать, пришел на работу, получил задание на сегодняшний день, из своего бюро отправился на объект и, вспомнив, что надо написать матушке, она заждалась, открыл газ… Вечером Шуман, веселый разговор с Шульцем (коллегой), чуть-чуть больше пива, чем надо. В целом неплохой день. Массовый русский зек умирал от голода и холода в вечной мерзлоте, исчезал в тюрьмах, надрывался в шахтах и на лесоповале, и никто лично к этому не был причастен. Система. «Мы ничего не знали». «Таковы были приказы». Утром поел вчерашних щей, опохмелился, напомнил жене, что вечером идут к Семеновым, Степану Гаврилычу рыбца из Астрахани прислали, пришел в лагуправление, сактировал семерых умерших ночью, шестую бригаду отправил на дальнюю делянку, велел сократить норму жиров, прочитал газету, а вечером хорошо пил и пел со Степаном. Ужравшись, велели привести двух новых «бандеровцев» и заставили их голыми плясать на сорокаградусном морозе. Во потеха была, Степа даже от восторга блеванул. Эх, хорошо все-таки…

Во многом это следствие отделения факта убийства от непосредственного – глаза в глаза – участия в нем. Разумеется, это не единственная причина торжества тоталитарных диктатур. Но – необходимая. Другое дело, что это «выстрелило» в России и Германии, а в значительной части мира не случилось. Значит там взрывоопасных проблем накопилось меньше, и защитные социальные механизмы были надежнее…

В-третьих, возвращаемся к Первой Войне – зарождалась, укреплялась, утверждалась «чрезвычайщина» как способ решения внезапно возникавших и неотложных вопросов. А во время войны почти все они таковы, т.е. неожиданны и неотложны. Если же она длительная, тотально-массовая и тотально-техницизированная, то чрезвычайщина становится системой. Системой чрезвычайного управления. Системой планирования чрезвычайных мер. Этим наносится страшный удар по основам европейской и европейски ориентированной социальной жизни – правовому конституционному государству и гражданскому обществу.

В-четвертых, власть берет на себя роль Главного Планировщика, Сборщика и Распорядителя жизненно важными ресурсами. В военный же период тенденция к сокращению ресурсов усиливается. «Забыть» эту роль после войны власти непросто. В-пятых, в условиях войны существенно повышается значение насилия как метода управления. Ну и так далее.

Это идеальная модель вызревания большевизма (и нацизма). В реальной жизни было сложнее. В годы Первой мировой в России выросло Гражданское Общество. Если отбросить негативные стереотипы восприятия Русской Власти эпохи Войны, увидим, что и Власть многому училась и росла («министерская чехарда», «распутинщина» и т.п. – разве это было определяющим?). Но в Семнадцатом и Общество, и Власть разлетелись в пух и прах под напором Общинной и других революций (в первом выпуске «Трудов по россиеведению» я писал об этом). И, напротив, энергия напора этих революций напитала большевизм, сначала как движение, затем как Режим. И он, побив всех остальных, стал на ноги и поволок Россию за собой.

Безусловно, Гражданская война катастрофически ухудшила все условия жизни и тем самым сказочно укрепила Режим, сформировав, выдвинув нужных людей – тех, кто прошел жестокий отбор безостановочного убийства и жесточайшего насилия как единственного метода побеждать и управлять. Но без решающего вклада Первой мировой большевизм бы не состоялся. Это она стала питательной и воспитательной средой Коммунистического Режима-1.

Попутно замечу: несмотря на ошеломительную новизну этого монстра, и некоторые другие русские режимы рождались из комбинации внешней и гражданской войн. Режим Ивана Грозного был результатом и следствием Ливонской войны и опричнины, в их ходе он кристаллизовался, рос, мужал… Режим Петра Великого оформлялся в битвах Северной войны и систематического насилия, обрушенного на собственный народ этим кумиром будущих русских «европейцев», западников, либералов… Забегая вперед, скажу, что каждый раз после смерти насильников-демиургов «номенклатура» пыталась взять реванш. Отложенная в силу ряда причин Смута грохнула в 1598 г., а затем уже без отлагательств: в 1725 г. началась Смута дворцовых переворотов и в 1953 г. номенклатура начала Смуту оттепели, реформ, послаблений…

