Текст книги "Стихотворения"

К Перуну

 
Бог ветров и бурных гроз,
Бог славян, Перун,
Ты мне дал волну волос,
Золотистых струн.
 
 
Струн курчавых, не прямых,
Светлых завитков,
Золотистый дал мне стих,
Много дал стихов.
 
 
Бог пожаров между туч,
Грезы огневой,
Ты велел мне: «Будь певуч,
В жизни – будь живой».
 
 
Влил ты молнии в мой стих
И сказал мне: «Жги».
Бог пожаров грозовых,
Предо мной – враги.
 
 
Бог зиждительных дождей,
Влаги и огня,
В ярком пламени страстей
Не покинь меня.
 
 
Дай мне, дай мне взрывов злых
Для журчанья струн,
Местью сделай ты мой стих
За моих, Перун!
 

Стихотворения
¹⁹⁰⁶

Поэт – рабочему

 
Я поэт, и был поэт,
И поэтом я умру.
Но видал я с детских лет
В окнах фабрик поздний свет, —
Он в уме оставил след,
Этот след я не сотру.
 
 
Также я слыхал гудок —
В полдень, в полночь, поутру,
Хорошо я знаю срок,
Как велик такой урок,
Я гудок забыть не мог,
Вот – я звук его беру.
Почему теперь пою?
 
 
Почему ты раньше пел?
Пел и раньше песнь мою,
Я литейщик – формы лью,
Я кузнец – я стих кую,
Пел, что молод я и смел.
 
 
Был я занят сам собой,
Что ж – я это не таю.
Час прошел. Вот – час другой.
Предо мною вал морской,
О рабочий, я с тобой,
Бурю я твою – пою.
 

К рабочему

 
Рабочий, странно мне с тобою говорить:
По виду – я другой. О, верь мне, лишь по виду.
В фабричном грохоте свою ты крутишь нить,
Я в нить свою, мой брат, вкручу твою обиду.
 
 
Оторван, как и ты, от тишины полей,
Которая душе казалася могильной,
Я в шумном городе, среди чужих людей,
Не раз изнемогал в работе непосильной.
 
 
Я был как бы чумой в своей родной семье,
Меж торгашами слов я был чужой бесспорно.
По морю вольному я плыл в своей ладье —
И море ширилось безбрежно, кругозорно.
 
 
Мне думать радостно, что прадеды мои
Блуждали по морям на Севере туманном.
В моей душе всегда поют, журчат ручьи,
Растут, чтоб в море впасть в стремленье необманном.
 
 
В болотных низостях ликующих мещан
Тоскует вольный дух, безумствует, мятется.
Но тот отмеченный, кто помнит – океан,
Освобожденья ждет – и бури он дождется.
 
 
Она скорей пришла, чем я бы думать мог,
Ты встал – и грянул гром, все вышли из преддверья.
На перекрестке всех скрестившихся дорог
Лишь к одному тебе я чувствую доверье.
 
 
Я знаю, что в тебе стальная воля есть,—
Недаром ты стоишь близ пламени и стали.
Ты в судьбах родины сумел слова прочесть,
Которых мудрые, читая, не видали.
 
 
Я знаю, можешь ты соткать красиво ткань,
Раз что задумаешь – так выполнишь, что надо.
Ты мирных пробудил, ты трупу молвил: «Встань»,—
Труп – жив, идут борцы, встает, растет громада.
 
 
Кругами мощными растет водоворот,
Напрасны лепеты, напрасны вопли страха,—
Теперь уж он в себя все, что кругом, вберет,
Осуществит себя всей силою размаха.
 

Начистоту

 
Кто не верит в победу сознательных смелых рабочих,
Тот играет в бесчестно-двойную игру.
Он чужое берет, – на чужое довольно охочих,—
Он свободу берет, обагренную кровью рабочих,—
Что ж, бери, всем она, но скажи: «Я чужое беру».
 
