Текст книги "Стихотворения"

Русский язык

 
Язык, великолепный наш язык.
Речное и степное в нем раздолье,
В нем клекоты орла и волчий рык,
Напев, и звон, и ладан богомолья.
 
 
В нем воркованье голубя весной,
Взлет жаворонка к солнцу – выше, выше.
Березовая роща. Свет сквозной.
Небесный дождь, просыпанный по крыше.
 
 
Журчание подземного ключа.
Весенний луч, играющий по дверце.
В нем Та, что приняла не взмах меча,
А семь мечей в провидящее сердце.
 
 
И снова ровный гул широких вод.
Кукушка. У колодца молодицы.
Зеленый луг. Веселый хоровод.
Канун на небе. В черном – бег зарницы.
 
 
Костер бродяг за лесом, на горе,
Про Соловья-разбойника былины.
«Ау!» в лесу. Светляк в ночной поре.
В саду осеннем красный грозд рябины.
 
 
Соха и серп с звенящею косой.
Сто зим в зиме. Проворные салазки.
Бежит савраска смирною рысцой.
Летит рысак конем крылатой сказки.
 
 
Пастуший рог. Жалейка до зари.
Родимый дом. Тоска острее стали.
Здесь хорошо. А там – смотри, смотри.
Бежим. Летим. Уйдем. Туда. За дали.
 
 
Чу, рог другой. В нем бешеный разгул.
Ярит борзых и гончих доезжачий.
Баю-баю. Мой милый. Ты уснул?
Молюсь. Молись. Не вечно неудачи.
 
 
Я снаряжу тебя в далекий путь.
Из тесноты идут вразброд дороги.
Как хорошо в чужих краях вздохнуть
О нем – там, в синем – о родном пороге.
 
 
Подснежник наш всегда прорвет свой снег.
В размах грозы сцепляются зарницы.
К Царь-граду не ходил ли наш Олег?
Не звал ли в полночь нас полет Жар-птицы?
 
 
И ты пойдешь дорогой Ермака,
Пред недругом вскричишь: «Теснее, други!»
Тебя потопит льдяная река,
Но ты в века в ней выплывешь в кольчуге.
 
 
Поняв, что речь речного серебра
Не удержать в окованном вертепе,
Пойдешь ты в путь дорогою Петра,
Чтоб брызг морских добросить в лес и в степи.
 
 
Гремучим сновиденьем наяву
Ты мысль и мощь сольешь в едином хоре,
Венчая полноводную Неву
С Янтарным морем в вечном договоре.
 
 
Ты клад найдешь, которого искал,
Зальешь и запоешь умы и страны.
Не твой ли он, колдующий Байкал,
Где в озере под дном не спят вулканы?
 
 
Добросил ты свой гулкий табор-стан,
Свой говор златозвонкий, среброкрылый,
До той черты, где Тихий океан
Заворожил подсолнечные силы.
Ты вскликнул: «Пушкин!» Вот он, светлый бог,
Как радуга над нашим водоемом.
Ты в черный час вместишься в малый вздох.
Но Завтра – встанет! С молнией и громом!
 

Дюнные сосны

 
Взвихрены ветром горбатые дюны,
Бор взгромоздился на выступ откосный.
Ветер качает зеленые струны,
Ветки поющие, терпкие сосны.
 
 
Голос безгласия, Север на Юге,
Ветру покорствуя, редко немые,
Те – перекручены в дикие дуги
Те – как у нас, безупречно-прямые.
 
 
В этих лесах не курчавится щебет
Наших веселых играющих пташек.
В зарослях ветер лишь вереск теребит,
Нет здесь – знакомых нам с детства – ромашек.
 
 
Не закачается дружная стая
Солнышек желтых и луночек белых,
Пахнут лишь капли смолы, нарастая,
Ладан цветет в ветрохвойных пределах.
 
 
Ландыш не глянет. Кукушка не стонет
В час, как везде – хороводами вёсны.
Ветер песчинки метелями гонит,
Медью трезвонит сквозь дюнные сосны.
 
 
Если б – «Ау!» – перекликнуться с лешим,
С теми тенями, что век с нами юны.
Грустные странники, чем себя тешим?
Гусли нам – сосны, и ветки их – струны.
 
