Текст книги "Общественный разлом и рождение новой социологии: двадцать лет мониторинга"

Для этой части сторонников СПС в наибольшей степени характерны достижительские ориентации, готовность много и продуктивно работать, но не за «так», не из чистого энтузиазма или «идеи», а при условии значимых вознаграждений, дающих, по мнению респондентов, возможность добиться известного, довольно высокого по меркам российского общества, материального и социального благополучия, определенного, достойного образа жизни. Хотя и здесь носители таких установок и стремлений не составляют абсолютного большинства, но их среди избирателей СПС заметно больше, чем в каком-либо другом партийном электорате.

Как видим, суммарное число респондентов с «активной» мотивацией у СПС заметно выше, чем у других партий и объединений, а доля «дезадаптированных», напротив, меньше. В определенном смысле это важнейшее отличие, характеризующее в свернутом виде все своеобразие избирателей СПС, их ожидания и претензии к власти, этику и взгляды на происходящее. Отметим, однако, что избиратели СПС отличаются от голосовавших за другие партии не принципиально, не по структуре своих запросов или мотивов, а по степени выраженности своих намерений добиться лучшего. Поэтому они терпимы к значительным имущественным или доходным различиям, заметно отличаясь в этом от «советской» антипатии к богатым, являющейся превращенной завистью и агрессией.

Партии-победители: источники политического рекрутирования

От 33 % (среди голосовавших за «Яблоко») до 56 % (среди избирателей СПС) электората крупнейших некоммунистических партий – люди, можно сказать, без «политической биографии» или, по крайней мере, без электорального прошлого и памяти о нем. Они не помнят, за кого они голосовали на прошлых выборах, или не голосовали вообще. (Вряд ли стоит напоминать, что память – одна из несущих конструкций в структуре идентичности.)

Сравним ведущие мотивы, по которым избиратели голосовали за ту или иную из четырех партий (табл. 6). Они отобраны по электорату СПС, в остальных случаях взяты лишь сопоставимые позиции.

Как видим, характер консолидации электората различных партий отчасти разный. Избиратели СПС в большей степени, чем все остальные, объединены программой и идеями, а не фигурой лидера (в остальных трех рассматриваемых электоратах фокус консолидации именно образ лидера и доверие ему свыше половины избирателей; С. Кириенко же доверяет целиком лишь чуть больше трети проголосовавших за СПС). Способность изменить нынешнюю ситуацию в стране – качество, которое заметно чаще приписывают «своей» партии избиратели и СПС, и «Единства». Ясно, однако, что направленность ожидаемых изменений (точнее, дозировка соответствующих мотивов в совокупном мотивационном балансе избирателей) в двух этих случаях разная: более молодая, активная часть сторонников СПС ждет укрепления рыночно-конкурентных элементов в экономике, большинство сторонников «Единства» – усиления экономических функций государства.

Главный избирательский ресурс СПС – перспективы на будущее, способность переломить ситуацию и энергия для того, чтобы это сделать. «Яблоко» в этом смысле – партия устойчивой, отчасти даже привычной приверженности лидеру и идеям. В то же время главный мотив неголосования за «Яблоко» на последних выборах – то, что партия не производит впечатления сильной: на эту политическую анемию ссылались от 25 до 30 % опрошенных в разных электоратах. Два других ведущих мотива неголосования за «Яблоко» – отсутствие у партии перспектив и недоверие ее лидеру – характерно, что не такая малая часть прежних сторонников партии на последних выборах поддержала другие политические силы).

Основные же мотивы поддержки «Единства» и ОВР практически идентичны. Вероятно, избиратели и вправду видят в них конкурирующих кандидатов на «партию власти», «партию центра». Только в образе «медведей» при этом акцентируется сила («способность переломить ситуацию») и «компонент будущего», тогда как в образе ОВР – выносливость («способность сохранить стабильность и порядок») и «компонент прошлого». Можно сказать, что две эти партии за один осенний политический сезон вытеснили одна другую из сознания многих избирателей, спешно сменив друг друга «на финише».