 
Да, свобода – для всех, навсегда, и, однако ж, вот эта свобода,
И однако ж, вот эта минута – не комнатных душ,
Не болтливых, трусливых, а смелых из бездны народа,
Эта воля ухвачена с бою, и эта свобода —
Не застольная речь краснобая, не жалкий извилистый уж.
 
 
Это кровь, говорю я, посмевших и вставших рабочих,
И теперь – кто не с нами, тот шулер продажный и трус.
Этих мирных, облыжно-культурных, мишурных и прочих
Я зову: «Старый сор!» И во имя восставших рабочих
Вас сметут! В этом вам я, как голос прилива, клянусь!
 

Земля и воля

 
«Земля и воля» – крик народа,
«Земля и воля» – клич крестьян.
«Всё – заново, и всем – свобода»,—
Рабочий крикнул сквозь туман.
«Всё – заново, и всем – свобода», —
Как будто вторит океан.
 
 
Мне чудится, что бурным ходом
Идет приливная волна.
Конец – тюремным низким сводам,
В тюрьме разрушена стена.
Судьба России всем народом
Теперь должна быть решена.
 
 
Крепчает, воет непогода,
Но ум рабочего – маяк.
В Земле и Воле – жизнь народа,
Опять душить не сможет мрак.
Всё – заново, и всем – свобода.
Да будет так! Да будет так!
 

Русскому рабочему

 
Рабочий, только на тебя
Надежда всей России.
Тяжелый молот пал, дробя
Оплоты крепостные.
Тот молот – твой. Пою тебя
Во имя всей России!
 
 
Ты знал нужду, ты знаешь труд,
Ты слишком знаешь голод.
Но ты восстал. С тобой идут
Все те, кто сердцем молод.
Будь тверд, яви еще свой суд,
Острог не весь расколот.
 
 
Тебя желают обмануть
Опять, опять и снова.
Но ты нам всем наметил путь,
Дал всем свободу слова.
Так в бой со тьмой, и грудь – на грудь, —
То – зов сторожевого.
Сторожевой средь темноты,
Сторожевой средь ночи —
Лишь ты, бесстрашно-смелый, ты!
Твои нам светят очи.
Осуществятся все мечты,
Ты победишь, рабочий!
 

Сонеты солнца, меда и луны
^{Песня миров
1917}

Слово песни – капля меда,

Что пролился через край

Переполненного сердца.

Испанская песня

Чертог

 
Из пламеней и лепестков червонных,
Из быстрых искр от скока конских ног,
Из тех боев, где бьется рог о рог,
Из рева бурь и гласа гудов звонных, —
 
 
Из фимиамов сине-благовонных,
Из слов, которых вымолвить не мог,
Я принял весть и выстроил чертог
Из тайновестей этих раскаленных.
 
 
В чертоге, где прядет моя мечта,
Сплетаются несчетные покои.
В намек скрестилась в нем с чертой черта.
 
 
Огнями созревает темнота.
В углах сосуды, где в густом настое
Хмелеет сказка и цветет алоэ.
 

Поэт

 
Решает миг, но предрешает час,
Три дня, неделя, месяцы и годы.
Художник в миге – взрыв в жерле природы,
Просветный взор вовнутрь господних глаз.
 
 
Поэты. Братья. Увенчали нас
Не люди. Мы древней людей. Мы своды
Иных планет. Мы Духа переходы.
И грань – секунда, там, где наш алмаз.
 
 
Но если я поэт, да не забуду,
Что в творчестве подземное должно
Вращать, вращать, вращать веретено.
 
 
Чтоб вырваться возможно было чуду.
Чтоб дух цветка на версты лился всюду.
Чтоб в душу стих глядел и пал на дно.
 

Котловина

 
Пожар – мгновенье первое земли,
Пожар – ее последнее мгновенье.
Два кратера, в безумстве столкновенья,
Несясь в пустотах, новый мир зажгли.
 
 
В туманной и пылающей пыли
Размерных вихрей началось вращенье.
И волей притяженья-отторженья
Поплыли огневые корабли.
 
 
В безмерной яме жгучих средоточий
Главенствующих сил ядро легло,
И алым цветом солнце расцвело.
 
