Текст книги "Полное собрание стихотворений"

 
Был Садко молодец, молодой Гусляр,
Как начнет играть, пляшет млад и стар.
Как начнут у него гусли звончаты петь,
Тут выкладывать медь, серебром греметь.
Так Садко ходил, молодой Гусляр,
И богат бывал от певучих чар.
И любим бывал за напевы струн,
Так Садко гулял, и Садко был юн.
Загрустил он раз: «Больно беден я,
Пропадет вот так вся и жизнь моя».
Закручинился он, к Ильменю пришел,
Гусли звончаты взял, зазвенел лес и дол.
Заходила волна, загорелась волна,
Всколыхнулась со дна вся вода-глубина.
Он так раз проиграл, проиграл он и два,
А на третий мелькнула пред ним голова.
Водный Царь перед ним, словно белый пожар,
Разметался, встает, смотрит юный Гусляр.
«Все, что хочешь, проси». – «Дай мне рыб золотых».
– «Опускай невода, много вытащишь их».
Трижды бросил в Ильмень он свои невода,
Рыбой белой и красной дарила вода,
И пока допевал он напевчатый стих,
Дал Ильмень ему в невод и рыб золотых.
Положил он всю рыбу на полных возах,
Он в глубоких ее хоронил погребах.
Через день он пришел и открыл погреба, —
Эх Садко молодец, вот судьба так судьба:
Там, где красная рыба – несчетная медь,
Там, где белая – серебра полная клеть,
А куда положил он тех рыб золотых,
Все червонцы лежат, сколько их, сколько их!
Тут Гусляр молодой стал богатый Купец,
Гость Богатый Садко. Ну Гусляр молодец!
 
 
Он по Новгороду ходит и глядит.
«Где товары тут у вас?» – он говорит.
«Я их выкуплю, товары все дотла».
Вечно молодость хвастливою была.
«Я сто тысячей казны вам заплачу.
Где товары? Все товары взять хочу».
Он поит Новогородских мужиков,
Во хмелю-то напоить он всех готов.
Выставляли тут товаров без конца,
Да не считана казна у молодца.
Все купил он, все, что было, он скупил,
Он, сто тысячей отдав, богатым был.
Терем выстроил, в высоком терему
Камни ночью самоцветятся во тьму.
Он Можайского Николу сорудил,
Он вес маковицы ярко золотил.
Изукрашивал иконы по стенам,
Чистым жемчугом убрал иконы нам.
Вызолачивал он царские врата,
Пред жемчужной – золотая красота.
А как в Новгороде снова он пошел,
Он товаров на полушку не нашел,
И зашел тогда Садко во темный ряд,
Черепки, горшки там битые стоят.
Усмехнулся он, купил и те горшки:
«Пригодятся», говорит, «и черепки»,
«Дети малые», мол, «будут в них играть,
Будут в играх про Садко воспоминать.
Я Садко Богатый Гость, Садко Гусляр,
Я люблю, чтобы плясал и млад и стар.
Гусли звончаты недаром говорят:
Я Садко Богатый Гость, весенний сад!»
 
 
Вот по Морю, Морю синему, средь пенистых зыбей,
Выбегают, выгребают тридцать быстрых кораблей.
Походили, погуляли, торговали далеко,
А на Соколе на светлом едет сам купец Садко.
Корабли бегут проворно, Сокол лишь стоит один,
Видно чара тут какая, есть решение глубин.
И промолвил Гость Богатый, говорит Садко Купец:
«Будем жеребья метать мы, на кого пришел конец».
Все тут жеребья метали, написавши имена, —
Все плывут, перо Садково поглотила глубина.
Дважды, трижды повторили, – вал взметнется, как
гора,
Ничего тот вал не топит, лишь Хмелева нет пера.
Говорит тут Гость Богатый, говорит своим Садко:
«Видно час мой подступает, быть мне в море
глубоко,
Я двенадцать лет по Морю, Морю синему ходил,
Дани-пошлины я Морю, возгордившись, не платил.
Говорил я: Что мне море? Я плачу кому хочу.
Я гуляю на просторе, миг забав озолочу.
А уж кланяться зачем же! Кто такой, как я, другой?
Видно, Море осерчало. Жертвы хочет Царь Морской».
Говорил так Гость Богатый, но, бесстрашный, гусли
взял,
В вал спустился – тотчас Сокол прочь от места
побежал.
Далеко ушел. Над Морем воцарилась тишина.
А Садко спустился в бездну, он живой дошел до дна.
 