Тут важны два специфических момента. Во-первых, на неголосование за ОВР сильно повлияла избирательная кампания, массированная деятельность главных каналов телевидения в этом направлении – демонстрация компромата и прочие «политические технологии» (10–12 % в электорате других партий указали, что не стали голосовать за ОВР, поскольку разочаровались в движении за время предвыборного марафона, под воздействием телевизионных «разоблачений» и пр.; вместе с тем 11 % проголосовавших за ОВР, напротив, отдали движению свой голос в знак протеста против этого «черного пиара»). Значимость подобных мотивов для не голосовавших за другие партии заметно ниже.

Во-вторых, избирательскую судьбу «Единства» решила – и ответы опрошенных это ясно показывают – личная поддержка В. Путина (имеется в виду как его государственный ранг, так, понятно, и тот ореол ожиданий, благопожеланий и ценностных проекций, которым была окружена фигура премьера в общественном сознании и средствах массовой коммуникации). Характерно, что среди отрицательных черт в образе «Медведя» электорат других партий выделяет не только недоверие к его лидерам и их политическую неопытность, но в первую очередь близость движения к Б. Ельцину и Кремлю.

Эффект В. Путина: правые, электоральное «большинство» и рост общественной удовлетворенности

Подытоживая приведенные эмпирические материалы, можно сказать, что определяющими для последних думских выборов – для объема и характера массовой поддержки крупнейших партий, основных установок электората – оказались не столько политические, сколько общесоциальные и социально-антропологические моменты. По времени, силе и глубине воздействия они выходят далеко за пределы предвыборной гонки, пиаровской возни с компроматом, ажитации массмедиа и пр.

Понятно, что это были фактически выборы в пользу нового президента при еще действующем старом. Однако движущей силой здесь, в отличие от всех предыдущих электоральных кампаний, был уже не протест: иначе избиратели заметно пополнили бы коммунистический электорат (чего не произошло: он даже несколько сократился), или в массовом порядке не явились бы на выборы, или проголосовали против всех (а этого тоже не случилось) и не одобрили бы (как это, напротив, имело место) В. Путина и «Единство» – что ни говори, прямых ставленников Б. Ельцина и Кремля. Движущей силой выборов в декабре 1999 года стал не протест, а контраст. Обобщенно говоря, фигуре бездеятельного, старого, надоевшего Б. Ельцина как бессодержательному, чисто негативному фону противополагался решительный, молодой, не примелькавшийся, но в целом столь же бессодержательный как политическая фигура В. Путин (прежние пары Ельцин – Зюганов, Ельцин– Руцкой и прочие предъявлялись и трактовались в другом смысле, нагружались иной семантикой, апеллировали к другим коллективным представлениям, обозначая и акцентируя скорее моменты символического противостояния по принципу «или – или»). Речь же в 1999 году ни в коем случае не шла о «двух полюсах», «противоборстве» и т. п., а лишь о простом, минимальном и общепонятном контрасте (по типу – серое на фоне черного).

Подобная «контрастная» и в этом смысле безальтернативная установка фактически, без чьего бы то ни было целенаправленного воздействия (как уже указывалось, массмедиа ее оформляли, поддерживали, укрепляли, но не диктовали!), объединила почти весь электорат. Входившие в него и формировавшиеся в разное время под влиянием разных факторов, пласты, осколки, фракции через такой контраст дистанцировались, во-первых, от прежних фигур власти и прежней «партии власти» (наряду с Б. Ельциным теперь эту роль негативного фона играли В. Черномырдин и НДР). Во-вторых, они отдрейфовывали в сторону от своего же прежнего, все более устаревающего, становящегося «общественно неблагоприличным» теперь избранника В. Жириновского (он лидировал и лидирует по сей день среди фигур и партий, которые население больше всего «не хотело бы видеть в Думе»). В-третьих, респонденты отталкивались от совершенно непопулярных, неуклонно маргинализирующихся радикалов вроде баркашовцев, анпиловцев, прямых сталинистов.