 
Вся моя радость – к обветренным склонам
Горько прильнуть, вспоминая и чая.
Если б проснуться в лесу мне зеленом,
Там, где кукует кукушка родная!
 

Бубенцы

 
Дрогнув, брызнув звуком дружным,
С колокольчиком поддужным,
С голубицей голубец,
Бубенец и бубенец
К шее конской припадают,
Хмелем звончатым блистают,
Вылетают,
Западают,
Снова звонче, снова тают,
Сном рассыпчатым взрастают,
В сбруе звук и зрак колец,
И навзрыд-навзвон рыдают,
Из конца бегут в конец,
И навзвон-навзрыд хохочут,
Сердцу сердце вспевом прочут,
Говорят,
Сборным взблеском, звуком-вздохом,
Как просыпанным горохом,
Бубнят вряд,
Дробь враздробь и врассыпную,
Змеезвоном ладят сбрую,
Серебрят,
Я, мол, ты, мол, мы, мол, баем,
Бусить бусы понимаем,
Любо тренькать дутым краем, —
Замолчать никак нельзя им,
Не хотят,
Не хотят,
Перезвякнут баю-баем,
Легче маленьких котят,
Перебросят звук и взгляд,
Сердце сердцу закогтят,
Не пойдете напопят,
Бубенцы вам не велят.
Эй, родимые, скорее,
Закрутитесь веселее,
У коней вся в мыле шея,
К пиру бубен-бубенец,
Отчего бы, почему бы
Не лобзать да прямо в губы,
Ну, скажите, почему бы
Да не вместе наконец?
Эта славная затея —
До девицы молодец,
Ты товар, а я купец,
Ты мне нива, я твой жнец,
Птица ты, а я ловец.
Или были
В звонкой силе
Мы напрасно долгий час?
Слушай сказ,
Слушай нас.
Рея, вея, млея, рдея,
Это славная затея,
Колокольчик – ваш гонец,
С ним – и в буре не робея —
Бубенец и бубенец.
Эх, от самого Валдая
Звоны льются, нарастая,
От Алтая до Москвы
Брызжет пена до травы,
Закрутились пристяжные,
Коренник не клонит выи,
А у них как завитые
Книзу шеи – два кольца,
Дружны в тройке, к гриве грива,
Жить вам весело, счастливо,
Колокольчик говорливо
Обещает без конца,
Победить бубенчик хочет,
И по-своему пророчит.
Победит ли бубенца?
Колокольчик долго строит,
Он поет да не покоит,
Плачем плачет, песней ноет,
Не видать его лица.
Победит ли бубенца?
В пляске весело стрекочет,
Точит, точит, счастье прочит
В перебросе бубенец.
Стук – колесам, блеск – подковам,
Бубенцу – быть сном медовым,
Сватом, братом всех сердец,
Двум сердцам – с одним быть кровом.
Двое с разных двух крылец,
В свете новом, в лике новом,
В радость всем и в зависть вдовам,
Прямо в церковь под венец.
 

Голубая подкова
^{Стихи о Сибири
<1935>}

Тайга

 
Сто верст пожара,
Откуда он?
Сокрылось солнце в клубах пара,
Затянут дымом небосклон.
Ползет шипенье,
Горит тайга.
Огнистых змеев льется пенье,
И бьет поток о берега.
Вся в синих дымах,
И вся в огне.
Приют видений нелюдимых,
Бродяге, ты желанна мне.
Тайга, ты тайна
В пути слепом.
Твоя нетронутость бескрайна,
В тебе бездомному есть дом.
 

Подъезжая к Омску

1916. 29 мая

Георгию Гребенщикову

 
Тебе, суровый сын Сибири,
Что взором измерял тайгу,
Привет в изгнанническом мире,
На отдаленном берегу.
 
 
Так выпытал в крестьянской доле,
Как творчески идет соха
И как в страданье и неволе
Тоска взметает взлет стиха.
 
 
Ты видел, мысля и мечтая,
Какого требует труда
В горах червонного Алтая
Золотоносная руда.
 
 
Ты принял светы талисмана
В пурге, прядущей долгий вой,
В гортанном говоре шамана,
В котором крик сторожевой.
 