Итак, Коммунистический Режим (КР)-1. Зарождение где-то около 1915–1916 гг., угасание – в 1941–1942 гг. (почему так – объясню ниже). Это режим тотальной и перманентной революции как вширь (по всему земному шару), так и вглубь (до паренхимы надпочечников абсолютно всех – без исключения! – индивидов). Направление главного удара («вширь» или «вглубь») зависит от конъюнктуры момента. Метод – всеобщее, абсолютное насилие, стремление к переделке всего и вся. Забегая вперед и чуть в сторону: Россия знает в основном два типа режима – переделки и передела; соответственно: грозненский, петровский, сталинский – переделка, постгрозненский, постпетровский, постсталинский – передел; типологически это схоже с двумя принципами жизнедеятельности Русской Системы – уездным и удельным (см.: Политическая наука. – М.: ИНИОН, 1997. – № 2–3); причем переделка всегда выдыхается (нередко со смертью Главного) и «вырождается» в передел (как правило, главный здесь – лишь первый из передельщиков). Полагаю, что это более адекватная модель, нежели яновская с реформами, контрреформами и стагнацией, поскольку природа и социальные последствия реформ и т.д. совсем не таковы, какими предполагаются нормальной и нормативной западной наукой, иначе говоря, «реформа» и т.д. могут означать совершенно различные по своей сути действия; это также, представляется мне, более эффективный подход, чем продемонстрировал Ален Безансон в своей известной работе 1976 г. «Краткий трактат по советологии, предназначенный для гражданских, военных и церковных властей», где история СССР дана как постоянная смена двух режимов, двух моделей советской политики – военного коммунизма (ВК) и нэпа: 1917–1921 – ВК1; 1921–1928 – нэп1; 1929–1941 – ВК2; 1941–1945 – нэп2; 1946–1953 – ВК3; 1953 – далее нэп3; если «загнать» советскую историю в эту схему, в этот ритм, пропадет своеобразие каждой эпохи; останется лишь монотонное, автоматическое движение типа «вдох»–«выдох» – всё, сплошная биология.

КР-1 – совершенно безгарантийная система. Записав в своей Конституции 1936 г. кучу гарантий трудящимся, большевики лишили их главной гарантии – на жизнь (веру, свободу, собственность, социальный выбор). Когда-то Павел Пестель предлагал России систему гарантийной деспотии, в рамках которой люди подпадали под власть жесточайшей диктатуры, но получали немалые социальные гарантии. Его подельник Никита Муравьев, напротив, хотел облагодетельствовать отечество системой без-гарантийной свободы – у тебя все права свободного гражданина, однако не предусмотрено никаких социальных гарантий; свободен и никому–не– нужен. – Большевики-мичуринцы скрестили пестелевскую деспотию с муравьевской безгарантийностью. Но пошли еще дальше. Свою безгарантийную диктатуру объявили царством свободы и социального обеспечения.

И еще: КР-1 работал в крестьянской стране, т.е. был возможен только в ней. Да, он разрушил Россию как крестьянскую страну, «раскрестьянил» самого сельского жителя, резко ускорил процесс урбанизации, однако, повторю, то, каким он был, обусловлено во многом крестьянским характером тогдашнего русского мира. КР-1 потому-то и побил крестьянство, что оно было главной его «окружающей средой» (правда, и питательной; но это уже другая тема).

…Но вот пришла Вторая мировая война и в целом не затронула КР-1. «Момент истины» для него настал 22 июня 1941 г. И хотя Вячеслав Молотов, на то время № 2 в СССР, сразу же заявил о громадности угрозы, нависшей над страной, судя по целому ряду признаков, Сталин и его окружение еще не поняли: «Что ныне лежит на весах». До самого конца июня «Правда» давала ложную информацию о происходившем на фронте. Не было даже косвенных намеков на страшную катастрофу. И здесь, наверное, не только вполне понятное стремление не раздувать панических настроений, но и нормальное человеческое чувство: невозможно в такое поверить… Конечно, и остатки самоуверенности, и надежды, что вот-вот все развернется в другую сторону. И лишь выступление Сталина по радио, тон его речи, сказанное им стали настоящим психологическим началом Войны… «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…».