Дело здесь было не в названных партиях и не в перечисленных личностях. На никем не регулируемое, нецеленаправленное массовое сплочение работал один главный фактор. Мы имеем в виду достаточно долгое, но особенно накопившееся за последние пять лет ощущение массами своей социальной (отнюдь не только и даже не в первую очередь экономической) обделенности, несостоятельности, неполноценности, обездоленности – и массовую же неудовлетворенность, в этом смысле, основными фигурами прежней политической сцены. Эти сработавшиеся за 90-е годы, потерявшие сколько-нибудь отчетливый политический заряд фигуры (прежде всего Б. Ельцин и В. Черномырдин) все меньше отвечали массовым «фантомным болям» – диффузным ностальгическим ожиданиям некоего прежнего чувства коллективной принадлежности, по которому массы, видимо, томились. И тут стоит говорить уже не только об одобрении начальства массой избирателей, но и о символическом самоодобрении массы, о признании ею «новых» символов сегодняшней позитивной самооценки. Их дефицит остро ощущался населением с начала 90-х годов; в середине и второй половине 90-х годов они стали проецироваться исключительно в «прошлое», переносились на «историю». Это ностальгически, в негативном модусе тоски переживаемое чувство коллективной принадлежности как бы искало в последние годы своего публичного обозначения, воплощения, символа. Фигуры С. Кириенко, С. Степашина, Е. Примакова, Ю. Лужкова одна за другой примерялись на эту роль и в разной степени подходили (а в не меньшей степени и не подходили) для нее.

Но этот принцип минимального контраста (ожидание прихода к кормилу власти как бы «нового», но вместе с тем отлично узнаваемого, привычного, «никакого» лица) дал еще более важный, более рассеянный, а по масштабу – более широкий эффект. Мы говорим о расставании с недавним прошлым, с 90-ми годами, если угодно – с перестройкой по-ельцински, со всей ельцинской эпохой и большей частью ее фигурантов. Для более образованной части населения и партий, блоков, движений, все последние годы представлявших данный избирательный контингент, это означало прощание с иллюзиями возможности централизованных и управляемых реформ «сверху», а соответственно и с представлениями о пассивном, податливом материале социальной лепки, без учета массовых настроений и стереотипов. Среди прочих иллюзий отметим представления о рынке как универсальной самоналаживающейся и самозапускающейся системе. Характерной чертой момента стало не только предощущение исчерпанности и конца «ельцинской эпохи» в широких массах, но и совпавшая с ним по времени и по интенциям временная приостановка «разброда и шатания» на политическом верху, в структурах федеральной и региональной власти, ввиду предстоящих думских и президентских выборов принявшейся за скоростную перегруппировку сил, распределение мест и полномочий и опять-таки демонстрацию единодушия с центром.

В массе населения этот контраст «старого и нового» (но не отрыв, а отход, дрейф) позволил осознать, оправдать и выразить свои чувства и склонности тем достаточно многочисленным избирателям, которые за 90-е годы разочаровались в прежних символических избранниках (партиях, лидерах), втайне были уже готовы их бросить, но только не знали, ради чего и ради кого, поскольку никаких ясных принципов и требований к власти, кроме общей неудовлетворенности ею, они не имели. Что массы в перспективе предстоящих выборов имели вполне явно – это смутное, неотрефлексированное, но вполне ощутимое чувство дискомфорта, фрустрации, психологической неустойчивости, возможно, даже некоторой подспудной «вины» за свой прежний выбор (начиная с первых выборов Б. Ельцина) и столь же смутную нынешнюю готовность этому выбору в «новых» условиях изменить. Подобные настроения были характерны для немалой части прежнего электората «правых» (впрочем, показавшего это уже на прежних выборах), «Яблока» (на протяжении времени разочарованного бездеятельной, чисто реактивной позицией своего лидера, тоже во многом связанного с первоначальной «ельцинской эпохой» и тогдашней расстановкой сил), В. Жириновского (чье демонстративное «противостояние» Б. Ельцину и Кремлю перестало теперь быть значимым, поскольку стало уже общепринятым, диффузной нормой, а к Г. Зюганову тем временем привыкли), а также, что очень важно, для значительной массы тех, кто прежде вообще не ходил на выборы, не видя в кандидатах «своего».