 
Планеты – дальше, с сменой дня и ночи.
Но будет час. Насмотрятся все очи.
И все планеты рушатся в жерло.
 

Звездные знаки

 
Творить из мглы, расцветов и лучей,
Включить в оправу стройную сонета
Две капельки росы, три брызга света
И помысел, что вот еще ничей.
 
 
Узнать в цветах огонь родных очей,
В журчанье птиц расслышать звук привета,
И так прожить весну, и грезить лето,
И в стужу целоваться горячей.
 
 
Не это ли веселая наука,
Которой полный круг, в расцвете лет,
Пройти повинен мыслящий поэт?
И вновь следить в духовных безднах звука,
Не вспыхнул ли еще не бывший след
От лёта сказок, духов и комет.
 

Что со мной

 
Что сделалось со мной? Я весь пою.
Свиваю мысли в тонкий строй сонета.
Ласкаю зорким взором то и это,
Всю вечность принимаю как мою.
 
 
Из черных глыб я белое кую.
И повесть чувства в сталь и свет одета.
Во всем я ощущаю только лето,
Ветров пьянящих теплую струю.
 
 
О, что со мной? Я счастлив непонятно.
Ведь боль я знаю так же, как и все.
Хожу босой по стеклам. И в росе
 
 
Ищу душой того, что невозвратно.
Я знаю. Это – солнце ароматно
Во мне поет. Я весь в его красе.
 

Умей творить

 
Умей творить из самых малых крох.
Иначе для чего же ты кудесник?
Среди людей ты божества наместник,
Так помни, чтоб в словах твоих был бог.
В лугах расцвел кустом чертополох,
Он жесток, но в лиловом он – прелестник.
Один толкачик – знойных суток вестник.
Судьба в один вместиться может вздох.
 
 
Маэстро итальянских колдований
Приказывал своим ученикам
Провидеть полный пышной славы храм
 
 
В обломках камня и в обрывках тканей.
Умей хотеть – и силою желаний
Господень дух промчится по струнам.
 

Сонеты солнца

 
Сонеты солнца, меда и луны.
В пылании томительных июлей
Бросали пчелы рано утром улей,
Заслыша дух цветущей крутизны.
 
 
Был гул в горах. От солнца ход струны.
И каменный баран упал с косулей,
Сраженные одной и той же пулей.
И кровью их расцвечивал я сны.
 
 
От плоти плоть питал я, не жалея
Зверей, которым смерть дала рука.
Тот мед, что пчелы собрали с цветка, —
 
 
Я взял. И вся пчелиная затея
Сказала мне, чтоб жил я не робея,
Что жизнь смела, безбрежна и сладка.
 

Рождение любви

 
Любить – живых учила красногрудка.
Вся серая была она в раю.
Сидела на утесе, на краю.
А мир кругом был смех, и всклик, и шутка.
 
 
И думала крылатая малютка:
«О чем они? О чем и я пою?
Любить не нужно все. А лишь мою».
И в этот миг у ней зарделась грудка.
 
 
И птичка полетела по кустам.
Тогда впервые заалели розы,
Гвоздики, маки, целый алый храм.
 
 
И кровь любовью брызнула к сердцам.
И молния, узор небесной грезы,
Велела быть грозе и лить дождям.
 

Шествие Кабарги

 
Влюбленная проходит кабарга,
Средь диких коз колдунья аромата.
Вослед нее пахучая утрата,
Под ней душисты горные луга.
 
 
Пьянящий мускус. Смыты берега
Бесстрастия. Любовь здесь будет плата.
И любятся с рассвета до заката.
Но прежде – бой. В любви сразить врага.
 
 
Самец самцу противоставит бивни.
Алеют у сильнейшего клыки.
Сперва гроза. Лишь за грозою ливни.
 
 
Ждет самка. В мире бродят огоньки.
В одном любовном запахе и рае
Сибирь, Китай, Тибет и Гималаи.
 

Пещерник

 
В пещере начертал он на стене
Быков, коней. И чаровали гривы.
Он был охотник смелый и счастливый.
Плясали тени сказок при огне.
 