Хотя 23 июня в первом же после нападения нацистов выпуске «Правды» большой русский патриот Ем. Ярославский зафиксировал: «Великая Отечественная война советского народа», до Великой Отечественной еще было далеко… К тому же бывало и ошибались. В 14-м тоже заявили: «Вторая отечественная», «Великая всемирная(?) отечественная», «Великая отечественная». В Петрограде с 30 августа 1914 г. выходило даже печатное издание «Великая отечественная война». И что? – Не потянули, да и надобности не было. Речь не шла о том: «быть или не быть»…

Масштаб катастрофы 41-го (в 42-м продолжилось) был беспрецедентным. Военное и государственное поражение. РККА образца июня практически перестала существовать. Немец взял до 1 млн. км² и подмял под себя около 65 млн. человек. – Да, что там, вермахт уже входил в Москву. 30 ноября в зимнюю ночную пургу немецкие мотоциклисты были обнаружены вблизи нынешней станции метро «Речной вокзал». Следующей ночью, на 1 декабря, был сброшен авиадесант на Воробьевы горы и в Нескучный сад. До Кремля оставалось четыре километра.

«Зима, Барклай иль русский бог». Не морозы, не Жуков, не гнилой сталинский режим, посыпавшийся от сокрушительных ударов германцев, но – люди, которые в ходе войны вновь станут народом, а не классами, прослойками, винтиками, которые начнут вспоминать: отечество, родина, семья, дом, а не «троцкистско-бухаринские убийцы», «мировая революция», «пятилетка в четыре года». В фильме Алексея Германа «Двадцать дней без войны» фронтовик, которого гениально играет Юрий Никулин, выступает на заводском митинге в тылу, куда он ненадолго попал. И спокойно, буднично, хотя и с внутренней гигантской силой, говорит: «Они думали, что победят они, а победим мы». В этот момент и его лицо, и лица рабочих (женщин и подростков в основном) настолько убедительно несокрушимы и убеждены в своей правоте, что абсолютно ясно – победа будет за нами. Началась Отечественная война и более того – Освободительная для русского народа. От сталинского коммунистического режима. Еще раз: Отечественная стала, помимо прочего, войной за самоэмансипацию народа от людоедской системы, стала первым этапом самоосвобождения.

Кстати, и Людоед начал что-то понимать. Еще 30 сентября в разговоре с американским дипломатом заметил: «Мы знаем, народ не хочет сражаться за мировую революцию… Может быть, будет сражаться за Россию». Потом в речи на параде 7 ноября его знаменитый ряд наших великих предков, в разные эпохи спасавших родину. И наконец, через несколько дней после развертывания контрнаступления советских войск под Москвой со всех военных газет снимается лозунг: «Пролетарии всех страх, соединяйтесь!» (10 декабря).

Итак, Война перестает быть советско-нацистской, советско-германской, постепенно превращаясь в Отечественную и освободительную. В ней вновь обретены Отечество и история. Когда-то Первая Отечественная 1812 года принесла русским будущее, их собственное великое будущее. До этого мы жили заемным (у Европы) умом, временем, будущим. Оно рисовалось нам по «ихним» стандартам. А теперь у нас было наше. Ведь мы совершили такое! И еще совершим! И дойдем (дошли) до Парижа! Голова закружилась от восторга (за несколько десятилетий до того предтеча главной русской славы А.В. Суворов, в спазме самолюбования и гордости, восклицал: «Мы – русские! Какой восторг!»). И, закружившись, создала великую культуру.

Вторая Отечественная вернула русским историю, которую отобрала у них Октябрьская революция и КР-1, с его абсолютным ужасом, насилием, попыткой универсальной переделки. Русские вновь начали становиться нормальным народом со своим прошлым. Ведь, действительно, СССР – название никогда не существовавшей страны (без прошлого). И, как я уже неоднократно писал, страны, не связанной с определенной территорией (по Конституции 1924 г. в СССР могли в принципе войти все те государства, которые встали на путь коммунизма). То есть СССР в строгом смысле слова и не страна вовсе, а нечто совершенно иное. «Мир-система» в интенции. И советский народ строился как некая новая, никогда не бывалая, историческая общность (хотя и назовут его так позднее). У этой общности не должно было быть не только прошлого (истории), но и религии, собственности, семьи, права и т.д. У ее членов отнимались имена и присваивались «новоделы» – клички, как животным. «Интегратором» этой «исторической общности» являлись беспрецедентный массовый террор, вызывавший полностью парализующий человека страх, и коммунистическая идеология, состоявшая из низкопробной смеси вырванных из нормального контекста обрывков религии, науки, традиционных мифов, суеверий и пр.