 
И много раз в тоске немея,
Душой богат, но долей сир,
Ты восхитился ликом Змея,
Который весь объемлет мир.
Не тем, с кем говорила Ева,
Кто яд из пропасти исторг, —
Ему я не спою напева
И ты не подаришь восторг.
 
 
Мой Змей вздымает океаны,
Он говорит через тайфун,
Им уготованные раны
Я утоляю звоном струн.
 
 
Его могучие извивы
В сибирских видел я лесах,
Где изумрудные заливы
Лелеют творческий размах.
 
 
Где ствол раскидистого кедра
Как довременный исполин,
И, затаясь в земные недра,
С алмазом говорит рубин.
 
 
Да будет завтра день твой новый —
Как матери родимой зов
Туда, где реки бирюзовы,
Где много милых голосов.
 
 
А ныне, с возгласом приветным,
Ты, разглядевший тайный лик,
Прими в Провансе многоцветном
Бретонской чайки взлетный крик.
 

Сен-Бревен – Сосны. Бретань

1922. 11 февраля

Зимний час

 
Заяц, выторопень серый,
Разговаривал с Зимой.
Говорил он: «Ты без меры
Нежный мех морозишь мой».
 
 
А она ему: «Голубчик,
Ты померзни, ничего.
Так нарядней твой тулупчик,
Чисто держишь ты его».
 
 
И зимой прозрачней воздух,
Мягко стелются снега,
Для зверья лесного роздых,
Дальше чувствуешь врага.
 
 
Сердце заячье – лишь в слухе,
Косоглазый полуслеп.
Но ушканчик остроухий
Скрылся, хмурый, в свой вертеп.
 
 
Там ждала его зайчиха,
Наготовила тепла.
Лес молчит, и тают тихо
В синеве колокола.
 
 
Завтра праздник богомольный,
Синь над снегом небосклон.
Близко слышен недовольный
Крик скучающих ворон.
 
 
Как боярыня седая,
К людям шествует Зима,
Лютой стужей расцвечая
Опушенные дома.
 

Капбретон. Ланды

1927. 3 февраля

Моя любовь

 
Вступая в мир, мы в дом вступаем отчий,
Нас нежит мать, баюкает нас няня,
Роняет нам свой свет и отсвет счастье,
Родная речь промолвит нам: «Желанный!»,
Всех звезд в мечты нам набросает полночь,
Привет тебе, моя любовь, Россия!
 
 
Из всех былин желанней мне Россия,
Взгляд матери и кроткий голос отчий,
Заря с зарей им чуть раздельность – полночь,
Июнь прозрачный, что-то шепчет няня,
Дремлю, горит лампадки свет желанный,
И свет и тень – во всем ребенку счастье.
 
 
Галчонка принесли, какое счастье,
Простых подарков не сочтет Россия,
Кормить галчонка – пир души желанный,
С птенцом дитя играет в разум отчий,
И сказку мне рассказывает няня,
Что сокол – день, а ворон с галкой – полночь.
 
 
Смеясь, на волю выпустил я полночь
И сердцем знал, что в черных крыльях счастье,
О светлых птицах досказала няня,
Жар-птицей назвала себя Россия,
И разве не костер – весь дом мой отчий,
И разве не огонь – наш гость желанный!
 
 
Кто сделал так, что весь мой свет желанный
Упал в нерассекаемую полночь?
Из далей запредельных образ отчий
Вернет ли мне мое родное счастье?
Леса, поля, калина, степь, Россия,
На грани лет ты будешь ли мне – няня?
 
 
Там где-то между звезд чуть шепчет няня:
«Терпи, терпи – твое придет, желанный!»
Тоска к тоске, мне мечет клич Россия,
Чтоб я не закреплял тоскою полночь.
И край чужой, мне не даруя счастья,
Дает мне страсть – любить лишь край мой отчий.
 
 
Мой дом, мой отчий, лучших сказок няня,
Святыня, счастье, звук – из всех желанный,
Заря и полночь, я твой раб, Россия!
 

Париж

1926, 9 мая

Стихотворения, не вошедшие в сборники

Памяти А.Н. Плещеева
^Сонет

 
Он был из тех, кого судьба вела
Кремнистыми путями испытанья,
Кого везде опасность стерегла,
Насмешливо грозя тоской изгнанья.
 