Этот, можно сказать, «новый» тип избирателя составил не только относительное статистическое большинство теперешнего потенциального электората. Он – что гораздо существенней! – сам понимал себя как большинство, как всех и каждого. Если «протестное» голосование (по принципу прямого и активного отталкивания от коммунистов, с одной стороны, и М. Горбачева – с другой) привело в свое время к власти Б. Ельцина, а затем вынесло на сцену такую противостоящую уже Б. Ельцину фигуру, как Г. Зюганов (а также шутовское дополнение к ним в виде В. Жириновского), то репетициями нынешнего «контрастного» голосования вместе со всеми и как все в пользу новой-старой власти, принесшего в конечном счете успех «Единству», стала на протяжении весны и лета 1999 года поддержка «Отечества» и «Всей России», тогдашние высокие президентские рейтинги Е. Примакова и Ю. Лужкова. Говоря в терминах пространства, подобное большинство если и представляет «центр», то скорее в социально-топологическом, а не в политическом смысле слова (метафорически выражаясь, это «центр» или «низ» мешка или авоськи). За ним стоит массовое символическое и условное одобрение уже существующей власти, которая, с точки зрения большинства, удачно, правильно его представляет, представляет «всех» (от которой именно этого ждут) и которая поэтому устраивает «всех». Перед нами – демонстративный «поворот все вдруг», единовременный регресс к общему согласию, к «единству» (напомним, что тема «угрожающего раскола», «опасной поляризации» общества как синоним «социальной катастрофы» и, соответственно, заклинания «общественного согласия» составляли ядро публичных выступлений сначала левых политиков, а потом и всей массово-коммуникативной риторики середины и второй половины 90-х годов).

Характерно, что за второе полугодие 1999 года заметно стали расти все позитивные оценки респондентов (адаптированность, самочувствие в настоящем, виды на будущее). Особенно это характерно для образованных людей со средним и высоким имущественным статусом, электората «Единства», но прежде всего приверженцев СПС (так, по данным за февраль 2000 года, до 53 % голосовавших за «правых» считают, что сегодня «дела в России идут в правильном направлении»).

В это время (август – сентябрь 1999 года) впервые достигают положительного баланса и массовые оценки деятельности В. Путина как руководителя кабинета министров. В сентябре В. Путин впервые попадает в первую десятку политиков, вызывающих наибольшее доверие населения (фамилии в ответ на соответствующий открытый вопрос называют сами респонденты). Положительные оценки премьера приходят к максимуму в первую декаду ноября 1999 года, удерживаются вплоть до декабрьских выборов и дальше, месяц за месяцем более или менее сохраняются на том же уровне (75–80 % одобряющих). Приблизительно такова же кривая массовых оценок правительства, возглавляемого В. Путиным: с ноября 1999 года в них уже преобладают позитивные оценки («справляется с задачами лучше, чем предыдущие правительства»), особенно среди потенциальных избирателей СПС и «Единства». Для новой ситуации характерно, например, что среди потенциальных избирателей СПС лидируют не только те, кто так или иначе адаптировался к переменам последних лет, но и одобряет в настоящее время деятельность В. Путина, успехи его правительства. (Отметим вместе с тем, что на протяжении всех этих месяцев растут массовые отрицательные оценки деятельности Думы.)

На массовую готовность солидаризироваться вокруг начальства как такового уже указывали обстоятельства популярности, например, Е. Примакова. Она возникала как бы помимо воли Е. Примакова, без каких бы то ни было усилий и действий с его стороны, исключительно от противного, от разочарования и неприятия правления Б. Ельцина. Рост доверия и одобрения действий премьер-министра, сменившего В. Черномырдина, определялся массовыми ожиданиями и иллюзиями в отношении человека, лишенного специфических черт и индивидуального своеобразия. То, что эта фигура была в политическом плане совершенно безликая, нисколько не мешало действию подобных проекций. Чем меньше чего-либо определенного делал Е. Примаков, тем выше был индекс массового доверия к нему как государственному лидеру.