 
Жена, смеясь, склонялася к жене.
Их было семь. Семьею говорливой,
Порою дружной, а порой бранчливой,
Все были только с ним в любовном сне.
 
 
Сидел поодаль он. И дух мечтанья
Его увел в безвестную страну.
Он был так бледен. И любил одну.
 
 
В том крае были сказочные зданья.
Он был в них царь. И вдруг в его сознанье
Мечта вонзила звонкую струну.
 

Младший

 
Ватага наохотилась и ела.
Хрустели кости лошадей и коз
Вокруг костров. Там дальше был откос.
И он сидел у самого предела.
 
 
Он с краю был. Меньшой. Такое дело,
Как бить зверей, в нем не будило грез.
Он съел кусок добычи. Кость поднес.
Там дырка. Глянул. Дунул. Кость запела.
 
 
Обрадован, он повторял тот звук.
Журчащий свист. Он был похож на птицу.
Кругом смеялись. Но уж он цевницу
 
 
Почувствовал. Движенье ловких рук.
Отверстья умножали голос мук.
Всклик счастья. Он зажег свою зарницу.
 

Наука

 
Я ласково учусь зеленой тишине,
Смотря, как царственны, сто лет проживши, ели.
Они хранят свой цвет, приемля все метели,
И жалобы в них нет, и жалоб нет во мне.
 
 
Я голубой учусь у неба вышине,
У ветра в камышах учился я свирели.
От облаков узнал, как много снов в кудели,
Как вольно, сны создав, их в бурном сжечь огне.
 
 
Я красному учусь у пламенного мака,
Я золото беру у солнечных лучей,
Хрустальности мечты учил меня ручей.
И если мышь мелькнет, и в ней ищу я знака.
Зима скует порыв и сблизит берега,
И белый мне псалом споют без слов снега.
 

Жужжанье мух

 
Жужжанье мух. О светлое стекло
Упрямое их тонкое биенье.
И странная прозрачность разделенья.
Все это вместе мысль мою влекло,—
 
 
В те дни, когда в полуверсте село
Являлось чем-то в дымке отдаленья,
Где буду вновь я только в воскресенье,
Когда звучат колокола светло.
 
 
С тех пор уж скоро минет полстолетья.
Но мне дано быть долго молодым.
Я в пламени. Меня не тронет дым.
 
 
Еще желаю целый мир пропеть я.
И не с людьми я в это лихолетье.
Я звезд, и птиц, и мошек – побратим.
 

Лучший стих

 
Прекрасно-тяжки золотые слитки,
Природою заброшенные к нам.
Прекрасен вихрь, бегущий по струнам,
Ручьистость звуков, льющихся в избытке.
 
 
Прекрасна мудрость в пожелтелом свитке,
Сверканья тайн, огонь по письменам.
Прекрасней – жизнь отдать бегущим снам
И расцветать с весной, как маргаритки.
 
 
Из всех, мечте дарованных, цветов,
Быть может, этот цветик самый скромный,
Такой простой, невинный, неизломный.
 
 
В нем не отыщешь орхидейных снов,
Ни тех, что ирис даст изящно-томный.
Но лучший стих – где очень мало слов.
 

Художник

 
К сосцам могучей матери-земли,
Протянутым всем подлинным и сущим,
Припав, как сын, ты жадно пьешь сосущим
Лобзанием и мед и миндали.
 
 
И ландыши, что пьяно расцвели,
Как свечечки по многотенным кущам,
И яркий день, что жжет огнем нелгущим,
И громкий смех, и тихий звон вдали.
 
 
Ни раною, ни мыслью не отравлен,
В размерности ты все вбираешь в сон
Своих зрачков. Ты как бы сын племен,—
 
 
Которым первый миг земли был явлен.
Весь цельный луч в тебе сейчас прославлен,
Хоть радугой еще не преломлен.
 

Далекое

 
Когда весь мир как будто за горой,
Где все мечта и все недостоверно,
Подводный я любил роман Жюль Верна,
И Немо-капитан был мой герой.
 