 
Видит он великую там на дне избу,
Тут Садко дивуется, узнает судьбу.
Раковины светятся, месяцы дугой,
На разных палатях сам там Царь Морской.
Самоцветны камни с потолка висят,
Жемчуга такие – не насытишь взгляд.
Лампы из коралла, изумруд – вода,
Так бы и осталась там душа всегда.
«Здравствуй», Царь Морской промолвил Гусляру,
«Ждал тебя долгонько, помню я игру.
Что ж, разбогател ты – гусли позабыл?
Ну-ка, поиграй мне, звонко, что есть сил».
Стал Садко тут тешить Водного Царя,
Заиграли гусли, звоном говоря,
Заиграли гусли звончаты его,
Царь Морской – плясать, не помнит ничего.
Голова Морского словно сена стог,
Пляшет, размахался, бьет ногой в порог,
Шубою зеленой бьет он по стенам,
А вверху – там Море с ревом льнет к скалам.
Море разгулялось, тонут корабли,
И когда бы сверху посмотреть могли,
Видели б, что нет сильнее ничего,
Чем Садко и гусли звончаты его.
Наплясались ноги. Царь Морской устал.
Гостя угощает, Гость тут пьяным стал.
Развалялся в Море, на цветистом дне,
И Морские Девы встали как во сне.
Царь Морской смеется: «Выбирай жену.
Ту бери, что хочешь. Лишь бери одну».
Тридцать красовалось перед ним девиц
Белизною груди, красотою лиц.
А Садко причудник: ту, что всех скромней,
Выбрал он, Чернава было имя ей.
Спать легли, и странно в глубине морской
Раковины рдели, месяцы дугой.
Рыбы проходили в изумрудах вод,
Видело мечтанье, как там кит живет,
Сколько трав нездешних смотрит к вышине,
Сколько тайн сокрыто на глубоком дне.
И Садко забылся в красоте морской,
И жену он обнял левою ногой.
Что-то колыхнулось в сердце у него,
Вспомнил, испугался, что ли, он чего.
Только вдруг проснулся. Смотрит – чудеса:
Новгород он видит, светят Небеса,
Вон, там храм Николы, то его приход,
С колокольни звон к заутрени зовет.
Видит – он лежит над утренней рекой,
Он в реке Чернаве левою ногой.
Корабли на Волхе светят далеко.
«Здравствуй, Гость Богатый! Здравствуй, наш
Садко!»
 

 
Как во стольном том во городе во Киеве был пир,
Как у ласкового Князя пир идет на целый мир.
Пированье, столование, почестный стол,
Словно день затем пришел, чтоб этот пир так
шел.
И уж будет день в половине дня,
И уж будет столь во полу-столе,
А все гусли поют, про веселье звеня,
И не знает душа, и не помнит о зле.
Как приходит тут к Князю сто молодцов,
А за ними другие и третий сто.
С кушаками они вкруг разбитых голов,
На охоте их всех изобидели. Кто?
А какие-то молодцы, сабли булатные,
И кафтаны на них все камчатные,
Жеребцы-то под ними Латинские,
Кони бешены те исполинские.
Половили они соболей и куниц,
Постреляли всех туров, оленей, лисиц,
Обездолили лес, и наделали бед,
И добычи для Князя с Княгинею нет.
И не кончили эти, другие идут,
В кушаках, как и те, кушаки-то не тут,
Где им надобно быть: рыболовы пришли,
Вместо рыбы они челобитье несли.
Всю де выловили белорыбицу там,
Карасей нет, ни щук, и обида есть нам.
И не кончили эти, как третьи идут,
В кушаках, как и те, и челом они бьют:
То сокольники, нет соколов в их руках,
Что не надо, так есть, много есть в кушаках,
Изобидели их сто чужих молодцов.
«Чья дружина?» – «Чурилы» – «А кто он таков?»
Тут Бермята Васильевич старый встает:
«Мне Чурило известен, не здесь он живет.
Он под Киевцем Малым живет на горах,
Двор богатый его, на семи он верстах.
Он привольно живет, сам себе господин,
Вкруг двора у него там железный есть тын,
И на каждой тынинке по маковке есть,
По жемчужинке есть, тех жемчужин не счесть.
Середи-то двора там светлицы стоят,
Белодубовы все, гордо гридни глядят,
Эти гридни покрыты седым бобром,
Потолок – соболями, а пол – серебром,
А пробои-крюки все злаченый булат,
Пред светлицами трои ворота стоят,
Как одни-то разные, вальящаты там,
А другие хрустальны, на радость глазам,
А пред тем как пройти чрез стеклянные,
Еще третьи стоят, оловянные».
 