И при первом столкновении с реальной угрозой всему этому пришел конец. Оказалось, что мы не СССР, а Россия, не Марлены, а Иваны, не «земшарная республика Советов», а «ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», не «пролетарии всех стран…», а «Господи, помоги», не новые взаимоотношения полов, а «жди меня» и «ты у детской кроватки не спишь…».

Но во время войны произошло и иное. Страну сотрясла «демографическая» катастрофа, изменившая общество. Вот некоторые цифры. Погибло или умерло 26 млн. человек, т.е. примерно 16% всего населения. Из них 10 млн. – военные потери, 11 млн. – прямые гражданские, 5 млн. – повышенная смертность гражданского населения. Другими словами, смерть коснулась всех – и фронтовиков, и тыловиков, и мужчин, и женщин, и молодых, и не очень. 65 млн. человек – почти 40% советских людей – оказались в оккупации. 30 млн. мужчин и 600 тыс. женщин были призваны в армию (чуть более 1 млн. взяли из ГУЛАГа). Это – 18% населения. 17 млн. были эвакуированы на восток (10%). 3 млн. побывали за границей (менее 2%). Более 4 млн. (57% – женщины) – депортированы (в основном) в Германию. 2 млн. осуждены военным трибуналом (650 тыс. за сотрудничество с немцами, 200 тыс. к смертной казни), 1 млн. погиб в ГУЛАГе (в 1942 г. смертность там достигла 20%). В первые месяцы войны в плен взяли 3 млн. 300 тыс. Из них более 2 млн. (60%) умерли или были казнены немцами до конца 1941 г. Всего попало в плен за годы войны 5 млн. 400 тыс., из них выжили и вернулись примерно 1 млн. 600 тыс. (менее 30%). В Ленинграде от голода и холода умерли более 700 тыс. человек.

В мае 1945 г. в ВКП(б) состояло 5 млн. 700 тыс. членов. Около 70% вступили в партию в годы войны.

Новая страна, новая партия. – Совершенно очевидно: четыре года войны существенно трансформировали наше общество. Да просто сменились актеры исторической трагедии. Одни ушли навсегда, другие навсегда приобрели новый – бесценный! – социальный опыт. Тотальная переделка 30-х была как бы отодвинута в сторону. – Из войны вышел Коммунистический режим-2. Он откажется от переделки и обратится к традиционно-русскому переделу. То есть русская история вернется в СССР, или СССР возвратится в русскую историю (не полностью, конечно, но – тенденция обозначилась)!

Таким образом, рождение и становление КР-2 совершенно отличны от генезиса его предшественника (КР-1). Да, тоже из войны и войны еще более обезличенно-технизированной. Однако войны, ставшей Отечественной и – в интенции – Освободительной. Вторая Отечественная явилась великим подвигом и опытом преодоления русским народом Ленинасталина, советско-нацистских шашней, советско-германского вооруженного противостояния. Отечественная проросла сквозь все это. И потому в великом страдании России на маршруте «Гражданская война – Гражданское общество» Отечественная занимает ключевые позиции. С Отечественной началось начало конца Гражданской.

…Как тонко, глубоко, точно почувствовал все это тот, кого полагали «нэбожителем», «гениальным дачником», «эстетом, далеким от народа и чуждым ему», «внутренним эмигрантом», а сам себя он называл «мечтателем и полуночником»; уже в 44-м он фиксирует: «Все нынешней весной особое, / Живее воробьев шумиха. / Я даже выразить не пробую, / Как на душе светло и тихо. / Иначе думается, пишется, / И громкою октавой в хоре / Земной могучий голос слышится / Освобожденных территорий. / Весеннее дыханье родины / Смывает след зимы с пространства / И черные от слез обводины / С заплаканных очей славянства. / Везде трава готова вылезти, /…». И так далее. Там еще есть: «Сорвавши пелену бесправия, / Цветами выйдут из-под снега». Внешне – это, конечно, о наших победах начала 44-го, о предполагаемом походе в Европу, в славянские земли. Внутренне же все пронизано свободой, светом, предчувствием весеннего обновления, радостных перемен. – Он ошибся? Послевоенный зажим, страшная последняя сталинская восьмилетка (45–53) разве не свидетельство краха всех этих абсолютно необоснованных и поверхностных надежд – ожиданий? Разве это не «бред торопливый полубезумного болтуна» (сказано им по другому «поводу», гораздо более благородному)?