 
Когда пред фортепьяно, за игрой,
Он тосковал, хоть несколько манерно,
Я в океане с ним качался мерно —
И помню, слезы хлынули струей.
 
 
Потом я страстно полюбил Майн Рида,
Но был ручной отвергнут Вальтер Скотт.
Прошли года. Быть может, только год?
 
 
Мне грезится Египет, Атлантида.
Далекое. И мой сиамский кот
«Плыви в Сиам!», мурлыча, мне поет.
 

Сила Бретани

 
В таинственной, как лунный свет, Бретани,
В узорной и упрямой старине,
Упорствующей в этом скудном дне,
И только в давних днях берущей дани
 
 
Обычаев, уборов и преданий,
Есть до сих пор друиды, в тишине,
От солнца отделенной, там – на дне,
В Атлантике, в загадке, в океане.
 
 
В те ночи, как колдует здесь луна,
С Утеса Чаек видно глубь залива.
В воде – дубравы, храмы, глыбы срыва.
 
 
Проходят привиденья, духи сна.
Вся древность словно в зеркале видна,
Пока ее не смоет мощь прилива.
 

Сибирь

 
Страна, где мчит теченье Енисей,
Где на горах червонного Алтая
Белеют орхидеи, расцветая,
И вольный дух вбираешь грудью всей.
 
 
Там есть кабан. Медведь. Стада лосей.
За кабаргой струится мускус, тая.
И льется к солнцу песня молодая.
И есть поля. Чем хочешь, тем засей.
 
 
Там на утес, где чары все не наши,
Не из низин, взошел я в мир такой,
Что не был смят ничьей еще ногой.
 
 
Во влагу, что в природной древней чаше
Мерцала, не смотрел никто другой.
Я заглянул. Тот миг всех мигов краше.
 

Пляска колдуна

 
Один, ничьи не ощущая взоры,
В ложбине горной, вкруг огня кружась,
Он в пляске шел, волшебный Папуас,
Изображая танцем чьи-то споры.
 
 
Он вел с огнем дрожавшим разговоры.
Курчавый, темный, с блеском черных глаз,
Сплетал руками длительный рассказ,
Ловил себя, качал свои уборы.
 
 
Хвост райской птицы в пышности волос
Взметался как султан незримой битвы.
Опять кружась, он длил свои ловитвы.
 
 
Я видел все, припавши за утес.
И колдовские возмогли молитвы —
Как жезл любви, огонь до туч возрос.
 

Воспоминание

 
Голубоватое кольцо, все кольца дыма
Моих египетских душистых папирос,
Как очертанья сна, как таяние грез,
Создавши легкое, уйдут неисследимо.
 
 
Я мыслью далеко. Я в самом сердце Рима.
Там об Антонии поставлен вновь вопрос.
И разрешен сполна. Как остриями кос
Обрезан стебель трав, и жизнь невозвратима.
 
 
Я знаю, римлянин не должен был любить,
Так пламенно любить, как любят только птицы,
Очарования египетской царицы.
 
 
Но Парки нам плетут, и нам обрежут, нить.
Я ведал в жизни все. Вся жизнь лишь блеск зарницы.
Я счастлив в гибели. Я мог, любя, любить.
 

Рождение музыки

 
Звучало море в грани берегов.
Когда все вещи мира были юны,
Слагались многопевные буруны,
В них был и гуд струны, и рев рогов.
 
 
Был музыкою лес и каждый ров.
Цвели цветы, огромные, как луны,
Когда в сознанье прозвучали струны.
Но звон иной был первым в ладе снов.
 
 
Повеял ветер в тростники напевно,
Чрез их отверстья ожили луга.
Так первая свирель была царевна
 
 
Ветров и воли, смывшей берега.
Еще, чтоб месть и меч запели гневно,
Я сделал флейты из костей врага.
 

Люби

 
«Люби!» – поют шуршащие березы,
Когда на них сережки расцвели.
«Люби!» – поет сирень в цветной пыли.
«Люби! Люби!» – поют, пылая, розы.
 