 
Но вьюга жизни, бедность, холод, мгла
В нем не убили жгучего желанья —
Быть гордым, смелым, биться против зла,
Будить в других святые упованья.
 
 
Держал он светоч мысли в черный день,
В его душе рыдания звучали,
В его строфах был звук родной печали,
Унылый стон далеких деревень,
Призыв к свободе, нежный вздох привета
И первый луч грядущего рассвета.
 

1893

Маленький султан[20]20
  Имеется в виду Николай II.


[Закрыть]

 
То было в Турции, где совесть – вещь пустая.
Там царствует кулак, нагайка, ятаган,
Два-три нуля, четыре негодяя
И глупый маленький султан.
 
 
Во имя вольности, и веры, и науки
Там как-то собрались ревнители идей.
Но, сильны волею разнузданных страстей,
На них нахлынули толпой башибузуки.
 
 
Они рассеялись. И вот их больше нет.
И тайно собрались избранники с поэтом:
«Как выйти, – говорят, – из этих темных бед?
Ответствуй, о поэт, не поскупись советом».
 
 
И тот собравшимся, подумав, так сказал:
«Кто хочет говорить, пусть дух в нем словом дышит,
И если кто не глух, пускай он слово слышит,
А если нет, – кинжал!»
 

Горькому

 
Сильный! Ты пришел со дна,
Ты пришел со дна глубокого, чудовищного, мутного.
Мир твой – пропасть, светлый мир мой – вышина,
Тишь забвенья,
Прелесть тучек, измененность их движенья
Поминутного.
Мир твой – яростный протест,
Возмущенье,
Крик ума, неправосудьем долгим скованного.
Мир мой – сладкий сон невест,
Чары леса, тишь лесных безлюдных мест,
Сон колодца зачарованного.
 
 
Горький! Ты пришел со дна,
Но душою возмущенной любишь нежное, утонченное.
В нашей жизнь – скорбь одна:
Мы возжаждали величья, видя бледное кругом, незаконченное.
 
 
Ты, томясь во мгле страстей,
В тайне сердца любишь грезы, сны лесные в их пленительности.
Я тоскую без людей
И томлюсь душой моей
В этой мирной, в этой мерной упоительности.
 

1901

Два сонета к Италии

 
От царственной мозаики Равенны
До мраморов, что скрыл от смерти Рим,
Созданья мы твои благотворим,
Италия, струна и кубок пенный.
Неаполь, шабаш солнца неизменный,
Флоренция, лазурный серафим,
Венеция, где страстью дух палим,
А живопись – цвет золота нетленный.
 
 
В Италии повсюду алтари,
И две, в веках, в ней равноценны власти,
Язычество с огнем давнишней страсти
 
 
И благовестье в отсветах зари.
Красавица, не снявшая запястий,
В служенье богу, в красоте – цари.
 

 
Задуман безошибочным Творцом
Как лик страны, где бились властелины,
Он снежный лебедь, он и дух орлиный,
И весь очерчен огненным резцом.
 
 
День сильный в зорях, ярок пред концом.
Он записал в размерные терцины
Цветы и громы, пламени и льдины,
Всю вечность взял изваянным лицом.
 
 
Поэт всегда – упорный лик Атланта,
Он на плечах подъемлет тяжкий мир,
Который без напева был бы сир,
Поэт-мечта дремотного Гиганта,
 
 
Спит Исполин и слышит звоны лир.
И в трех мирах он видит призрак Данта.
 

В России
Лишь с ней

 
Я был в России. Грачи кричали,
Весна дышала в мое лицо.
Зачем так много в тебе печали?
Нас обвенчали. Храни кольцо.
 
 
Я был повсюду. Опять в России.
Опять тоскую. И снова нем.
Поля седые. Поля родные.
Я к вам вернулся. Зачем? Зачем?
 
 
Кто хочет жертвы? Ее несу я.
Кто хочет крови? Мою пролей.
Но дай мне счастья и поцелуя.
Хоть на мгновенье. Лишь с ней. С моей.
 