 
Вот собрался Князь с Княгинею, к Чуриле едет он,
Старый Плен идет навстречу, им почет и им поклон.
Посадил во светлых гриднях их за убраны столы,
Будут пить питья медвяны до вечерней поздней мглы.
Только Князь в оконце глянул, закручинился: «Беда!
Я из Киева в отлучке, а сюда идет орда.
Из орды идет не Царь ли, или грозный то посол?»
Плен смеется. «То Чурило, сын мой, Пленкович
пришел».
Вот глядят они, а день уж вечеряется,
Красно Солнышко к покою закатается,
Собирается толпа, их за пять сот,
Молодцов-то и до тысячи идет.
Сам Чурило на могучем на коне
Впереди, его дружина – в стороне,
Перед ним несут подсолнечник-цветок,
Чтобы жар ему лица пожечь не мог
Перво-наперво бежит тут скороход,
А за ним и все, кто едет, кто идет.
Князь зовет Чурилу в Киев, тот не прочь:
Светел день там, да светла в любви и ночь.
 
 
Вот во Киеве у Князя снова пир,
Как у ласкового пир на целый мир
Ликование, свирельный слышен глас,
И Чурило препожалует сейчас.
Задержался он, неладно, да идет,
В первый раз вина пусть будет невзачет
Стар Бермята, да жена его душа
Катеринушка уж больно хороша.
Позамешкался маленько, да идет,
Он ногой муравки-травки не помнет,
Пятки гладки, сапожки – зелен сафьян,
Руки белы, светлы очи, стройный стан.
Вся одежда – драгоценная на нем,
Красным золотом прошита с серебром.
В каждой пуговке по молодцу глядит,
В каждой петельке по девице сидит,
Застегнется, и милуются они,
Расстегнется, и целуются они.
Загляделись на Чурилу, все глядят,
Там где девушки – заборы там трещат,
Где молодушки – там звон, оконца бьют,
Там где старые – платки на шее рвут.
Как вошел на пир, тут Князева жена
Лебедь рушила, обрезалась она,
Со стыда ли руку свесила под стол,
Как Чурилушка тот Пленкович прошел.
А Чурилушка тот Пленкович прошел.
А Чурило только смело поглядел,
А свирельный глас куда как сладко пел.
 
 
Пировали так, окончили, и прочь,
А пороша выпадала в эту ночь.
Все к заутрени идут, чуть белый свет,
Заприметили на снеге свежий след.
И дивуются: смотри да примечай,
Это зайка либо белый горностай.
Усмехаются иные, говорят:
«Горностай ли был? Тут зайка ль был? Навряд.
А Чурило тут наверно проходил,
Красоту он Катерину навестил».
 
 
Говорили мне, что будто молодец
На Бермяту натолкнулся наконец,
Что Бермятой был он будто бы убит, —
Кто поведал так, неправду говорит.
Уж Бермяте ль одному искать в крови
Чести, мести, как захочешь, так зови.
Не убьешь того, чего убить нельзя,
Горностаева уклончива стезя.
Тот, кто любит, – как ни любит, любит он,
И кровавою рукой не схватишь сон.
Сон пришел, и сон ушел, лови его.
Чур меня! Хотенье сердца не мертво.
Знаю я, Чурило Пленкович красив,
С ним целуются, целуются, он жив.
И сейчас он улыбаяся идет,
Пред лицом своим подсолнечник несет.
Расцвечается подсолнечник-цветок,
Чтобы жар лицо красивое не сжег.
 