Точно так же дело обстоит и с В. Путиным: никакой определенной политической программы у него нет (что у него что-то в этом роде есть, считают лишь 18 % опрошенных). Не она в данном случае привлекала к В. Путину основную массу людей. Главное здесь – это образ государственного чиновника, высшего начальника, несущий гораздо больше информации, нежели пустые слова деклараций и заверений. На первом плане в позитивном массовом образе В. Путина стоят такие моменты, как «он внушает уважение и доверие» (34 %, январь 2000 года, N=1600 человек) или, что почти то же самое, – «он сможет навести в стране порядок» (32 %), «у него реальная власть» (19 %). Это не национальный лидер, не харизматический вождь, собравший массы последователей или почитателей в силу своих способностей демагога. Авторитет государственного лидера в советской и постсоветской системе возникает благодаря действию вторичной, вмененной, «наведенной харизмы» – институциональному эффекту приписывания свойств и черт «директора-управляющего». Ее симптомом можно считать отсутствие у В. Путина негативного ореола: у него, в сравнении с конкурентами, наименьшее число противников – 5 % (у Г. Зюганова – 24 %, Ю. Скуратова – 24, Г. Явлинского – 17, у прочих – от 13 до 30 %). В. Путин в этом плане выступает как механизм перевода аморфной неудовлетворенности и тем самым как бы обретающего основания для самоуважения (политическое плацебо). «Решительная» власть в подобных массовых представлениях кладет предел беспорядку, разноголосице мнений, раздорам разных групп и частных интересов, заставляет умолкнуть «врагов» и недоброжелателей, придает форму, структуру, направление развитию общества (риторически определены социальные приоритеты – борьба с бедностью, с преступностью, с коррупцией и пр., т. е. твердо подтверждены от имени государства позитивные нормы общественной жизни), указует, за кого необходимо голосовать.

Короче говоря, В. Путин представляет собой тот очень важный тип лидера, который персонифицирует массовые ожидания от власти, авторизует их и уже в таком, одобренном виде возвращает большинству. Он не вносит новые идеи и представления, не формулирует новые цели (что означало бы привлечение новых групп с их собственными интересами и смыслами), а, комбинируя чужие лозунги и программы, адаптируя их, предельно упрощая до банальности тавтологических призывов, подтверждает ценности и конструкции реальности основной массы населения, удостоверяет значимость их существования. Поэтому перед выборами 1999–2000 годов мы видим не мобилизацию активных групп и слоев, а повышение пассивным и аморфным в социально-политическом плане «болотом» – лишенным собственных ориентиров, разочарованным, брюзжащим на власть и при этом ждущим от нее опеки избирателем – своего статуса через символическую солидарность с начальством. Подобное единение возможно только в том случае, если и сама власть выступает от имени «большинства», образует симметричную вертикальную конструкцию, ось идентификации (власть – масса), при которой имеет место редуцирование любых специфических (групповых, корпоративных, индивидуальных) интересов и запросов как несущественных, эгоистических и пр. Лозунг подобной редукции сложности, снижения ценности частного или группового (упрощение) выражается в виде максимы: «Большинство всегда право».

Явное улучшение массового самочувствия и видов на будущее, рост в обществе позитивных оценок власти фактически независимо от конкретной программы и реальных действий правительства (если не считать некоторой нормализации положения с невыплаченными зарплатами и пособиями, но она одна вряд ли могла повлиять на позицию всех респондентов, а особенно их активных, квалифицированных и социально дееспособных групп) напоминает, если воспользоваться метафорой из другой области, психологический трансфер. Мы имеем в виду перенос ожиданий респондента, перенесение самой его ответственности за происходящее и предстоящее на созданную его воображением фигуру, ситуативное «третье лицо», в котором он видит источник всех благ и которое отождествляет с конкретным носителем доминирующей позиции. Негативный потенциал транспонируется при этом в позитивный план. Диффузное недовольство собой, другими, окружающим миром преобразуется в ожидание стабилизации, улучшения, надежду на которые внушает объект эмоционального переноса: напряжение спадает. Наступающее при этом облегчение – это определенная фаза в самопонимании респондента, когда он по-новому осознает себя, окружающее, прошлое и будущее, но самой ситуацией трансфера как бы освобожден от последствий своего прошлого поведения и его нынешнего осознания, от наиболее тягостных переживаний: ведь за них теперь отвечает не он, а его «всемогущий благодетель», персонифицированный в фигуре врача, начальника и т. п. (по логике: «он – доктор, пусть у него теперь голова и болит»). Новый «я-образ», в котором усилены проспективные моменты и позитивные черты, а негативные стороны прошлого переложены на «значимого другого», воспринимается с понятным эмоциональным подъемом. Специалисты указывают, что за подобной психологической разгрузкой, как правило, следует фаза признательности «целителю», а затем наступает охлаждение вплоть до полного равнодушия, если не отторжения (дескать, «дурят нашего брата»).