1917

Воспоминание

 
Когда я в сумерки у волн мечтаю долго
И шествует прилив, за валом плещет вал,
Я снова в юности. Сильна в разливе Волга.
И Каспий шепчет мне: «Ты в Персии бывал?»
Я не был в Персии. Но вспоминаю наши
Родные области. Глухая Кабарда.
Обрыв Балкарских гор. И в двадцать лет что краше,
Чем вблизи нежных глаз манящая звезда?
Такой уклончивой, зовущей, тонкостанной,
Как девушка в горах, где встретить на земле?
Аулы помню я в ложбине скал туманной,
Серебряный кувшин, усмешку Джамиле.
Мой юный проводник, – я не забыл Османа, —
Привел из табуна горячего коня.
И мы скакали с ним – до дальнего тумана,
До впадины в горах, до завершенья дня.
Мы ночевали с ним в заброшенной землянке.
В молитве перед сном он повторял: «Алла!»
А я хоть спал, – не спал – от нежной в сердце ранки.
Мне снились Джамиле и голубая мгла.
Мне грезились кругом нависшие твердыни.
Не досягнуть звезды, которая зовет!
Но пела песню кровь: «Навеки твой отныне!»
И время в звездный час замедлило полет.
Я проходил пути, где было только счастье.
Встречались люди мне, в которых только свет.
Одна лишь власть – любовь, и весь простор безвластья.
Чтоб досягнуть звезды, низвергнись в звездный бред.
Притянутый лучом, я, легкий, падал в бездны.
Но чувствовал у плеч два сильные крыла.
И та, кого любил в пустыне многозвездной,
Скрывалась в цепи гор – и все вперед звала.
Когда же, наконец, я где-то пал на склоны
И близко увидал мерцанье милых глаз,
В землянку свет вошел, рассвет сине-зеленый,
И ранний холодок позвал в дорогу нас.
Два рьяные коня оседланы проворно.
Заря еще ждала, чтоб брызнуть в норы гор.
А резвый звук копыт перебегал повторно.
И к солнцу мчались мы, гоня во весь опор.
 

5 августа 1921. Бретань

Черта

 
Со взором голубым, с волнами золотыми
Тончайших шелковых разметанных волос,
Он показался мне высоким в светлом дыме
И бросил в душу мне раскаты летних гроз,
 
 
Со звуком обвенчав намеки сновидений,
Все прахи расцветил горючим угольком
И дал уразуметь немую речь растений,
И лес мне изъяснил он птичьим языком.
 
 
Без счета надарил девических улыбок,
Повел тропинкой тайн средь шорохов лесных,
И был как древний лук – упрям, певуч и гибок,
И был как власть вина – непобедим мой стих.
 
 
Когда же он зажег лесной костер брусники
И бросил в синеву отлеты журавлей,
Меня позвали вдаль крылатых вышних клики,
И он мне повелел быть каждый миг смелей.
 
 
Он развернул как холст просторы океана
И, Землю обогнув, ушел куда-то прочь.
Куда укрылся он? Зачем ушел так рано?
Таким он был, мой день. Какая будет ночь?
 
 
Чужие ветры мне домчали клочья дыма.
Моя вселенная, что мне была дана,
Обуглясь, рухнула. Промчались птицы мимо.
За огнекрылыми подходит тишина.
 
 
Потухли в бездне вод все головни заката.
На небе Зодчий тьмы вбивает гвозди звезд.
Зовет ли Млечный Путь в дорогу без возврата?
Иль к Солнцу новому уводит звездный мост?
 

«Средь птиц мне кондор всех милее…»

 
Средь птиц мне кондор всех милее:
Летает в сини выше всех.
Средь девушек – чей веселее
Звенит, как колокольчик, смех.
 
 
Среди зверей, – их в мире много,
Издревле вестников огня, —
Люблю всегда любимца бога —
Полетно-быстрого коня.
 
 
Средь рыб, что, в водах пропадая,
Мелькают там и манят тут,
Люба мне рыбка золотая:
Вплывает в сказку, точно в пруд.
 
 
Среди деревьев – дуб зеленый,
Чей сок струится янтарем:
Из дуба строились драконы —
В морях, где викинг был царем.
 
 
Среди цветов стройна лилея,
Но в ландыш дух сильнее влит:
Он чаровнически пьянее,
И прямо в сердце он звонит.
 