 
Ай же ты, Микула Селянинович, Мужик,
Ты за сколько тысяч лет к земле своей привык?
Сколько долгих тысяч лет ты водил сохой?
Век придет, и век уйдет, вечен образ твой.
Лошадь у тебя была, некрасна на вид,
А взметнется да заржет, облако гремит.
Ходит, ходит, с бороздой борозда дружна.
Светел Киев, – что мне он? Пашня мне нужна.
Сколько долгих тысяч лет строят города,
Строят, нет их, – а идет в поле борозда.
И Микула новь святит, с пашней говорит,
Ель он вывернул, сосну, в борозду валит,
Ехал тут какой-то князь, князь что ли он,
Подивился, посмотрел, – гул в земле и стон.
«Кто ты будешь?» говорит. «В толк я не возьму.
Как тебя, скажи, назвать?» говорит ему.
А Микулушка взглянул, лошадь подхлестнул,
Крикнул весело, – в лесу стон пошел и гул.
На нарядного того поглядел слегка,
На таких он чрез века смотрит свысока.
«Вот как ржи я напахал, к дому выволочу,
К дому выволочу, дома вымолочу.
Наварю гостям я пива, кликнут гости в торжество:
Век крестьянствовать Микуле,
мир – его, земля – его!»
 

 
Исполин безмерной пашни,
Как тебя я назову?
– Что ты, бледный? Что, вчерашний?
Ты во сне, иль наяву?
 
 
Исполин безмерной нивы,
Отчего надменный ты?
– Не надменный, не спесивый,
Только любящий цветы.
 
 
Исполин безмерной риги,
Цвет и колос люб и мне.
– Полно, тень прочтенной книги,
Отойди-ка к стороне.
 

 
Я видел всю Волгу во время разлива,
От самых истоков
До Каспия гордого, чей хорош изумруд.
О, Волга повсюду красива,
В самом имени светлой царицы так много намеков,
И ее заливные луга, расцветая, победно цветут.
Это – гордость Славян, это – знаменье воли для
вольных,
Для раздольных умов, теснотой недовольных.
Волга, Волга, воспетая тысячи раз,
Ты качала, в столетьях, мятежников, нас.
Ты, царица всех рек, полновластно красива,
Как красив, ставший звучною былью, разбой,
Как красива гроза в высоте голубой.
Но желанней мне кротко-шуршащая желтая нива
Над родною Владимирской тихой рекою Окой.
И да памятно будет,
Что над этой рекою рожден был любимец веков,
Кто в былинных сердцах – и еще – много песен
пробудит,
Сильный, силы не раб, исполинский
смиренник лесов.
Тот прекрасный меж витязей всех, богатырь
справедливый,
Кто один не кичился могучею силой своей,
И на подвиги вскормленный скудною нивой,
Был за тех, чья судьба – ждать и ждать хлебоносных
стеблей.
Как заманчив он был, когда с сильным и наглым
схватился,
И, его не убив, наглеца лишь взметнул в вышину,
И упавшего сам подхватил, чтобы тот не убился,
Но вперед научился не силу лишь ведать одну.
Как заманчив он был и другой, Соловья победитель,
Разметавши надменных с их Киевской гриднею той,
Кроткий, мог он восстать, как разгневанный мечущий
мститель,
Мог быть тихой рекой, и разливной рекою Окой.
И заманчив он был, как, прощаясь с родною
рекою,
Корку черного хлеба пустил он по водам ее,
И вскочил на коня, в три прыжка был он
с жизнью иною,
Но в нарядностях дней не забыл назначенье свое.
 