Для нас здесь важны, разумеется, не индивидуальные психологические состояния и закономерности их смены, а принципиальная схема процесса, принятия электорального решения. Во-первых, существенно то, что свою единую «общественную» природу (себя как членов общества, как часть коллективного «мы») избиратели 1999–2000 годов могут принять и признать только через апелляцию к символической фигуре власти, к единому – числом один! – олицетворению государства.

В этом, собственно, и состоит сегодня общая функциональная нагрузка, конструктивный социальный смысл политической фигуры В. Путина. Во-вторых, нужно отметить, что подавляющая часть так настроенных избирателей поддерживает, пусть даже на словах, лозунг «реформ» и как будто бы публично декларирует свой настрой на тот образ общества, тип хозяйства, стиль жизни и многого другого, который характерен для развитых демократий Запада. Иными словами, самое важное здесь то, что в данном случае мы имеем дело с очередным одобрением той модели государственной модернизации под управлением «сверху», которая в наших условиях только, собственно, и действует, только и понимается, только и признается массами (правда, на этот раз население явно против форсирования темпов, против «жертв», вообще против всяческих «крайностей» и явного централизованного насилия).

В-третьих, стоит уточнить, что никакой особой эйфории и безоговорочного доверия к такой власти и подобному ходу вещей массы сегодня тоже не проявляют, сохраняя к фигурам власти, в частности к В. Путину, достаточно настороженное отношение (65 % опрошенных против продления президентского срока до семи лет, прямого назначения губернаторов из центра и т. п. [март 2000 года, N=1600 человек]).

Процесс собирания и оформления такого рода диффузной поддержки, может быть, стоило бы называть не мобилизацией электората (его выступлением за определенных лидеров и партии в поддержку их целей и программ), а скорее подтягиванием (подсосом, адсорбцией) социально, экономически, политически, культурно инертного большинства. Последнее движимо в данном случае стремлением к тому, что его символически признали в качестве такового и ясно это обозначили, дали ему увидеть и понять «его самого» (наш минимизированный вариант «массового человека», без соответствующего уровня стандартов, запросов и возможностей). Как можно предположить, и в «партиях», в их первых лицах такое избирательное «большинство» видит не лидеров, способных создать и возглавить силу, которая будет отстаивать их, граждан, групповые интересы и права, а, с одной стороны, людей «чуть лучше» среднего (первых среди типовых), с другой – воплощение власти без ее наиболее агрессивных и неприятных черт, без явных признаков «чужого» (ценится поза решительности без достаточно осмысленного и сколько-нибудь результативного действия, своего рода эффект «ревизора» – он хоть и без лица, зато из Центра).

Эти «средние» избиратели не только составляют большинство населения страны в статистическом смысле слова, но и осознают, что поступают как большинство, и этот факт для них очень важен (именно по их мнению публикуемые массмедиа рейтинги В. Путина выражают оценки «большинства населения»). Мы имеем дело со своего рода самозаводящимся механизмом, конструкцией взаимного самоподтверждения массы и власти: декабрьские выборы 1999 года проявили действие этого механизма, а обеспеченный им успех «партий большинства», как можно предполагать, в свою очередь усилил работоспособность подобного механизма, по крайней мере до мартовских выборов 2000 года. Если в условиях многопартийной системы и конкурентной борьбы партий за выражение интересов тех или иных самостоятельных групп общим знаменателем политической системы выступает представление об «общем (общественном) интересе», то в наших условиях таким интегральным модулем является описанный «образ большинства», фигура «среднего человека», «такого, как все», в его минимизированных потребностях и запросах. И только в подобном своем редуцированном, сведенном до минимума качестве эти потребности и требования признаются «социальными», «общими», «общественными» и т. п. – и становятся валентными для населения, и включаются в популистскую риторику власти.