 
Страшись безлюбья. И беги угрозы
Бесстрастия. Твой полдень вмиг – вдали.
Твою зарю теченья зорь сожгли.
Люби любовь. Люби огонь и грезы.
 
 
Кто не любил, не выполнил закон,
Которым в мире движутся созвездья,
Которым так прекрасен небосклон.
 
 
Он в каждом часе слышит мертвый звон.
Ему никак не избежать возмездья.
Кто любит, счастлив. Пусть хоть распят он.
 

Он

 
Он проточил и пробуравил горы.
Разрезал исполинский материк,
И корабельный караван возник
Там, где лесные ширились просторы.
 
 
Он звезды разместил в ряды и хоры.
Он мысль свою, как мчащийся двойник,
Пошлет в пространство искрой, искра – крик,
Чрез океан ведет переговоры.
 
 
Задачи нет, которую бы он
Не разрешил повторностью усилья.
Он захотел – и он имеет крылья.
 
 
До Марса досягнуть – надменный сон.
И сбудется. Но в безднах изобилья
Он должен гнаться до конца времен.
 

Она покоится

 
Она покоится. Две белых чаши – груди.
Два неба голубых – закрытые глаза.
Ее ли в том вина, что в высях бирюза
То дремлет в тишине, то в грозном рдеет гуде.
 
 
Через нее в борьбе с богами равны люди.
И станет сказкою, свой миг прожив, гроза,
Бессмертным жемчугом – минутная слеза.
И дикая резня – в напевном будет чуде.
Она покоится. До нежного бедра
Точеная рука чуть льнет в изгибе стройном.
Ей суждено пребыть видением спокойным,—
 
 
В веках оправданной, вне зла и вне добра.
Она покоится меж звезд, где дышит мера,
И в несмолкающих гекзаметрах Гомера.
 

Она

 
Когда пред нею старцы, стражи лона,
Склонились друг до друга, говоря:
«Смотрите, розоперстая заря!» —
Она возникла в мире вне закона.
 
 
Как сладкий звук, превыше вихрей стона,
Как царская добыча для царя,
Как песнь весны, как пламя алтаря,
Как лунный серп в опале небосклона.
 
 
Как миг любви, что сам себе закон,
Как звон оков законченного плена,
Как в ливне быстрых радуг перемена.
 
 
Как в сне веков единый верный сон,
Дочь лебедя, волны вскипевшей пена,
Грань торжества, звезда средь жен, Елена.
 

Камея

 
Она из тех, к кому идут камеи,
Медлительность, старинная эмаль,
Окошко в сад, жасмин, луна, печаль,
Нить жемчугов вкруг лебединой шеи.
 
 
Ей даровали царство чародеи,
В нем близь всегда причудлива, как даль.
И времени разрушить сказку жаль.
Тот сад минуют снежные завеи.
 
 
Я подошел к полночному окну.
Она сидела молча у постели.
Газелий взор любил свою весну.
 
 
И липы ворожили старину.
Роняли полог бархатные ели.
Ей было жаль идти одной ко сну.
 

Столепестковая

 
Безукоризненный в изяществе наряд.
Все одноцветное, в рассветно-сером, платье.
Зеленоватость в нем всесветна без изъятья.
У пояса костер приковывает взгляд.
 
 
Столепестковая таит душистый яд.
Меняет ясность чувств. Внушает мысль объятья.
О, если б мог тебя всю, всю в себя вобрать я.
Но губы алые безгласно не велят.
 
 
И пепельных волос волна, упав на плечи,
Змеино поднялась к тяжелой голове.
Уму не верится, что кос здесь только две.
 
 
Светясь, вокруг нее поют немые речи.
Вся говорит она. И вот не говорит.
Лишь в перстне явственно играет хризолит.
 

Бой

 
Вся сильная и нежная Севилья
Собралась в круг, в рядах, как на собор.
Лучей, и лиц, и лент цветистый хор.
И голубей над цирком снежны крылья.
 