 
Средь чувств люблю огонь любленья,
В году желанна мне весна,
Люблю средь вспышек – вдохновенье,
Средь чистых сердцем – Куприна.
 

15 апреля 1923

«Если зимний день тягучий…»

 
Если зимний день тягучий
Заменила нам весна,
Прочитай на этот случай
Две страницы Куприна.
 
 
На одной найдешь ты зиму,
На другой войдешь в весну.
И «спасибо побратиму» —
Сердцем скажешь Куприну.
 
 
Здесь, в чужбинных днях, в Париже,
Затомлюсь, что я один, —
И Россию чуять ближе
Мне дает всегда Куприн.
 
 
Если я – как дух морозный,
Если дни плывут, как дым, —
Коротаю час мой грозный
Пересмешкой с Куприным.
 
 
Если быть хочу беспечней
И налью стакан вина,
Чокнусь я всего сердечней
Со стаканом Куприна.
 
 
Чиркнет спичкой он ли, я ли, —
Две мечты плывут в огне,
Курим мы – и нет печали,
Чую брата в Куприне.
 
 
Так в России звук случайный,
Шелест травки, гул вершин —
Той же манят сердце тайной,
Что несет в себе Куприн.
 
 
Это – мудрость верной силы,
В самой буре – тишина.
Ты – родной и всем нам милый,
Все мы любим Куприна.
 

6 мая 1923

Глагольные рифмы

 
Ко мне плясунья близилась, качаясь,
Я был на океанском берегу, —
Глагольных рифм избегнуть не могу.
Волна взрастала, солнцем расцвечаясь.
Своей внезапной выдумкой венчаясь,
Она росла, как травы на лугу,
И вдруг дробилась в инее, в снегу,
В паденье легкой пеной истончаясь.
 
 
«Хотела б я быть рифмою твоей!» —
Мне Лохвицкая Мирра прошептала.
О, рифмы есть различного закала.
И я клянусь всей звонкостью морей:
В глагольных рифмах сладости немало,
Коль рифма рифму вдруг поцеловала.
 

Соловей

Посв. русскому волшебнику музыки,

С.А. Кусевицкому

 
В той части леса, где поет,
Подняв свой клювик, соловей,
Какие хочешь звуки лей,
Пляши, крутись, танцуй и вей,
Но меж смарагдовых ветвей
Вперед твой взмет идет не в счет.
Молчи. Верховен соловей.
Есть в каждом горле звук и всклик,
И два, и целый их родник.
Но в этом горле с давних пор
Луны серебряный узор.
И есть в нем радуги звено,
И с ним другое заодно.
И гонит он звено в звено,
И высь поет, и кличет дно.
Вдруг в малый бубен золотой
Ударит звонкой он мечтой.
Он в звуке – всей любви рассказ.
Он – скрипки брызжущий алмаз.
Измыслит световой излом,
И брызнет дробным серебром.
Лазурная виолончель
Найдет неслыханную трель.
И, приковав звено к звену,
Ведет к непознанному дну.
И, закруглив черту в звено,
Раскроет в небо он окно.
С высот к нему – эфирный мост,
Он смотрит в ноты между звезд.
Всего пропев себя в свой срок,
Он снова пробует смычок.
Он снова пробует струну,
Чтоб взвихрить звуки в тишину,
Чтоб вспомнить, как любовь светла,
Как греза в Персии цвела,
Как бог и сердце – верх и низ,
Как пел Гаканий и Гафиз.
Так пели нежным, как поет,
Певучий источая мед,
Среди смарагдовых ветвей,
Подняв свой клювик, соловей.
 

Москва
^{(Отрывок)}

 
Я помню… Маленькие руки,
Смешные, и мои притом,
Раскрыли очень старый том.
«Москва… как много в этом звуке…» —
Ребенок прочитал, дивясь, —
Он слов не понял в этот час.
«Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского…» Опять
Поет старинная печать.
Тут слово первое науки,
Но мне неведомой. Тут – знак,
А смысл понять нельзя никак.
 
 
Зачем Москва? Но я в деревне,
В моей, рожден, люблю ее.
В ней мать, отец, в ней все мое.
Подобна сказочной царевне
Любая бабочка в саду.
Здесь всю Россию я найду.
 