 
Спавший тридцать лет Илья,
Вставший в миг один,
Тайновидец бытия,
Русский исполин.
Гении долгих вещих снов,
Потерявших счет,
Наших Муромских лесов,
Топей и болот.
Гений пашни, что мертва
В долгой цепи дней,
Но по слову вдруг жива
От любви лучей.
Гений серой нищеты,
Что безгласно ждет,
До назначенной черты,
Рвущей твердый лед.
Гений таинства души,
Что мертва на взгляд,
Но в таинственной тиши
Схоронила клад.
Спавший тридцать лет Илья
Был без рук, без ног,
Шевельнувшись, как змея,
Вдруг быть сильным мог.
Нищий нищего будил,
Мужика мужик,
Чарой слабому дал сил,
Развязал язык.
Был раздвинут мощный круг
Пред лицом калек,
Великан проснулся вдруг,
Гордый человек.
Если б к небу от земли
Столб с кольцом воткнуть,
Эти руки бы могли
Мир перевернуть.
Будь от неба до земли
Столб с златым кольцом,
По иному бы цвели
Здесь цветы кругом.
 
 
Спавший тридцать лет Илья,
Ты поныне жив,
Это молодость твоя
В шелестеньи нив.
Это Муромский твой ум,
В час когда в лесах
Будят бури долгий шум,
Говорят в громах.
Между всеми ты один
Не склонил лица,
Полновольный исполин,
Смелый до конца.
До конца ли? Без конца.
Ибо ты – всегда.
От прекрасного лица
Вот и здесь звезда.
Вознесенный глубиной,
И вознесший – лик,
Мой Владимирец родной,
Муромский мужик.
 

 
Муромец Русскую землю прошел,
Ветер идет так смарагдами бора,
Видел бесчисленность градов и сел,
Обнял их ласкою взора.
Жизнь он прошел из предела в предел,
Видел могучих, и видел бессильных,
Много безвестного он подглядел,
В мире, на торжищах пыльных
Муромец силу свою развернул,
Попил довольно с хмельною он голью,
В думах притихших расслышал он гул,
Тесных бросал он к раздолью.
Всех он сермяжных в пути защитил,
Важных смириться он властно заставил,
Дикую схватку враждующих сил
Он к равновесью направил.
Дух свои предавши Полярной Звезде,
Той, что в сказаньях зовется Судьбою,
Был предрешенно он верным везде,
Брал недоступность без бою.
Муромец полюс и полюс узнал.
Будет Пришел к Океану морскому
Сокол-корабль колыхался там, ал, —
Смелый промолвил: «К другому»
Сел на червленый корабль, и ушел
Прочь от пройденной земли, не жалея
Гнался за Соколом Сизый-Орел,
Сокол Орла был быстрее
Где он? Доныне ль в неузнанном Там?
Синею бездной, как в люльке, качаем?
Снова ль придет неожиданно к нaм?
Песня гадает. Не знаем.
 

 
Конь Ильи копытом звонким бьет, рождается
криница,
Ключ лесной освободился из подземного жерла.
Сам Илья в тот миг стремился, улетал
в простор как птица,
А целебная криница до сих пор в лесах светла.
Он летел, не размышляя о зиждительности бега,
Без мышленья сердцем зная, как Свобода хороша.
И доныне среброводна освежительная нега,
И пост хрустальность в чащах Приходи испить,
душа.
 

 
Красавица склонилась,
Шумит веретено.
Вещанье совершилось,
Уж Ночь глядит в окно.
Светлянка укололась,
И приговор свершен.
Красив застывший волос,
Красив глубокий сон.
От одного укола,
Как будто навсегда,
Кругом заснули села,
Притихли города.
Притихли и застыли,
И все слилось в одно.
Везде, в безгласной были,
Глядится Ночь в окно.
Всем миром овладела
Ночная тишина.
И как немое тело,
Глядит на мир Луна.
Красавица склонилась,
Молчит веретено.
Решенье совершилось,
Так было суждено.
Но капля в ранке малой,
Сверкнув огнем во мглу,
Как цвет упала алый,
И светит на полу.
 