 
Тяжелой двери сдвиг. Швырок усилья.
Засов отдвинут. Дик ослепший взор.
Тяжелый бык скакнул во весь опор
И замер. Мощный образ изобилья.
 
 
В лосненье крутоемные бока.
Втянули ноздри воздух. Изумленье
Сковало силу в самый миг движенья.
 
 
Глаза – шары, где в черном нет зрачка.
Тогда, чтоб рушить тяжкого в боренье,
Я поднял алый пламень лоскутка.
На отмели времен
Заклятый дух на отмели времен,
Средь маленьких, среди непрозорливых,
На уводящих задержался срывах,
От страшных ведьм приявши гордый сон.
 
 
Гламисский тан, могучий вождь племен,
Кавдорский тан – в змеиных переливах
Своей мечты – лишился снов счастливых
И дьявольским был сглазом ослеплен.
 
 
Но потому, что мир тебе был тесен,
Ты сгромоздил такую груду тел,
Что о тебе Эвонский лебедь[17]17
  Имеется в виду Шекспир, который был родом из Страсбурга-на-Эвоне.


[Закрыть] спел
 
 
Звучнейшую из лебединых песен.
Он, кто сердец изведал глубь и цвет,
Тебя в веках нам передал, Макбет.
 

Шалая

 
О шалая! Ты белыми клубами
Несешь и мечешь вздутые снега.
Льешь океан, где скрыты берега,
И вьешься, пляшешь, помыкаешь нами.
 
 
Смеешься диким свистом над конями,
Велишь им всюду чувствовать врага.
И страшны им оглобли и дуга,
Они храпят дрожащими ноздрями.
 
 
Ты сеешь снег воронкою, как пыль.
Мороз крепчает. Сжался лед упруго.
Как будто холод расцветил ковыль.
 
 
И цвет его взлюбил верченье круга.
Дорожный посох – сломанный костыль,
Коль забавляться пожелает – вьюга!
 

Успокоенная

 
Ненарушимые положены покровы.
Не знать. Не чувствовать. Не видеть. Не жалеть.
Дворец ли вкруг меня, убогая ли клеть,
Безгласной все равно. Я в таинстве основы.
 
 
Поднять уснувшую ничьи не властны ковы.
Чтоб веки сжать плотней и больше не смотреть —
На нежные глаза мне положили медь.
И образок на грудь. В нем светы бирюзовы.
 
 
Еще последнее – все сущности земли
Доносит, изменив – обратных токов мленье,
Звук переходит в свет. Как дым доходит пенье.
 
 
Снежинки падают. Растаяли вдали
Лазурные слова над тайною успенья.
Снега. Завеи снов. Последний луч. Забвенье.
 

Кольца

 
Ты спишь в земле, любимый мой отец,
Ты спишь, моя родная, непробудно.
И как без вас мне часто в жизни трудно,
Хоть много знаю близких мне сердец.
 
 
Я в мире вами. Через вас певец.
Мне ваша правда светит изумрудно.
Однажды духом слившись обоюдно,
Вы уронили звонкий дождь колец.
 
 
Они горят. В них золото – оправа.
Они поют. И из страны в страну
Иду, вещая солнце и весну.
 
 
Но для чего без вас мне эта слава?
Я у реки. Когда же переправа?
И я с любовью кольца вам верну.
 

Пантера

 
Она пестра, стройна и горяча.
Насытится – и на три дня дремота.
Проснется – и предчувствует. Охота
Ее зовет. Она встает, рыча.
 
 
Идет, лениво длинный хвост влача.
А мех ее – пятнистый. Позолота
Мерцает в нем. И говорил мне кто-то,
Что взор ее – волшебная свеча.
Дух от нее идет весьма приятный.
Ее воспел средь острых гор грузин[18]18
  Шота Руставели в поэме «Витязь в тигровой шкуре».


[Закрыть],
Всех любящих призывный муэззин,—
 
 
Чей стих – алоэ густо-ароматный.
Как барс, ее он понял лишь один,
Горя зарей кроваво-беззакатной.