 
Так я шептал, – внемлите, внуки
Мои, от дочери моей, —
Дивясь, шептал на утре дней:
«Москва! Так много в этом звуке?»
А ею жил. И ей живу.
Люблю, как лучший звук, Москву!
 

28 октября 1926

Lacanau – Ocеan – Gironde

Разлучность

 
Я с вами разлучен, деревья,
Кругом ненужный мне Париж,
А там, где вы, вдали, кочевья
Звенящих пчел, улыбка девья
И солнце – праздник каждодневья.
Зеленовейность, воля, тишь.
А там, где вы, любая мушка
Звенит создателю хвалы,
Лесная вся в цветах опушка,
И, одиноких грез подружка,
Кукует гулкая кукушка
В душистом царстве нежной мглы.
Я с вами разлучен, щеглята,
Что звонко пели мне в окно,
Вся вольность от меня отъята,
И все мое неволей взято,
Мне помнится – я жил когда-то,
Но это было так давно.
 

Воскликновение

 
Из всех таинственный, кем столько песен спето,
Как на лугу цветов и звезд с ночною тьмой,
Свирельник с именем лилейно-легким Фета,
Светильник твой, погас, когда зажегся мой.
 
 
Еще горит мой день, но мгла вечеровая
Океанически влилась в пожары дня.
Кому мне передать, звено с звеном свивая,
Свирель, чтоб пела песнь, достойную меня.
 

Тютчев

 
Есть ворон, мрак с отливом синеватым,
У этой птицы ход был до богов,
И в наши дни, далеко от врагов,
Гнездится он на башнях и по скатам.
 
 
В нем древний разум, с опытом богатым,
Он молча слушал долгий плеск веков,
И бой полночный башенных часов,
И острый свист ветров на поле сжатом.
 
 
Есть сумрачный гудящий мотылек,
Живущий слитно с хаосом и мраком,
Он мертвой головы отмечен знаком.
 
 
Есть тонкий в черном кружеве намек,
Есть вещий бред, навороженный мраком,
Есть Тютчев, чаровник железных строк.
 

Чета

 
Мне дорого, что не одна мечта,
А также мысль всегда владеет мною.
Красива эта дружная чета.
Одна бежит взыгравшею волною,
Другая – как лесной подземный ключ,
Во тьме густой, с целительной водою.
Да, я поэт. И меж певцов – певуч.
Мне нравится отдаться своеволью.
Люблю скользить на самом крае круч,
Скитаться по зеленому раздолью.
Но также я люблю тяжелый труд,
С его самозамкнутостью и болью.
Легко найти изящный изумруд,
Рубин, сафир – в лесу, в разбеге поля.
Венок и дети малые плетут.
Для большего нужна иная доля.
Смарагды есть, что пращур отыскал,
Себя к подземным ходам приневоля,
Рубины есть, в которых пламень ал,
Как будто в нем пожар излитой крови.
В них прадед твой векам явил закал
Души, умевшей быть других суровей,
Искать, смотреть и видеть в темноте,
Где видеть глаз умеет только совий.
Над пропастью качаться на черте,
Ведущей в глубь, – а может, прочь от мира,
Не это ли дорога к красоте,
Небесного среди камней сафира?
Ты, поздний, видя перстень родовой,
Храни его в часы хмельного пира.
Ты, нежная, вся – лик мечты живой,
С пленительно-лилейными перстами,
Люби себя, люби весь облик свой.
Твои запястья, кольца светят снами,
Которые увидь и счастлив будь.
Но поброди седыми временами,
Вверяясь мысли, знающей свой путь.
Ты видишь, сколько бездн в твоих каменьях?
Поверь, увидишь их когда-нибудь.
Все рождены мы в страхе и мученьях.
Чтоб не были все время страшны мы,
Роняй рубины в скрепу, в древних звеньях.
Но сам умей добыть их в пасти тьмы.
И пусть твой дух, свою лелея волю,
Других светло изводит из тюрьмы.
О, мысль, веди мой плуг тяжелый к полю.
Мечта, пусть будет праздник мне готов,
Когда, хваля мне выпавшую долю,
Сплету себе венок из васильков.