 
И нежный свет не тает,
Алеет все сильней.
Шиповник расцветает,
Весь в призраках огней.
Как куст он встал вкруг злого
Того веретена.
В молчаньи сна ночного
Разросся до окна.
Сияя алым цветом,
Растет он как пожар.
И в мире, мглой одетом,
Слабеют ковы чар.
Сперва цветы проснулись,
Пошел в деревьях гул.
И дети улыбнулись,
Святой старик вздохнул.
И лебеди запели
На зеркале озер.
Всемирной колыбели
Вдруг ожил весь простор.
И вот, на счастье наше,
Глядится День в окно.
Еще Светлянка краше,
Шумит веретено.
 

 
На море Океане есть остров Красота,
Сидят в резной избушке три дочери Христа.
 
 
Перед цветным оконцем шьют молча три сестры.
Гора там есть, и остры уступы у горы.
 
 
И если кто восхочет к заманчивой черте,
Он больно режет ноги в той вольной высоте.
 
 
Не смотрят – видят сестры, и старшая сестра
Берет иглу булатну, и говорит: «Пора».
 
 
Берет иглу булатну, нить шелкову притом,
И вышивает гору на Море голубом.
 
 
Потом сестре середней передает тот плат,
Встает на нем дорога: пойдешь – нельзя назад.
 
 
И плат берет узорный тут младшая сестра,
И алым расцветает узором вся гора.
 
 
В те самые минутки как расцветает плат,
У путника на высях светло глаза горят.
 
 
От ран ему не больно, не льется больше кровь,
А брызнет, так немедля в цветках зажжется вновь.
 
 
И год идет за годом, и ропщет Океан,
Но остров тот не гибнет, с богатством горних
стран.
 
 
И с самого рассвета до поздней до поры,
Перед цветным оконцем шьют молча три сестры.
 

 
Из Арабских дальних стран
К нам придя в своем скитаньи,
Руссов древних Ибн-Фоцлан
Вопрошал о сожиганьи.
 
 
Почему, когда простор
Здешней жизни Руссом смерян,
Труп кладут они в костер,
В огнь, что силой достоверен?
 
 
Потому, гласил ответ,
Что, вступивши в яркий пламень,
Возрожден, как цвет и свет,
Мрак железа, мертвый камень.
 
 
Потому, ответ гласил,
Что земному подобает
Побывать в жару горнил,
Там, где все перекипает.
 
 
Да земные телеса
Аки Солнце просветятся,
Перед тем как в Небеса
В царство Солнца возвратятся.
 
 
Искушенные огнем,
Разлученные с тоскою,
Поплывут в свой Отчий Дом,
Ярко-огненной рекою.
 

 
Меж брегов есть брег Скамандра,
Что живет в умах века.
Меж зверей есть саламандра,
Что к бессмертию близка.
Дивной силой мусикийской
Вброшен в жизнь который год,
Этот зверь в стране Индийской
Ярким пламенем живет.
Разожги костер златистый,
Саламандру брось в него, —
Меркнет вдруг восторг огнистый,
Зверь живет, в костре – мертво.
Так и ты, коль Дьявол черный
В блеск любви введет свой лик,
Вспыхнешь весь во лжи узорной,
А любовь – погаснет вмиг.
 

 
Есть трава – растет
Возле тихих рек.
И не каждый год
Та трава цветет,
А когда придет
Человек.
 
 
Рост ее – стрела,
И красив узор.
Та трава была
Много раз светла,
Снова расцвела,
Как костер.
 
 
И горит огонь
Возле тихих рек.
Мчится красный конь,
Ржет, поет: Не тронь,
Не хватай огонь,
Человек.
 
 
С ржаньем конь скакал,
Убежал в простор.
Ярко промелькал.
Был расцветно-ал,
Возле рек сверкал
Цвет-костер.
 
 
И светла была
Влага тихих рек.
В мире весть прошла,
Что трава цвела: —
Был здесь, в мире зла,
Человек.
 

 
Я людей повстречал на степи неоглядной,
В беспредельном скитаньи своем,
У костра, в час Луны предрассветно-прохладной,
Нисходившей небесньм путем.
 
 
Трепетанья костра горячо расцвечали
Бледнолицых печальных людей,
И рыдания флейт, в их напевной печали,
Разносились по шири степей.
 