Социальный характер и итог электоральной мобилизации: к политической антропологии постсоветского общества

В общесоциальном плане за победой принципа большинства (и в этом ее значение, выходящее далеко за рамки чьих-то ближайших политических расчетов, закулисных интриг и волевых авантюр тех или иных лиц) стоит фактически нарастающая с середины 90-х годов агрессивная реакция преобладающей части населения страны на перемены последнего десятилетия, не находящая для себя воплощения, формулы и, в этом смысле, выхода (символического). Мы имеем в виду негативное отношение к так или иначе обозначившейся после реформ Е. Гайдара социальной дифференциации российского общества. Постепенное вынужденное привыкание большой, а со временем все большей части населения к словарю реформаторов в его газетно-телевизионной аранжировке, равно как и опять-таки вынужденная адаптация масс к изменившимся экономическим, социальным, цивилизационным реалиям 90-х годов не отменяет здесь главного факта. А именно: внутреннего разложения реформаторски ориентированных групп, претендовавших на власть в обществе, а не только в государстве, номенклатурной иерархии, – «ползучая» дифференциация не имеет осознанной, оформленной и последовательной поддержки в деятельности ни одной из авторитетных в обществе «элит» (типа классических «диктатур развития») и не поддержана сколько-нибудь широким слоем более подготовленных и квалифицированных людей, которым было бы что терять (напрямую и всерьез заинтересованными группами опоры и подхвата).

В силу этого успех тех или иных конкретных людей, подъем тех или иных локальных кругов и группировок как бы не имеет социальных, институциональных последствий или, по крайней мере, его общественное воздействие минимизировано.

На подобный эффект работают два как будто разных, но по своему социальному смыслу близких механизма. С одной стороны, с точки зрения уравнительной справедливости советского типа, минимизирующей собственные запросы индивида и потенциальные требования общества к нему («понижающий трансформатор»), успех, богатство, власть расцениваются как явления криминальные, пронизанные коррупцией, мафиозные, в любом случае «грязные» и «не наши» (степень реальной распространенности криминалитета в бизнесе, власти и повседневных отношениях самого респондента сейчас не обсуждаем). С другой стороны, социальная предприимчивость, жизненный динамизм, более широкие и взыскательные запросы, определенная последовательность в достижении значимых благ и престижных позиций получают в массовом сознании традиционализирующую (как ни парадоксально, аскриптивную по смыслу!) оценку в качестве чисто возрастного феномена. Тем самым они локализуются и даже замыкаются в рамках, например, молодежной субкультуры, оттесняются за демаркационную линию на правах «чужаков» (типа «золотой молодежи» и т. п.), от которых принято символически и демонстративно дистанцироваться. Из этого следует, что соответствующие типы мотивации, поведения, самооценки не достигают статуса общей ценности, не обобщаются до универсального, признанного образца, оставаясь как бы «личным делом» каждого и опять-таки не формируя той авторитетной группы, того слоя, которые служили бы заинтересованной и ответственной опорой социальных сдвигов.

В плане же собственно политическом (организация власти, структура и динамика основных конкурирующих партий и коалиций) описанное выше сопротивление дифференциации на протяжении всей второй половины 90-х годов выразилось теперь в скоростных и экстренных сдвигах лета – осени 1999 года, когда сблизились и усреднились политические позиции практически всех сил, осуществляющих управление страной, олицетворяющих власть или сколько-нибудь всерьез претендующих на место во властной системе. Подчеркнем, что речь идет не о структурировании новой политической реальности или переструктурировании ведущих сил, а о символической демаркации – о сплочении «своих» и об отделении их от «чужих» (маргиналов, случайных людей, нежелательных конкурентов и пр.). Эта процедура должна обеспечить необходимое для новой власти, будущего президента, его администрации и выдвигающих его сил за политическими кулисами необходимое единство взглядов и действий во всех звеньях системы их поддержки (парламент, региональное начальство, силовые структуры, массмедиа и т. д.). Поэтому в политической сфере сегодня действует правило тактических микроразличий при стратегической общности. Партии и их лидеры могут в разной степени дистанцироваться друг от друга и от действующей власти (с ее грузом сегодняшних проблем, необходимости действовать уже сейчас и предстоящей ответственности), но не оппонировать ей: уходить в прямую оппозицию ни одна из победивших партий не собирается, как никто из их лидеров, по крайней мере на словах, не хочет пресловутой «поляризации» и «раскола» во власти и обществе.