 
Я спросил их, о чем эти звонкие стоны,
И ответил один мне из них:
«В наших песнях поют и скорбят миллионы,
Миллионы существ нам родных».
 
 
Как лунатик влеком междузвездным пространством,
Я ушел, год промчался, как сон,
Я ходил, и повторных шагов постоянством
Снова был к их костру приведен.
 
 
В час ночной, бледнолицые люди смотрели
На рубин, возникавший с огнем,
И, как прежде, рыдали и пели свирели,
Ночь тревожа под Млечным путем.
 
 
Начинала свирель, повторяла другая,
Третья, сотая, тысячный бред,
Точно пела и плакала бездна морская.
Я спросил – и услышал ответ,
 
 
«Вы всегда ли в степи? И всегда ли вы в горе?»
И как будто бы хрустнула цепь: —
«Мы Славяне, мы вечно тоскуем о Море,
Потому так и любим мы степь».
 
 
Как безумный, опять я ушел на расстанья,
Как лунатик, закрывши глаза.
Вновь пришел. Вновь костер. Вновь певучесть рыданья.
Вечер. Молния. Алость. Гроза.
 
 
Степь и небо в огне. Мир в раскатах и в гуле.
«Смерть иль жизнь?» – я шепнул, как во сне.
На меня бледнолицые только взглянули, —
Лишь свирели ответили мне!
 

 
Ванда, Ванда, Дева Польши, уж сведен с минувшим
счет,
Светлый призрак в глубь принявши, Висла медленно
течет.
 
 
Твой отец, о. Панна Влаги, был властитель Польши,
Крак,
Он убил смолою Змия. Подвиг тот случился так.
 
 
Змей Вавель, в горе пещерной, извиваясь был
в гнезде,
Истреблял людей и нивы, изводил стада везде.
 
 
Мудрый Крак, чтоб искушен был Змий Вавель,
хититель злой,
Начинил бычачьи шкуры липко-черною смолой.
 
 
Близ пещеры, где чернела та змеиная нора,
Встали чудища бычачьи, началась в горах игра.
 
 
Змий Вавель бычачьи шкуры пастью жадною пожрал,
И внутри воспламенился, и, безумствуя, сгорал.
 
 
И сгорел, пробив ущелье. Спас свою отчизну Крак.
Город Краков именитый есть лишь дней минувших
знак.
 
 
Дочь такого-то героя Ванда стройная была.
Как была она надменна, как была она светла!
 
 
Много витязей хотело Деву Польскую пленить,
Мысль ничья ей не сумела золотую выткать нить.
 
 
Ванда, в день когда раскрылся красоты ее цветок,
На себя взглянула утром в протекающий поток.
 
 
И сказала: «Разве может рядом с золотом быть мед?
Нет достойного мужчины – Польской Панною владеть».
 
 
И молва о светлоглазой прогремела там вдали,
В край ее, из стран далеких, Алеманы подошли.
 
 
Алеманский повелитель, пышнокудрый Ригогар,
Красотою Ванды взятый, пленник был всевластных
чар.
 
 
И отправились к ней дважды, трижды к ней послы
пришли,
Но привета Ритогару в сердце Девы не нашли.
 
 
Бранный клич тогда раздался, – нет добра, будь
гений зла,
Вся дружина Алеманов копья длинные взяла.
 
 
Но, хоть длинны, не достали, но, хоть остры, нет
копья,
Ты была сполна красива, – Ванда, власть сполна твоя.
 
 
Вся дружина Алеманов, Ванду видя пред собой,
Пораженная как Солнцем, отступила, кончен бой.
 
 
Кликнул вождь: «Да будет Ванда на земле и в сне
морском!
«Ванда в воздухе!» – воскликнув, поразил себя
мечом.
 
 
И свершилось чарованье, отошла звезда к звезде,
Ванда всюду, звездность всюду, на земле и на воде.
 
 
Устремившись в воды Вислы, Ванда там – в текучем
сне,
Светлый взор ее колдует Польским судьбам
в глубине.
 
 
Песня в воздухе над Вислой да не молкнет никогда,
Как победный образ Ванды жив, пока течет вода.